I

I

Вскоре они обнаружили, что в прошлом пути их несколько раз чуть было не пересеклись. В раннем детстве Вера проходила по Большой Морской мимо дома номер 47 из розового гранита и любовалась его лиловой мозаикой. Когда ей было немногим больше десяти лет, она вместе со своей старшей сестрой ходила в тот же танцкласс, что и Самуил Кянджунцев, одноклассник и близкий друг Набокова, и знала многих тенишевцев. Летом в 1916 и 1917 годах ее родители снимали дачу за Сиверской, ближайшей железнодорожной станцией от Выры². Позднее в Берлине Вера и Владимир чуть было не встретились в начале 1923 года в конторе «Орбиса» — издательской фирмы, основанной Вериным отцом, который собирался заниматься экспортом книг — в основном переводов русской классики на английский язык — в Соединенные Штаты. Набоков помнил, как он, поднимаясь по лестнице к Евсею Слониму, обсуждал с Глебом Струве, какую сумму им следует запросить за перевод Достоевского. Хотя Вера работала в конторе отцовской фирмы, их знакомство в тот раз не состоялось: только сейчас, восстанавливая свое прошлое, они вспомнили, что виделись в «Орбисе»³.

В том, что они ходили где-то рядом друг с другом и могли познакомиться раньше, Набоков видел нечто похожее на работу судьбы: она твердо решила свести их, и как только один ее план срывался, тут же строила новый. После маневра в «Орбисе», на успех которого она возлагала большие надежды, судьба, кажется, пришла в отчаяние и, решив бить наверняка, в упор столкнула Веру Слоним с Владимиром Набоковым. Подобная линия судьбы лежит в основе структуры «Дара», романа Себастьяна Найта «Успех», сцены встречи Ольги и Круга в романе «Под знаком незаконнорожденных» и начала романа «Смотри на арлекинов!». Последний роман, в котором Набоков травестирует все то, что было ему дорого, начинается так:

С первой из трех не то четырех моих жен я познакомился при обстоятельствах несколько странных, — само их развитие походило на полную никчемных тонкостей неловкую интригу, руководитель которой не только не сознает ее истинной цели, но и упорствует в бестолковых ходах, казалось бы отвращающих малейшую возможность успеха. Тем не менее из самых этих промахов он соткал нечаянную паутину, которой череда моих ответных оплошностей спеленала меня, заставив исполнить назначенное, в чем и состояла единственная цель заговора⁴.

В узком кругу Набоков любовно называл эту книгу «Смотри на маски!», отдавая дань последней удачной уловке судьбы, которая в реальной жизни свела его с «первой женой» в волчьей маске⁵.

Вера Слоним, вторая из трех дочерей Евсея Слонима (1865–1928) и его жены Славы, урожденной Фейгиной (1872–1928), родилась 5 января 1902 года по новому стилю. Ее отец изучал право в Петербурге, блестяще сдал экзамен и имел адвокатскую практику, пока юридическая деятельность евреев не была ограничена новым законодательством. Хотя Евсей Слоним и не исповедовал иудаизм, он предпочел скорее отказаться от юридической практики, чем подвергаться унизительной процедуре перехода в другую веру, на которую шли многие евреи, желавшие продолжать профессиональную карьеру⁶. Евсей Слоним занялся экспортом леса, и, как с гордостью говорила его дочь,

он был прирожденным пионером в подлинном смысле этого слова и, самостоятельно обучившись лесному делу, гордился тем, что разрешал рубить леса только на условии: «Одно дерево срубил, одно посади». Он также построил на одном из участков небольшую железнодорожную ветку, чтобы подвозить лес к самому берегу Западной Двины, по которой специально обученные крестьяне сплавляли его в огромных плотах к Риге. <…> За несколько лет до революции мой отец купил большую часть городка на юге России, который он собирался превратить в идеальное поселение с современной системой канализации и трамваями, и этот проект настолько поразил мое воображение, что я не успокоилась, пока отец не пообещал, что, как только я вырасту, он позволит мне принять участие в его осуществлении⁷.

Вера Слоним была не по годам развитым ребенком. Она отчетливо помнила себя с шести или семи месяцев. Уже в три года Вера раскладывала на полу газету и читала ее, стоя на коленках. Она помнит, как однажды в этом возрасте, оторвавшись от чтения, она взволнованно прокричала родителям, что в какого-то генерала бросили бомбу. Гувернантки научили ее говорить по-французски и по-английски. Десяти- или одиннадцатилетняя Вера, подобно многим детям ее поколения и воспитания, стала писать стихи. В десять лет она посещала гимназию княгини Оболенской в Санкт-Петербурге и собиралась со временем изучать физику. Однако из-за слабого здоровья ее пришлось забрать из школы, хотя каждую весну она сдавала экзамены.

Во время войны, когда в обществе усилились настроения разочарования и одновременно появились надежды на перемены, Вера стала называть себя социалисткой. Это прошло с Октябрьским переворотом. После революции семья Слонимов переезжает в Москву, а затем возвращается в Петроград, где Вера вновь начинает посещать гимназию Оболенской. Здесь она стала свидетельницей визита какого-то советского чиновника — хромого инвалида из Комиссариата народного просвещения, — эпизод, впоследствии использованный Набоковым в «Защите Лужина». Как-то ночью к Слонимам ворвалась целая толпа солдат — они пришли за отцом, который, опасаясь ареста, не ночевал дома. Продолжительный обыск окончательно разрешил все сомнения: им пора уезжать.

Евсей Слоним отправился в Киев, где у власти тогда был гетман Павел Скоропадский, лидер антибольшевистской оппозиции на Украине. Слава Слоним с дочерьми попыталась найти убежище у своего брата в Белоруссии, которая все еще находилась под властью немцев и немецкой дисциплины и куда еще не проникла типично большевистская смесь анархии и террора. Погрузив на телегу сорок три чемодана и баула, они пересекли границу. Вскоре Белоруссия перешла к большевикам, и мать с дочерьми попыталась соединиться с Евсеем Слонимом. В поезд, на котором они ехали, сели петлюровцы. Среди ночи Веру, спавшую на полу на чемоданах, разбудили крики: один из петлюровцев приставал к какому-то еврею с оскорблениями и угрозами. Потом произошло нечто странное: когда Вера сказала: «Он имеет право ехать в поезде. Не смейте ему угрожать и оставьте его в покое» — это вдруг подействовало на петлюровца. Он убедил товарищей взять женщин под свою защиту, и они проводили их сквозь все опасности — кровавые стычки и приставания пьяной солдатни — до Одессы, где в конце концов мать и дочери встретились с Евсеем Слонимом. Пережив кровавую баню в Одессе, Слонимы провели несколько месяцев в Ялте и наконец, в марте 1920 года, незадолго до второго падения Крыма, покинули его на канадском судне, на которое признательный Набоков десять лет спустя посадил своего Мартына в «Подвиге». Через несколько месяцев — не без новых приключений — они добрались до Берлина⁸.

Евсей Слоним, потерявший в революцию все свое состояние, смог вновь заняться бизнесом благодаря своему другу и деловому партнеру с дореволюционных времен голландцу Пелтенбургу. Тот помог ему продать свои земли в России немецкому промышленнику Стиннесу, который, в отличие от многих, был готов идти на риск, веря, что Россия вскоре освободится от власти большевиков. Вырученные деньги обеспечили Слонимам безбедное существование. Евсей Слоним вложил капитал в две фирмы — импортно-экспортную компанию по продаже сельскохозяйственных машин в Балканские страны и издательство «Орбис». Но к 1924 году инфляция стала причиной их краха: «Орбис» так и не выпустил ни одной книги, и семья осталась без средств⁹.

Вера планировала поступить в Инженерный институт (Technische Hochschule), но отец был убежден, что учеба пагубно скажется на ее здоровье: в детстве у Веры были слабые легкие, и до 1924 года она часто болела бронхитом. В 1922 году она стала вести иностранную корреспонденцию в импортно-экспортной конторе своего отца. В следующем году она работала еще и в конторе «Орбиса», помещавшейся в том же здании, пока наконец обе фирмы не закрылись. Она вращалась в кругу бывших офицеров, брала уроки верховой езды в Тиргартене и научилась отлично стрелять из пистолета. И хотя в первые берлинские годы Вера непосредственно не участвовала в литературной жизни эмиграции, она страстно интересовалась литературой¹⁰.

У Веры Евсеевны не было ни университетского образования, ни писательского дара, о чем она никогда не забывала, но ее отличала высокая культура, ум и богатое воображение. Как и Набоков, она обладала склонностью к синестезии, и ее тоже восхищали мелочи, незаметные другим, — так же как и он, она умела удивляться миру. У нее была необыкновенно развита память — особенно на детские впечатления и стихи. Ей хватало пятнадцати минут, чтобы запомнить небольшое стихотворение, и она знала наизусть не только целые куски из Пушкина и Гомера в переводе Жуковского, но и практически каждую стихотворную строку Набокова. Особенно ценил в ней Набоков чувство юмора, подобного которому не было ни у одной из его знакомых¹¹.

В остальном Вера совсем не походила на Набокова. Она интересуется политикой. Она признается в своей склонности видеть в событиях и людях в первую очередь отрицательную сторону, тогда как Набоков, несмотря на все свои безжалостные атаки на пошлость — откровенную или скрытую, — верил, что в основе жизни лежит добро, и судил обо всем именно с этой позиции. Сдержанная, решительная, волевая, Вера строго оценивала людей, не прощая ни малейшего намека на пошлость или жестокость. Подозрительная по натуре, она постоянно думала о том, как защитить себя и своих близких. В Берлине она носила в сумочке пистолет. Занятия Владимира Дмитриевича боксом и фехтованием, увлечение его сына боксом и французской борьбой, свойственное им обоим чувство чести благородных дуэлянтов — все это она хорошо понимала. Подобно В.Д. Набокову, Евсей Слоним до революции тоже вызвал на дуэль редактора «Нового времени» за злобные и необоснованные инсинуации.

Никого не допуская в свою частную жизнь, Вера Набокова никогда не искала славы для себя в успехе мужа. «Чем меньше вы обо мне напишете, — говорила она мне, когда я только начинал свои разыскания, — тем ближе подойдете к истине». На самом деле, глубоко преданная литературе и Владимиру Набокову, она была не только его женой, но и его музой и его идеальным читателем, его секретарем, машинисткой, редактором, корректором, переводчиком и библиографом, его литературным агентом, управляющим делами, юрисконсультом и шофером, ассистировала ему в научных исследованиях и в преподавании и читала за него лекции. Но никогда, по ее собственному утверждению, она не служила прототипом его героинь: у Набокова всегда «хватало вкуса, чтобы не вводить меня в свои книги»¹².

Хотя Елена Ивановна с семьей оставалась в Берлине до конца 1923 года, Вера ни разу не побывала на Зекзишештрассе, 67. Если она звонила Владимиру и его сестра из чистого любопытства интересовалась, кто его спрашивает, она называла себя мадам Вероникой Бертран, бравшей у него уроки английского¹³.

Они встречались на вечерних улицах Берлина. Стихи Набокова сохранили романтику их ночных прогулок, любознательность и живость ее ума, столь привлекавшие его, странную смесь силы и нежности, которую он замечал даже в ее походке:

Я помню в плюшевой оправе

дагерротипную мечту,

и очи в северной дубраве,

и губы в громовом порту.

Но ты… Прямой и тонкой тенью,

как бы ступая по стеклу,

внимая призрачному пенью,

вникая пристально во мглу, —

во мглу, где под железным кленом

я ждал, где, завернув с угла,

сквозные янтари со стоном

текли в сырые зеркала, —

безгласно в эту мглу вошла ты,

и все, что скучно было встарь,

все сказкой стало:

клен зубчатый,

геометрический фонарь…

Ты… Платье черное мне снится,

во взгляде сдержанный огонь,

мне тихо на рукав ложится

продолговатая ладонь.

И вдруг, улыбкою нежданной

блеснув, указываешь мне:

клин теневой, провал обманный

на бледной, на косой стене.

Да, правда: город угловатый

играет жизнью колдовской

с тех пор, как в улицу вошла ты

своей стеклянною стопой.

И в этом мире небывалом

теней и света мы одни.

Вчера нам снились за каналом

венецианские огни.

И Гофман из зеркальной двери в

друг вышел и в плаще прошел,

а под скамьею в темном сквере

я веер костяной нашел.

И непонятный выступ медный

горит сквозь дальнее стекло,

а на стене, косой и бледной, —

откуда? — черное крыло.

Гадая, все ты отмечаешь,

все игры вырезов ночных,

заговорю ли — отвечаешь,

как бы доканчивая стих.

Таинственно скользя по гласным,

ты шепчешь, замираешь ты,

и на лице твоем неясном

ловлю я тень моей мечты.

А там над улицею сонной,

черты земные затая,

стеною странно освещенной

стоит за мною жизнь моя¹⁴.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.