IX

Владимир и Сергей вместе с Михаилом Калашниковым 13 июня выехали в Берлин. Через неделю Калашников повел своего кембриджского соседа в Лихтерфельде — район на юго-западе Берлина, где жили его двоюродные сестры Зиверт. Набоков сразу стал ухаживать за младшей из них — жизнерадостной шестнадцатилетней красавицей Светланой: черные раскосые татарские глаза, смуглая кожа, темные волосы, перехваченные бархатной лентой. Двадцатидвухлетний Набоков, стройный, красивый, спортивный и веселый, остроумный и пылкий, показался ей совершенно неотразимым⁶⁸.

23 июня он вписал в ее альбом одно из своих старых стихотворений, а через шесть дней сочинил новое, в котором обыгрывает ее имя и восхищается ее глазами. Судя по третьему стихотворению, написанному неделей позже, он готов был вновь, страстно и всей душой, влюбиться — впервые после разлуки с Люсей Шульгиной или, по крайней мере, после пика своего увлечения Евой Любржинской:

Мечтал я о тебе так часто, так давно,

за много лет до нашей встречи.

Все стихотворение неосторожно приоткрывает то, что позднее подтвердит время: его чувство к Светлане родилось не из внутренней близости, а лишь потому, что он долго грезил о любви, время которой наконец пришло. Однако вначале молодости, красоты, общительности, живости характера было более чем достаточно, чтобы распалить его страсть добела. Ему приятно было воображать,

Как Пушкиным была бы ты любима!⁶⁹

В то лето Набоков, Калашников, Светлана и ее двадцатилетняя сестра Татьяна встречались вчетвером, играли в теннис, дурачились на платформе Лихтерфельде или на пристани Ванзее, — щеголяя своими тросточками и канотье и с притворным унынием взирая на оловянно-серую воду. Вечером Владимир заходил к Зивертам и после обеда вел с ними литературные споры, отстаивая Чехова и отвергая Достоевского, или слушал, как Светлана музицирует у открытого окна, из которого долетал легкий ночной ветерок⁷⁰.

Вскоре после возвращения в Берлин Набоков выпустил ко дню рождения отца маленький семейный журнал «Рулик», где поместил стихотворение Ольги, свое собственное и несколько рисунков⁷¹. Он также завел альбом для своих стихов, градом катившихся в то жаркое лето, — стихов о Светлане и обо всем, что волновало его воображение. В конце следующего года многие, даже слишком многие из этих стихотворений он включил в поэтический сборник под названием «Гроздь».

5 сентября семейство Набоковых (в том числе и Мария Фердинандовна) переехало ближе к центру — в Вильмерсдорф, на Зекзишештрассе, 67, — в большую и дорогую квартиру на четвертом этаже с окнами на теннисный корт, которую они арендовали у немецкого офицера фон Клейста. Чтобы позволить себе подобную роскошь, им пришлось сдать две комнаты в этой квартире какому-то тихому англичанину. Сестры Владимира учились в русской школе, организованной группой русских преподавателей-эмигрантов. Елена Ивановна скучала по Лондону⁷².

К этому времени русский Берлин, сосредоточившийся вокруг Вильмерсдорфа, стал культурным центром всей эмиграции. В.Д. Набоков, редактор главной русской газеты, стоял во главе одной из двух крупных издательских фирм, публиковал статьи и участвовал в дискуссиях по вопросам культуры и политики (вечер памяти Льва Толстого, дискуссия кадетской партии и т. д.), был президентом большинства основных немонархических общественных организаций русских эмигрантов и членом комитетов почти всех остальных. Короче говоря, он стал неофициальным лидером крупнейшей эмигрантской общины. Квартира Набоковых «была проникнута духом богатого, интеллигентного петербургского дома»; вновь их семья оказалась в самом центре живой русской культуры. В просторной гостиной, служившей также столовой и кабинетом Владимира Дмитриевича, они принимали гостей, среди которых были писатель Алексей Толстой, политик Павел Милюков, режиссер К.С. Станиславский, актрисы Елена Полевипкая, Ольга Гзовская, вдова Чехова Ольга Книппер и даже вся труппа МХТ. «Нескончаемый поток посетителей — писателей, ученых, художников, политиков и журналистов», — вспоминал Николай Набоков, который часто убегал сюда из дома своей матери с его белоэмигрантской атмосферой — бывшие полковники, бывшие помещики, бывшие графы и бароны, — чтобы зарядиться у Набоковых интеллектуальной энергией⁷³.

Николай Набоков, будущий композитор и деятель культуры, рисует живые портреты Владимира Дмитриевича и Елены Ивановны:

У дяди Владимира в осанке, в манере говорить, во всем облике было что-то аристократическое; подобно другим либеральным русским дворянам своего времени, он был человеком светским, ироничным, слегка высокомерным, космополитом. Однако en famille[76] он становился веселым, забавным, неистощимым выдумщиком и рассказчиком.

Тетя Леля была совсем иной. Нервная, робкая, очень умная, она казалась сложнее и тоньше своего мужа. Непросто было завоевать ее дружбу.

За столом у Набоковых всегда было оживленно и весело. Мы говорили о политике, культуре, литературе, искусстве. Когда приезжали кузены Владимир и Сергей, беседа превращалась в марафон вопросов и ответов, сопровождавшийся легким поддразниванием. Поддразнивание это состояло в том, что жертве — обычно бабушке, мне или кузине Ольге — задавали вопросы, на которые мы не могли ответить (Кто был чемпионом мира по шахматам до Ласкера? Что сказал Наполеон во время коронации? Чем питаются гусеницы на листьях бирючины? Что написал Пушкин Гоголю, прочитав его книгу?). Иногда кузен Владимир придумывал какого-нибудь писателя или поэта, короля или генерала и задавал вопросы о его мнимой жизни. Обычно жертва расстраивалась (особенно кузина Ольга) и бранила насмешника. Однако до жестокости никогда не доходило…

Володя всегда делал все с une superbe sans ?gal[77], и я испытывал благоговейный страх перед широтой его познаний. Если мне доводилось сделать неловкое замечание, или невпопад ответить на прямой вопрос, или неверно процитировать какое-нибудь стихотворение, он поднимал меня на смех и нещадно подтрунивал надо мной⁷⁴.

Поскольку русские эмигранты продолжали прибывать с востока или, привлеченные низкими ценами, перебирались в Берлин из других центров эмиграции, русский театр и книгоиздательство процветали. Знаком уверенности русской колонии в собственной прочности стал новый, роскошно иллюстрированный, красочный журнал «Жар-птица», выходивший ежемесячно и посвященный русскому искусству и литературе. В первом, августовском номере его была напечатана поэма Сирина «Крым». В рецензии на «Жар-птицу», вышедшей в начале сентября, Марк Цетлин, который вел раздел поэзии в «Современных записках» — наиболее авторитетном из русских литературных журналов, — благожелательно упомянул это «талантливое стихотворение», что было, по-видимому, если не считать похвалы в журнале Тенишевского училища, первым печатным откликом на творчество Набокова⁷⁵.

7 августа 1921 года в Петербурге скончался Александр Блок. Неделю спустя «Руль» напечатал стихотворение Сирина, в котором он отдает дань Блоку и вторит его «Стихам о Прекрасной Даме». В этом же номере напечатана статья Владимира Дмитриевича о блоковской поэзии, в которой он отвергает «Двенадцать» и признает себя рыцарем его Прекрасной Дамы. Журналист и писатель Дионсо (И.В. Шкловский) в письме В.Д. Набокову с восхищением отозвался о стихах молодого поэта Сирина, которые печатаются в «Руле». Отец Набокова рад был услышать подобный комплимент от человека, не знавшего, что Сирин — его сын. «Талант его растет, — ответил он. — Я возлагаю на него большие надежды». В середине сентября Союз русских писателей и журналистов в Берлине организовал вечер памяти Александра Блока. Среди участников были В.Д. Набоков, выступивший со своими воспоминаниями о поэте, и Сирин, прочитавший свои стихи его памяти⁷⁶. Отцу и сыну уже недолго оставалось быть рядом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.