Граница

Граница

Мы сидели в крытом брезентом “студебекере”, укрывшись с головой двумя плащ-палатками. Было холодно, и мы старались не шевелиться, чтобы не растерять тепло, накопленное в нашем убежище. Но когда машина останавливалась, нас встряхивало, мы просыпались, появлялись щели, в которые тянуло пронизывающим холодом. Мой сосед Алеха Пыжиков, наш санинструктор, начинал ворчать:

– Да не шевелись ты! Замерзнем, к чертовой матери!

Оправдываться было лень. Мы подтыкали плащ-палатки и снова погружались в дремоту.

На одной из таких остановок мы услышали выстрелы.

– Стреляют, – встревожился Пыжиков, – не на немцев ли нарвались?

Выстрелы звучали совсем рядом. Я нащупал автомат и высунулся из машины. Резкая, пронзительная волна холода окончательно разбудила нас. Я поднялся, путаясь ногами в плащ-палатках. Проснулись все, кто ехал в машине, повыскакивали из нее с винтовками и автоматами. Выскочили и мы с Алехой.

Стрелял капитан Махин, начальник штаба батальона. Стрелял из револьвера, стрелял вверх, кричал “ура” и ругался, весело, от души.

– Германия! – крикнул Володька, самый отчаянный парень в нашей роте. – Германия! – крикнул он еще раз и, подняв автомат, выпустил длинную очередь.

Поднялась беспорядочная стрельба.

Алеха степенно достал из портсигара заранее свернутую цигарку и закурил.

– Граница… – сказал он и, выхватив у меня из рук автомат, спустил курок. Раздалась короткая очередь, в автомате оставалось всего три патрона.

– Поехали, – сказал Махин и громко скомандовал: – По машинам!

Колонна тронулась. Мы ехали вдоль опушки леса. Деревья стояли покрытые лохматым инеем и тускло поблескивали. Лес казался сказочным. “Зимняя сказка”… Может, он и не был таким уж сказочным, но это был немецкий лес, и дорога, занесенная снегом, была немецкой дорогой. Это была Германия. Германия… Не потому ли мне казался сказочным, таинственным этот лес, стоявший стеной вдоль дороги? Слева лес, справа заснеженное, бескрайнее поле, по которому разбросаны огни костров. До самого горизонта – костры, костры, костры… Это были большие костры, просто неправдоподобно большие, и я не сразу догадался, что горят немецкие фермы.

И все это – и влажный морозный воздух, и эти горящие фермы, и приглушенный расстоянием запах гари, и этот лес с осыпанными инеем деревьями, выстроившимися вдоль дороги, как солдаты на параде, – все это было Германией…

А потом был город… Город, который горел весь, целиком, дом за домом, улица за улицей, квартал за кварталом, горел, подожженный отступавшими эсэсовцами и нашими солдатами, теми, в ком горе и ненависть искали своего выхода.

Наши машины шли между стенами сплошного огня, и было нестерпимо жарко. Языки пламени вырывались из окон квартир, из витрин магазинов, освещая лепные балконы и тяжелые витиеватые карнизы.

Запомнился большой многоэтажный дом, объятый огнем, на площади, где стоял памятник человеку в длинном сюртуке и с книгой в руках, памятник, который я потому и запомнил, что это не был привычный для Германии военный монумент, каких впоследствии довелось насмотреться немало.

Дом горел, и каждое окно, от первого этажа до последнего, было ярко освещено, будто внутри было весело и празднично. Лопались стекла, и пламя тут же вырывалось наружу, осыпая снопами искр наши машины, падали балки, вываливались объятые огнем оконные рамы.

Наша машина стояла в ожидании, когда пройдет колонна гвардейских минометов – “катюш”. Я смотрел на горящий дом. Рядом со мной стоял незнакомый майор-пехотинец. Он смотрел на огонь и плакал, наклонив голову, не спуская взгляда с горящего дома, по его лицу текли слезы. Он не вытирал их.

Почему-то я подумал, что именно он, майор, поджег этот дом.

Мы вступили в Германию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.