Электричка Непридуманный рассказ

Электричка

Непридуманный рассказ

^{Фото П. Лосевского.}

Для меня первая половина девяностых — время, когда было очень много тяжелой работы, а денег не было совсем. Мне едва-едва перевалило за двадцать, расцвет, молодость, а сил уже — никаких. И никаких перспектив, как поет — не могу сказать «пел» — уснувший вечным сном посреди бурной реки непростого русского бытия певец Шатов. Не хотелось идти работать к бандитам — да они бы меня и не взяли. Поступить в вуз и начинать студенческое бытие — поздно, да и специальность есть, а для того, чтобы выучиться в хорошем месте и приобрести хорошую специальность, за которую хорошо платят, потребны большие деньги. О родственниках можно было бы совсем забыть, но кто-то из них порой снабжал небольшой суммой. Остальное надо было добывать самой. Вроде бы здоровая ситуация: хочешь иметь — заработай и купи; хочешь жить — роди себя. Обстоятельства толкали на преступление, а без преступления жизнь могла оказаться вечным постом.

Совсем бы я озлобилась и стала бы видеть мир таким, как в разных фильмах показывают, про девяностые, если бы вокруг меня не было особенного пространства чуда. Что это за пространство — не рассказать. Откуда я о нем знала — объяснить почти невозможно, но в том, что оно есть, убеждалась… почти каждый день. Искала — помощи, работы, денег, справедливости, мужа — а находила истину, но не в них. Жизнь вдруг раскрывалась, как в «Щелкунчике» — вальс цветов. Все плохо-плохо-плохо, и нельзя — не получится, а Бог изволит — и получается. Только не то, что хочу и что выпрашивала — а нечто совсем другое. Что действительно было нужно и полезно. Привыкнуть ни к бедам, ни к радости нельзя, а яркие случаи, конечно, запоминаются навсегда.

Вот один. Веровать всегда мне казалось очень важным, но на православие была обидка — не обида, а значительное охлаждение. Не с той стороны — сама зашла или подвели — но факт, что отношение было почти отрицательным. Однако не веровать для меня значило — не думать. Читала-покупала разные книги: «Авеста», «Ригведа». Благо время для чтения было. В сентябре девяностого устроилась сутки-трое вахтером в организацию, названия которой не помню. Зато помню, где располагалась: в Подсосенском переулке, в здании бывшего зимнего сада купца Саввы Морозова. Двухэтажное милое здание, кое-как, по тем временам — героически — подреставрированное. Вахтеру вменялось выдавать весь рабочий день ключи, следить за входом-выходом работников и посетителей, вести журнал посещений.

^{Храм Спаса на Крови. Фото С. Лиходеева}

^{Церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы. Бараши, Москва}

А после девяти вечера, если сотрудники все ушли, обходить помещение и все двери проверять: заперты ли. Для студентки — самая работа. Но я-то не студентка, а вольный художник. И очень скоро стало понятно, что людям все равно, есть вольный художник или нет. Так независимость показала изнанку: ты независима, но ты теперь — почти на дне. Ни званий, ни статуса: сиди себе в углу, и тем будь довольна. Самолюбие, конечно, страдало.

Однако работа нравилась, и я ее выполняла аккуратно, почти без нареканий. Надолго из здания во время работы не отлучалась (хотя очень порой хотелось пойти попить кофе в «Джалтаранге», и смысла в вахтерском сидении днем немного было). Были огрехи, но вполне терпимые. Служба начиналась в восемь утра. Жила за городом, полтора часа езды на электричке. Так что вставать приходилось затемно. А электричка отходила в шесть тридцать. От своей станции «Машиностроитель» ехала несколько остановок с суровыми мужиками, работавшими на производстве. Кто на заводе — а заводы загибались, кто — еще где. Темные, в складках, лица. И страшно.

На билет до Москвы денег не было, абонемент покупать — если не лень, то дороговато. Зарплаты на поездки не хватило бы (в Москву выбиралась почти ежедневно). И вот, наудачу, ехала зайцем. Иногда удавалось пробежать вагона два назад, спасаясь от контролеров. Иногда высаживали. Контролеры были преимущественно пожилые, строгие. Женщины, помню двух, высокие, с розовым лаком на крупных ногтях.

^{Городская усадьба Морозовых. Москва, Подсосенский переулок}

^{Как тетрадочка, вырванная из книги. Евангелие от Иоанна. Взяла и начала читать. Потом заплакала}

Однажды влетаю в тамбур — едва не опоздала. И сразу пред светлые очи старика в форме. На лице написано, что билета у меня нет. В тамбуре мужики, покурить намереваются. Курить в тамбуре нельзя, мужики в напряжении. Кто смело, не таясь, покусывает папиросу, кто в кармане пачку теребит. Ждут, когда контролер уйдет. Лица болезненные, почти синие. Стоят, смотрят грозно — от одного вида оторопь возьмет. Контролер повернулся к мужикам спиной и билеты проверяет. Решил меня напоследок оставить, ясное дело. Если хотя бы одну станцию без билета — штраф. А мне штраф платить нечем. И тут вижу — стена мужиков как-то изогнулась, и чье-то плечо меня к переходу в задний вагон подталкивает. Я, благо невысокая, начала за спинами пробираться к переходу. А там — нырнула, хлопнула дверью, и вроде как исчезла. Страху было — полно. Мол, засек все равно, найдет, или ментов вызовет. Но все было, против ожидания, относительно тихо.

Народ разошелся где-то возле Железнодорожного. Появились даже свободные сидячие места. А на одном — прядь страниц. Как тетрадочка, вырванная из книги. Евангелие от Иоанна. Взяла и начала читать. Потом заплакала. И увидела, как тяжесть моей жизни растет из меня самой. И дала себе слово — рано или поздно отказаться от своих дурных привычек, исправиться и полюбить людей. Потому что ничего плохого о них сказать не могу. Вспомнились живо и синие мужики, меня от контролера прикрывшие, и контролеры, прощавшие мой безбилетный проезд. И другие люди, которым совсем не нужно было мне помогать, никакой выгоды — а они помогали. Вспомнился и мой вздорный характер — дойти до самой сути, а получается — хамство. И стало — как в школьной программе — мучительно больно. И открылся почти христианский смысл этих слов. Вот не так я трачу свою жизнь, не так… Но это чувство скоро ушло.

^{Страницы из Евангелия, найденные на сидении в зимней электричке, еще долго потом хранила}

^{Ибо Царствие Божие не пища и питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе (Рим. 14, 17)}

Проработала я в Подсосенском недолго, и зря, конечно. Не то чтобы жалею, что ушла. Да и вряд ли организация та просуществовала бы долго. Найденные страницы из Евангелия сохранила, но чувство своей неправильности уже не возвращалось — с такой же чистотой и новизной. Возвращалось, но гораздо слабее. Однажды не было денег на еду, но есть очень хотелось. В тот день были сутки, дежурство, время приближалось к полуночи. Уже завершила обход и готовилась ко сну. Но есть ужасно как хотелось. Хоть корочку хлеба. Не думая, что будет — воровство, залезла в ящик сменщика. Там лежала черствая булка. Я ее съела с чаем. Под булкой лежала изданная во Франции книга митрополита Антония Сурожского. Верующий у меня сменщик. Уж два года как было все можно — то есть, веровать — но в обычной жизни этого «можно» еще не ощущалось. Еще было много верующих, не вышедших навстречу времени. Тайных. Этот мой нечаянный кормилец — из таких. Как сейчас понимаю, зарубежник. Булкой я поживилась и в другой раз. Сменщик пожаловался начальнице Ольге — а она мне по непонятной причине симпатизировала, — что, мол, съедаю его булки. Я вняла жалобе, но обиделась — вот они, православные ябеды. Однако с зарплаты купила две булки и положила их на томик Сурожского.

…Было что-то удивительное в том, что именно Владыка Антоний подал мне тот странный хлеб именно тогда, когда очень хотелось есть. Страницы из Евангелия, найденные на сидении в зимней электричке, я еще долго потом хранила. Затем их промыслительно унесла река времени — ну, чтобы не привязывалась слишком к вещам. Есть у меня такая слабость.