ВИЗИТ

ВИЗИТ

Поэт Василий Казин появился у меня спустя неделю. Это был маленький, плотный, весьма энергичный и подвижный — несмотря на возраст — человек.

Держался он вольно, по-простецки, говорил с добродушным юморком.

— Эге, вот ты стал какой! — заметил он, снимая пальто. — А ведь я тебя помню совсем пустяковым…

И он раздвинул пальцы и показал:

— Эдаким вот — с вершок.

Я пригласил долгожданного гостя к столу. К приходу его мы с матерью приготовились загодя; она прибралась в комнате, принесла необходимую посуду, а я — на последние сибирские свои сбережения — купил вина и водки. Мы уселись — и я потянулся к бутылке. Казин сейчас же сказал, подняв предупредительным жестом ладонь:

— Нет, нет! — Широкое крестьянское лицо его сморщилось лукаво. — Нельзя, не потребляю. Я голубчик, свою норму давно уже выполнил… Выпил свою цистерну… Вот чайку — это да! С превеликим моим удовольствием.

И приняв в руки горячий, повитый паром, стакан, — вздохнул:

— Не пью — жаль. А когда-то… С друзьями, с твоим отцом — хо-го! Хотя он — то, правда, особым пристрастьем не отличался, слишком уж был, я бы сказал, суров. Баловался довольно редко… Но вот зато с Сережей Есениным, с Пашей Васильевым, с теми — да! И как еще! Эх, да что. Было время, было, — попили, пошумели.

Я, очевидно, напомнил ему молодость, он как-то вдруг размяк и увлекся… И долго — с умилением, с влажным отблеском глаз, — вспоминал минувшие годы и старых товарищей, шумные сборища, пирушки, споры.

Затем он попросил меня показать стихи.

Я несмело вручил ему пачку рукописных листов. И он — расчистив место на столе — склонился над ними. И какое-то время листал страницы, иногда над чем-то задумывался, — возвращался к прочитанному — и что-то подчеркивал, отмечал. И задумывался снова.

Я сидел, притихнув и почти не дыша. В этот самый момент — я сознавал это, чувствовал — решалась моя поэтическая судьба; шел как бы первый профессиональный экзамен. Ах, как я хотел его выдержать! И как я боялся — глядя на склоненное это лицо, вдруг ставшее отчужденным и властным — боялся увидеть там выражение скуки и разочарования, тень неловкого замешательства, небрежную, скептическую складку у губ!

Но нет — все, вроде бы, обошлось… Он, погодя, сказал мне, улыбаясь:

— Неплохо, да… В общем — неплохо! Есть, конечно, срывы, промахи, болтовня; я это все отметил. Там, где ниже уровня — прочерк. Но есть также, и добротные вещи, удавшиеся. Написанные образно, точно. Главное — точно! Вот, гляди.

Он захрустел страницами. Ударил по бумаге ногтями:

— Гляди, — сказал, — тут! И еще — тут. И это… Видишь, стоят крестики? Значит, годится. Давай так договоримся: все, что — с крестиками, ты перепишешь аккуратненько и принесешь мне. Думаю, кое — что удастся пристроить…

— Что ж, — проговорил я вздрогнувшим от счастья голосом, — спасибо.

— Ах, ну да что — спасибо! — ворчливо отмахнулся Казин, — при чем здесь — спасибо? Я, голубчик, делаю все это не из вежливости, не "за спасибо" — отнюдь! В искусстве нет скидок на личные отношения. Вообще — ни на что… Было бы плохо — уж поверь: при всей моей доброте… Хоть ты и сын давнего друга… Нет, ты, безусловно, поэт! И в этом — то вся суть.

— А что вам больше всего понравилось? — поинтересовался я тогда, — больше всего?

— Н-ну, что? — поджал губы Казин. — Ну вот, хотя бы… — Он заглянул в рукопись. — Стихи о возвращении. Тут есть неплохие строчки. Например: "Я с юностью бездомною прощаюсь. Я к суете столичной приобщаюсь. Я возвращаюсь! Словно конь стучу подковами; я странен москвичу. Кручу табак. Не замечаю луж. Сутуловат, размашист, неуклюж".

И потом — подняв ко мне лицо:

— А ну-ка, прочти дальше сам, — предложил он. — Хочу послушать, как это звучит.

Он облокотился о стол, подпер пальцем висок. И я начал читать, вернее — подхватил, продолжил:

Медведица над позднею Москвой,

возвышенного таинства полна.

Ах, сколько раз, казалась мне она

в горах Алдана — ложкой суповой!

Слетает на ладонь апрельский снег.

Снег, теплый снег.

Реклам холодный свет.

Шумит столица. Кружится столица.

Так просто в этом сонме заблудиться…

Внезапно в дверь постучали. Наташа! — решил я, осекшись на полуслове. Только она одна и могла явиться ко мне в столь поздний час. И невольно губы мои расползлись в улыбке, расплылись…

* * *

Дверь распахнулась резко. И на пороге возникли две фигуры в синих форменных милицейских шинелях.

Гремя сапогами, милиционеры вошли в комнату. Один остался возле дверей, другой — постарше, в чине капитана — приблизился к нам и, козырнув, потребовал документы.

"Ну, вот и все, — дрогнул я. — Все кончено. — И поник тоскливо. — Добрались-таки, выследили… О, проклятая моя участь! Ну почему это должно было случиться именно — сегодня?!"

Медленно, хмуро, достал я и подал милиционеру мятое свое, замусоленное удостоверение. У меня в ту пору, был не настоящий паспорт, а временный (и, к тому же, просроченный), так называемый — "вид на жительство" — в сущности, простая, сложенная вдвое картонка… Капитан повертел картонку в руках, осмотрел с вниманием. и спрятал в карман шинели.

— Живете, стало быть, без московской прописки, — заключил он, — нелегально. Да и вообще, документик — с изъяном.

Рослый, подтянутый, — в портупее, в густых усах он был внушителен; эдакий служитель долга, воплощение силы, идол режима! Потолковав со мной, он глянул на Казина… И сейчас же тот заторопился, привстал, нервно шаря в карманах.

— У меня с собой только членский билет Союза, — сказал он, — я, видите ли, писатель…

— Ладно. — Капитан небрежно щелкнул пальцами. — Давайте свой билет.

— Но в чем все-таки дело? — спросил фальцетом Казин, — я что-то не пойму…

— А вам понимать и не обязательно, — отозвался капитан. Глаза его сузились, угол рта пополз вбок. — Главное, чтобы мы понимали. Вот так. А мы зря не приходим!

И при этих его словах Казин сразу потускнел, осунулся. Лицо его посерело, подернулось пылью; на нем как бы проступила печать времени, печать многих прожитых лет…

Старый пролетарский поэт, он испытал на своем веку немало! Он видел, как утверждалась эта власть, как крепла система и зрел и ширился террор. Явственно видел, какие масштабы обрело все это с течением времени. Видел, как воцарялся страх на земле, как исчезали люди, пустели дома… Поразительное дело, — под волну сталинского террора в первую очередь попали пролетарские писатели, именно те, кто славил революцию и воспевал новую жизнь! Многолюдное, мощное объединение «Кузница» — то самое, в котором Казин состоял когда-то вместе с моим отцом — в тридцатые годы подверглось жесточайшей чистке и было истреблено почти полностью. Уцелело два — три человека, не больше. Василия Казина судьба уберегла, помиловала, он спасся каким — то чудом — но, конечно, остался травмированным навсегда. И то, что произошло сейчас, у меня на дому, мгновенно и жутко напомнило ему былое…

Хотя почему, собственно, — былое? Речь — то ведь идет здесь о начале пятидесятых годов; Сталин еще жил тогда (ему оставалось до смерти всего лишь несколько месяцев — но мы ведь не знали об этом!) Сталин жил еще, и дух эпохи был, по сути, прежним…

— Писатель, значит, — проговорил капитан, листая удостоверение Казина — небольшую, красную, тисненной кожи книжечку. — Так… Ну, а здесь. — Он кивнул в мою сторону. — У вас — что? Какие дела?

— Да в общем, никаких, — растерянно забормотал старик. — Зашел в гости — и все… Какие тут могут быть дела?

И глядя на него, я понял: теперь у нас и действительно дел уже не будет никаких. Он напуган. Он больше не поможет мне ничем.

Капитан вернул ему билет. Поднес руку к козырьку. Щелкнул каблуками. И круто поворотившись ко мне, сказал:

— Ну, а вам придется пройти со мной.

— Вы что же хотите, — спросил я, — арестовать меня, что ли?

— Там видно будет, — пожал плечами капитан, — разберемся. Проверим.

Он осмотрелся — окинул цепким, щупающим взглядом комнату.

— Кстати и здесь — в помещении — тоже надо проверить кое — что…

— А ордер на обыск у вас имеется? — быстро спросил я.

— Ишь, каков! — усмехнулся капитан. И подмигнул своему напарнику. — Разбирается в законах; стреляный волк…

И затем добавил — как бы играючись, шутя:

— Формального обыска мы делать вовсе и не собираемся — успокойся. Просто, хотим посмотреть… Вот, например, — интересно: что у тебя в столе?

— А что там может быть? — Я развел руками. — Не знаю… Да Господи, смотрите, пожалуйста!

И тут же я вспомнил, сообразил: в столе лежит мой нож. И меня всего словно бы обдало холодом. Я сказал — осторожно, вкрадчиво, с запинкой:

— Пожалуйста — о чем разговор! Но… Что вас, все же, интересует?

— Многое интересует, — веско произнес капитан. — Многое. Но если конкретно — некоторые острорежущие предметы…

Напарник его (толстогубый, веснушчатый, с сержантскими лычками на погонах) уже стоял, пригнувшись, возле стола; гремел ящиками, рылся в них, шуршал.

"Вот, сейчас, сейчас! — Я напряженно, с волнением следил за каждым его движением. — Сейчас он распрямится, вынет руку — и там блеснет финяк, тот самый "острорежущий предмет"…

Я волновался не зря, не случайно. Дело в том, что финские ножи считаются — на основании уголовного кодекса — запрещенным "холодным оружием". Оружием, подлежащим официальной регистрации, наравне с огнестрельным. Тайное хранение его преследуется законом; за это обычно дают по суду до двух лет тюремного срока.

Мысль эта зигзагом прошла у меня в голове и тотчас же — заслоняя ее — всплыла из глубины другая:

"Но, черт возьми, как же они узнали? Кто им мог сообщить об этом — кто? Кто?"

И явилась третья, горестная и трезвая мысль: "Кто же еще мог, кроме Наташи? О ноже, — о том, где он хранится, — знала ведь только она. Только она одна!"

Сержант, наконец, распрямился — извлек из ящика руку… Рука его была пуста.

Пуста! Это было непостижимо. Я посмотрел на раскрытую его ладонь, на корявые пальцы с темными панцирными ногтями — и словно бы облачко прошло по моему сознанию. На мгновение мне почудилось, что все это бред, галлюцинация. Нож есть, конечно, — он лежит в ладони! — но только я его почему-то не вижу…

В следующую секунду — той же самой рукой — сержант поскреб в затылке. Перекатил глаза в сторону начальника. И между ними произошел стремительный беззвучный диалог. Они изъяснялись глазами и знаками.

"Нет?" — спросил капитан, изгибая бровь. «Нет», — ответил сержант, помотав головой. "А ты — уверен?" — прищурился капитан. — "Ты хорошо искал?" — "Так точно," — заявил сержант, упрямо подняв подбородок, выпятив грудь. — "Ошибки быть не может!"

— "Ну, ладно", — кивнул капитан. И посвистал, топорща усы, вытянув губы. И задумчиво сдвинул фуражку на лоб. — "Жалко, конечно… Но что ж поделаешь!" — Решительным жестом оправил он ремни портупеи, скрипнул револьверной кабурой. — "Ничего, обойдемся и без этого!"

Он подступил ко мне вплотную и твердо взял меня за рукав.

— Теперь — пойдем, — сказал он, — прошу… И давай сразу договоримся: без фокусов! Я шуток не люблю!

Тон его был жесток, суров. Но лицо выражало недоумение; исчезновение ножа озадачило его, сбило с толку. Впрочем — так же, как и меня самого!

Меня, пожалуй, даже еще сильнее…

Мы вышли вместе с Казиным. На улице старик сразу отстал, свернул куда-то. И последнее, что я увидел — была исчезающая, тающая во мраке, согбенная его спина.