Глава 10

Глава 10

Святослав не служил в Красной армии; сначала он был освобожден из-за плохого зрения, а позже из-за туберкулеза. В его военном билете было написано, что он не годен к военной службе[419]. Несмотря на это, Святослав принимал участие в обороне Москвы в период с осени 1941 года до весны 1942 года. Святослав, как и тысячи москвичей, дежурил на крышах домов во время ночных воздушных налетов. Сотни зажигательных бомб дождем сыпались с неба, вспыхивая и загораясь от удара. Они, конечно, сильно уступали по мощности пятисот– и тысячефунтовым бомбам, имевшимся в арсенале люфтваффе, однако могли вызвать серьезный пожар. От них загорались крыши и чердаки домов. Жильцы в асбестовых рукавицах хватали зажигательные бомбы и сбрасывали их с крыш на мостовую, где их тушили при помощи песка и воды. Сохранился репортаж тех лет, в котором женщины в защитных масках бросают пылающие «зажигалки» в ведра. Лина всего один раз была на крыше во время налета, но не успела подняться наверх, как прозвучал сигнал тревоги, призывающий всех идти в укрытие. На всю жизнь она запомнила зарево пожаров, орудия на крышах, прожектора, освещающие небо над четырехмиллионным городом, и опустевший, затихший центр. Рассказывая о войне, Лина часто вспоминала эту гнетущую тишину.

Когда в июле 1941 года начались массированные бомбардировки Москвы, Лина с сыновьями нашли убежище на ближайшей к их дому станции метро «Курская». В первом, самом страшном массированном налете, участвовало двести немецких бомбардировщиков, которые в течение пяти часов бомбили город, сбрасывая снаряды каждые полчаса. Репродукторы, висевшие на столбах и стенах домов, передавали приказ спускаться в убежище – те же самые репродукторы, которые играли прокофьевскую «Здравицу» Сталину в декабре 1939 года. Диктор Всесоюзного радио Юрий Левитан скорбным размеренным голосом зачитывал сводки Информбюро и приказы Верховного главнокомандующего. Даже сообщая об успехах Советской армии, Левитан сохранял торжественную мрачность. В промежуток между 23:00 и полуночью тысячи людей, главным образом женщины и дети, с теплой одеждой и постельными принадлежностями спускались по длинным эскалаторам на станции метрополитена. Люди спали на скамейках вдоль стен, на полу, на деревянных настилах, установленных на рельсах, – движение поездов было прекращено. Медицинские сестры в форме Красного Креста патрулировали зал, раздавая бинты, воду и витамины. Взрослые играли в настольные игры, а дети бегали по туннелям между станциями. Бомбоубежища стали вторым домом; на одной станции продавали молоко, на другой устроили временную библиотеку.

Оставшись без мужа, Лина делала все, чтобы защитить себя и детей. Она создала целую сеть взаимопомощи, состоящую из друзей, знакомых – добрых и не очень, – а также сердобольных соседей и иностранцев, с которыми Лина познакомилась в посольствах. Лина выказала не больше, но и не меньше героизма, чем другие москвички, однако она не регистрировалась, чтобы получить медаль, которую вручали тем, кто пережил войну в столице. Медалью «За оборону Москвы» наградили более миллиона военнослужащих и гражданских лиц, принимавших участие в защите города. Благородство Лины проявлялось не только в больших, но и в малых, повседневных делах. Узнав, что у соседа бывают приступы головокружения, из-за которых он не может выходить из квартиры, Лина предложила ему обучать на дому Олега и вызвалась заменить его на трудовом фронте. Она работала вместе с сотнями москвичей на строительстве оборонительных рубежей вокруг города и в самом городе.

В первую военную осень бригада, в которой работала Лина, рыла противотанковые рвы и окопы, устанавливала проволочные заграждения и надолбы. Осенняя распутица замедлила темп наступления германской армии, намеревавшейся захватить город в «клещи», но Гитлер рассчитывал, что к середине ноября наступят холода, земля промерзнет и к концу года удастся взять Москву и закончить войну. Десятки тысяч мужчин и женщин из армий Резервного фронта разбивали ломами, топорами и лопатами промерзшую землю, чтобы остановить наступление Гитлера на город, и тысячи же устанавливали на дорогах, ведущих в город, ряды металлических ежей. Перестраивались на военный лад промышленные предприятия, даже такие сугубо мирные, как кондитерские фабрики и молочные заводы. Многие предприятия эвакуировались на юго-восток. 2-й Московский часовой завод был эвакуирован в город Чистополь и работал на нужды фронта, делал мины и детонаторы[420]. Кондитерская фабрика «Красный Октябрь» осталась в Москве; производство было переориентировано на выпуск военной продукции – производились концентраты каш, специальный шоколад «Кола» и «Гвардейский» для летчиков и подводников, чтобы те сохраняли бодрость и бдительность. Советские войска несли большие потери, но войска вермахта были слишком растянуты, и поставок не хватало. В результате наступление переросло в четырехмесячную войну на истощение.

Лина вспоминала, как Святослав просил, чтобы ее освободили от работ по сооружению оборонительных укреплений по состоянию здоровья. Ей предложили поехать в один из колхозов, расположенных в Подмосковье, чтобы работать на скотном дворе, но она отказалась. Сергей посоветовал ей эвакуироваться с детьми в колхоз, но в этом случае она теряла квартиру на Чкаловской улице. Отчасти из чувства вины, отчасти потому, что искренне тревожился за нее и детей, Сергей предложил договориться об эвакуации специальным поездом на Кавказ, где они с Мирой пережидали войну. В июле 1941 года, когда начались массированные налеты, Лина в какой-то момент решила принять это унизительное предложение. Как-то ночью, напуганная бомбардировками и измученная бессонницей, она начала судорожно складывать в коробку те вещи, которые особенно хотела сохранить. Но у нее не было сил, чтобы вытащить и спрятать коробку в надежном месте, как, впрочем, не было и надежного места.

Лина пыталась понять, как развиваются события на фронтах. Она внимательно слушала сводки по радио, так как газеты в это время не выходили. Лина повесила на стену карту и отмечала флажками положение советских и немецких вооруженных сил на Восточном фронте. Иногда радио замолкало – или трансляция прерывалась, или раздавался звук метронома и сообщали об очередном налете. Ни Лина, ни ее соседи не могли предсказать, как будут развиваться события, и не знали, насколько близко немцы подошли к Москве. Но даже после того, как в декабре 1941 года советским войскам удалось отбросить немцев от Москвы, воздушные налеты продолжались.

Москвичам было почти ничего не известно о положении их города, но еще меньше они знали о ситуации на других фронтах. Информацию о печально известной 872-дневной Ленинградской блокаде, Курской и Сталинградской битвах Лина получила из неофициальных источников. Сообщения были «ужасные, ужасные – волосы вставали дыбом», вспоминала она. Массовый голод; людоедство; на фронт отправляли людей, вооруженных одними вилами; солдаты от холода превращались в ледяные статуи[421]. От страха некоторые соседи потеряли способность здраво рассуждать и ополчились на Лину. Пошли разговоры о ее знании немецкого языка, а некоторые поговаривали, что Лина – шпионка, задача которой – подготовиться к прибытию немецких войск.

Сначала она обратилась за помощью к старым друзьям, с большинством из которых познакомилась через Сергея. Американская коммунистка Дженни Марлинг со свойственным ей оптимизмом попыталась убедить Лину, что на самом деле ей повезло. Большинство людей живет в маленьких комнатах, в коммунальных квартирах, с трудом сводя концы с концами, сказала Дженни, а у Лины большая квартира, в которой могли бы жить несколько семей, и у нее есть ценные вещи, которые можно продавать на черном рынке. Муж Дженни, Александр Афиногенов, предложил Лине работу переводчика в Совинформбюро и даже обещал вывезти ее из Советского Союза. Трудно было не заметить иронии – ведь десятью годами раньше именно они с женой сделали все, чтобы Прокофьевы приехали в Москву.

Афиногенов рассказал Лине, что по распоряжению Центрального комитета должен отправиться в Англию и Соединенные Штаты, чтобы способствовать усилению просоветских настроений. Дженни не могла сопровождать мужа, поскольку была беременна их второй дочерью. Афиногенов предложил Лине поехать с ним в качестве переводчика, а потом просто остаться на Западе. Чиновники, с которыми Афиногенову было необходимо проконсультироваться и у которых он получал дорожные документы и паспорт, остались в столице, хотя большая часть советского правительства была эвакуирована в Куйбышев. Центральный комитет располагался в центре Москвы, недалеко от Кремля, в доме номер 4 на Старой площади, и явно служил целью для немецких бомбардировщиков. 29 октября 1941 года Афиногенов пришел в Центральный комитет за проездными документами. Чиновник, к которому он должен был обратиться, буквально за несколько минут до его прихода вышел в туалет. Послышался звук приближающегося немецкого бомбардировщика. Он сбросил 1000-фунтовую бомбу, упавшую во внутреннем дворе здания. Раздался оглушительный взрыв. Афиногенов погиб на месте, раненный в грудь шрапнелью. Ему было всего 37 лет. Чиновник, вышедший в туалет, остался жив.

Лина лишилась возможности покинуть Советский Союз. Известие о бомбежке вызвало у нее истерику.

Советское информационное бюро (Совинформбюро, СИБ), в котором Лина работала во время войны, было создано при Совете народных комиссаров и ЦК; в это время авторский коллектив состоял примерно из восьмидесяти человек. Сов-информбюро вело пропагандистскую, разъяснительную работу в СССР и за рубежом через 1171 газету, 523 журнала и 18 радиостанций в 23 странах мира; информировало о событиях, происходящих на советско-германском фронте, и о работе советского тыла, о необыкновенных подвигах советских солдат. Англоговорящие читатели буквально проглатывали захватывающие истории о чудесных избавлениях. Например, о юной советской медсестре, которая спаслась от страшной судьбы узницы концлагеря благодаря тому, что красиво пела. Рассказывало Совинформбюро и о солдате, которого от верной гибели спасли… сапоги. По блиндажу, где он находился, проехал танк, и солдата погребло под землей. Однако другие заметили торчащие снаружи сапоги и в последний момент вытащили товарища. В госпитале ему передали эти сапоги вместе с запиской, описывающей невероятное спасение. В следующий раз солдат надел их только в День победы.

В Совинформбюро Лина работала переводчицей с английского и французского языков. По словам Святослава, в первые годы войны она выполняла какую-то секретарскую работу; сама же Лина утверждала, что занималась переводами в 1944–1945 годах. Однако, судя по письму, написанному весной 1942 года, она приступила к работе в начале 1942 года, если не раньше. Лина брала тексты и бумагу, на которой необходимо было выполнить задание, в приемной на улице Станиславского, 10. До войны в этом доме размещалось посольство Германии. Дома у Лины было две пишущие машинки с английской клавиатурой, Smith Corona и Underwood («ундервуд»), но она сдавала переводы в рукописном виде. Владение такими машинками было противозаконно.

Несмотря на то что Афиногенов поручился за благонадежность Лины, ее арест в 1948 году частично был связан с этой работой. Лину обвинили в краже секретного документа и в качестве доказательства предъявили его фотографию. Лина отрицала обвинение в краже, но вспомнила, что на обратной стороне одного из листов бумаги, которые она использовала для перевода, было напечатано несколько фраз. Это воспоминание оказалось роковым.

Большую часть времени Лина проводила дома, боясь, что в ее отсутствие в квартиру проникнут воры. Грабежи случались все чаще и чаще; жильцы по очереди дежурили у входа в подъезд. Президиум Верховного Совета издал указ, согласно которому военным властям предоставлялось право «производить изъятие транспортных средств и иного необходимого для нужд обороны имущества как у государственных, общественных и кооперативных предприятий и организаций, так и у отдельных граждан». Для Лины стало неожиданностью, что автомобиль Сергея, голубой «форд», привезенный в 1937 году, необходим на фронте. В ноябре 1941 года к ней пришли солдаты во главе с лейтенантом, который потребовал документы на машину, зарегистрированную в Куйбышеве, и Линины водительские права. Понимая, к чему идет дело, Лина попросила шофера Федора Михайлова снять с машины колеса, карбюратор и систему зажигания. Разумеется, без всего этого автомобиль был совершенно бесполезен. Однако 9 ноября, когда Лины не было дома, лейтенант опять пришел и попытался уговорить Святослава с Олегом отдать недостающие запчасти. Мальчики отказались. Когда Лина вернулась домой, лейтенант опять пришел с тем же требованием. Лина потребовала предъявить официальный приказ из Куйбышева.

В 21:00, почти одновременно с сигналом воздушной тревоги, во двор въехал грузовик. Из него вылезли восемь солдат и принялись грузить в кузов «форд». Лина в гневе потребовала объяснений от лейтенанта и получила в ответ «тираду нецензурной брани» и сомнительного вида рукописное «распоряжение» об изъятии машины[422]. Приказ пришел из Красногвардейска, а не из Куйбышева. Запчасти остались у Лины, но на следующий день опять пришел все тот же лейтенант, на этот раз с генерал-майором, и Лине ничего не оставалось, как подчиниться.

Разгневанная и возмущенная Лина решила не сдаваться и обратилась за объяснениями в Красногвардейск, но ей ответили, что ничего не знают ни о какой конфискации. «Требуйте объяснение у тех, кто это сделал» – прозвучал неутешительный ответ[423]. Она обратилась за помощью в Союз композиторов; вопрос дошел до военного коменданта Москвы генерал-майора Синилова. Но «форд» так и не вернули.

Под невнятным предлогом реквизировали велосипед Святослава, а рояль August Forster забрали для одного из клубов, находившихся в ведении Красной армии. Взбешенная Лина позвонила в клуб и прокричала в трубку: «Почему бы вам не забрать все и не оставить меня в квартире голой?»[424] Человек на другом конце провода попытался успокоить ее. У нее осталась официальная справка с подписью и печатью об изъятии рояля; со временем инструмент вернут. Хотя у Лины были сомнения, подкрепленные тем, что машина исчезла бесследно, однако рояль действительно вернули; он был поцарапан и расстроен, но, по крайней мере, цел. Много лет спустя Лина утверждала, что рояль не вернули, но на самом деле она перепутала этот эпизод с событиями 1948 года, когда агенты МГБ (Министерство государственной безопасности) забрали инструмент насовсем после ее ареста.

В начале войны в Москве, столице тогдашнего полицейского государства, царило полнейшее беззаконие. Дача, которую Прокофьев снял летом 1940 года для своей семьи, была ограблена. Олег, приехавший проверить, все ли в порядке, обнаружил, что дом пуст. Кровати, матрасы, столы, утварь, даже книги – украли абсолютно все. В этом не было ничего странного – в городе царила паника и неразбериха. В воспоминаниях Лины начало войны было связано с потоками людей, бегущих из города, и тяжелым запахом гари от горящих документов.

В октябре 1941 года закрылись так называемые коммерческие магазины, в которых можно было купить продукты лучшего качества по более высокой цене. Полки в государственных и кооперативных магазинах на улице Горького опустели – исчезло все за исключением продуктов длительного срока хранения, например банок варенья из розовых лепестков, сушеных грибов и круп. В поисках продуктов Лина с мальчиками объезжала рынки; сыновья возвращались домой с гирляндами из сушек на шее, а Лина несла в сумках все, что удавалось найти. Продуктов было мало. Толпы людей собирались перед входом задолго до открытия и хватали все, что попадалось под руку. Молоко продавалось по заоблачным ценам, в десять раз выше обычной цены, а затем перепродавалось спекулянтами и жуликами. Цена на масло увеличилась в сто раз. Мясо и вовсе исчезло с прилавков – днем с огнем не найти…[425]

Дачники тщательно охраняли свои огороды и обменивали морковь, лук и картошку на одежду и предметы домашнего обихода. Некоторые из этих людей, вспоминала Лина, поразили ее своей жадностью – эти люди были готовы на все, лишь бы заполучить побольше вещей. «Они говорили: «Ваша одежда слишком заношенная» или «не очень хорошего качества», в надежде взять за мешок моркови или лука лишнюю пару обуви»[426]. Особую ценность представлял свиной шпик, или сало, любимый украинский продукт, который солдаты часто вспоминали добрым словом. Соленое сало ели в сыром виде, им заправляли суп, на нем жарили овощи и даже смазывали им зимой кожаную обувь. Домработница Лины использовала затвердевший кусок сала в качестве мыла.

Карточная система, существовавшая в СССР в тридцатых годах, во времена голода, была восстановлена. Теперь продукты питания и некоторые промышленные товары официально распределялись по государственным каналам. Товары можно было приобрести только в определенное время по специальным талонам. Лине и ее сыновьям выдали карточки разного формата в соответствии с категорией. Лина получала свои карточки по месту работы, в Совинформбюро; Святослав – в учебных заведениях, которые посещал после получения первоначального образования. Ради продовольственных карточек он поступил в музыкальную школу; позже ездил в область валить лес и одновременно учился в Московском энергетическом институте – и все ради того, чтобы обеспечить семью продовольствием. В конце войны по совету соседа, известного архитектора Ильи Вайнштейна, Святослав поступил в Московский архитектурный институт, который окончил в 1949 году. В ноябре 1943 года Святослав заболел дизентерией и больше не мог ездить на лесозаготовки. Но не успел он поправиться, как заразился легочным туберкулезом. Святослав слег и кашлял кровью.

Лина, не имея необходимых антибиотиков и возможности госпитализировать больного сына, стала лечить его народными средствами, включая смесь лимонного сока с медом и солью, чтобы убить опасные бактерии, и растертой яичной скорлупой для повышения содержания кальция в организме. Наконец, по требованию Лины, Сергей договорился отправить Святослава в туберкулезный санаторий на Черное море, в Гагры. После санатория он прибавил в весе. Святослав рассказал матери, что для аппетита ему давали водку.

Несмотря на то что попытка немцев окружить Москву потерпела неудачу, весной 1942 года положение в городе оставалось тяжелым. Лина обменяла на продукты все, кроме самого необходимого, и была вынуждена обратиться за помощью к мужу, хотя понимала, что «причиняет ему беспокойство и нарушает его покой». В этой фразе не было ни малейшего намека на сарказм, только уважение[427].

Первое, самое подробное письмо к мужу датировано 9 мая, но Сергей получил его только 16 июня. В то время их еда состояла из жидкого супа и нескольких ложек овсянки, и Лина переживала, глядя на своих «хронически голодных» детей[428]. Большую часть времени она проводила в городе в поисках еды; в конце концов Лине пришлось сокращать и без того скудные порции – она делила кусочки сахара, которые с каждым днем становились все меньше, и давала их мальчикам. Сахар составлял значительную часть их рациона. Лина похудела на 10 килограммов – серьезная потеря веса при ее миниатюрной фигуре. Постоянный поиск средств к существованию подорвал ее силы и даже притупил волю. От отчаяния Лина готова была биться головой об стену. «Я продаю и обмениваю, кручусь и верчусь и не могу выбраться из этого замкнутого круга, – написала она Сергею. – Нельзя же отдавать хорошие вещи за бесценок. Мебель никому не нужна, а больше у меня ничего ценного не осталось»[429]. Однако это было не совсем так. Мужская одежда пользовалась спросом, но Лина заверила мужа, что не трогала его вещи. Однако пришло время, когда у нее не оставалось иного выхода, как продать некоторые из них.

Письмо на восьми страницах было доставлено Сергею в Алма-Ату – их с Мирой перевезли туда из Тбилиси по приказу правительства. Если бы Лина отправила письмо по почте, оно подверглось бы военной цензуре, поскольку было слишком мрачным и откровенным, со всеми ужасными подробностями. Лина написала о гиперинфляции, которая съедает зарплаты. Теперь даже большие деньги ничего не стоили. Лине полагалось 400 граммов хлеба в день, зато всего остального они с мальчиками практически не видели – по 200 граммов масла и сахара на человека, 600 граммов мяса и 500 граммов рыбы – и все это за месяц. Лина пыталась получить доступ в столовую Дома ученых или Центрального дома работников искусств. Она знала, что в Союзе композиторов тоже есть столовая, но туда не пускали членов семей композиторов. Однажды она отдала карточки за целый месяц за то, чтобы привести Святослава с Олегом на «так называемый обед» в Союз, но еда была «скудной и по количеству и по качеству»[430]. К сожалению, дело не стоило таких жертв.

Лина просила Сергея написать письмо куда следует, чтобы ей с детьми разрешили ходить в столовую. Мальчики растут, им необходимо нормально питаться, последствия недоедания могут быть страшными, у Святослава и Олега возникнут проблемы со здоровьем и с учебой. Лина ожидала, что Сергей издевательски поинтересуется, почему же она не поехала в колхоз, и она опередила его. Если в Союзе композиторов с нами обращаются подобным образом, страшно представить, что будет в колхозе, возразила Лина. Там у нее не будет ни поддержки друзей, ни возможности заработать на жизнь. К тому же в Москве условия гораздо лучше. Не говоря уже о том, что покидать столицу нельзя, иначе существует риск, что потом ей не позволят вернуться.

Выступая в роли просителя, Лина тем не менее не могла сдержать гнев. Даже ради соблюдения приличий она не стала называть Святослава и Олега «наши дети». Сергей бросил их на произвол судьбы, теперь о мальчиках некому позаботиться, кроме Лины. Сыновья – ее единственная надежда и утешение. Лина напомнила Сергею обо всех хороших качествах мальчиков и подчеркнула, что сейчас как никогда им требуется помощь отца. Какие бы драмы ни разыгрывались в семье, сейчас не время отступать в сторону. «Ты должен согласиться, что для детей было бы лучше во всех отношениях, если бы они росли «в темной Америке», – написала она, передразнивая антиамериканскую пропаганду в СССР[431]. «Сейчас пытаться уехать бессмысленно, иначе я бы сделала все, чтобы вернуться туда, где мой дом… Америка стала бы домом и для моих детей, им не пришлось бы страдать от голода, холода и нищеты… кроме того, у меня там есть близкие друзья»[432]. Под «близкими друзьями» она, похоже, подразумевала Кариту Дэниел и Гасси Гарвин, двух дам, которые заботились о ней в юности. В последний раз Лина виделась с ними в 1938 году, в Санта-Барбаре, в Калифорнии. Обе пытались убедить Лину вернуться, пока Сергей вел переговоры со студией «Парамаунт». Мать Лины жила в оккупированной немцами Франции и была отрезана от внешнего мира.

Лина видела будущее для себя и своих детей за пределами Советского Союза – она планировала жить на Западе. По окончании войны Лина энергично добивалась возможности уехать из СССР.

На последней странице письма Лина сообщила, что одна из двоюродных сестер Сергея, Катя, «в течение нескольких месяцев находилась в психиатрической больнице, частично по причине истощения, и ее там никто не навещал»[433]. С искренней печалью Лина написала о смерти филолога Бориса Демчинского, их давнего друга. Демчинский и Прокофьев познакомились в юности, и Борис оказал большое влияние на творчество Прокофьева, включая «Огненного ангела» и Кантату к 20-летию Октября. Для Лины этот человек был источником эмоциональной и духовной поддержки – «настоящий друг, – говорила она, – своего рода оазис… теперь его больше нет среди нас»[434].

Зимой Лина попыталась отправить Демчинскому в Ленинград посылку с лекарствами, но он ее так и не получил. Город был отрезан от внешнего мира. В Ленинград можно было добраться только по дороге, проложенной по льду Ладожского озера. На санях и тракторах в город привозили продовольствие и топливо, когда позволяла толщина льда и не было обстрелов. По этой же дороге из Ленинграда вывозили больных женщин и детей. Через сына Демчинского Лина узнала, что его отец умер от голода; когда его принесли в гостиницу «Астория», было уже слишком поздно. В 1941 году в «Астории» разместился госпиталь, однако попасть туда можно было только по блату – благодаря связям в высших кругах. Власти города не стали регистрировать смерть Демчинского, таким образом позволив вдове и сыну покойного получать карточки и на его имя тоже.

«Таковы печальные и очень тяжелые события последних месяцев. Да хранит тебя Господь», – закончила Лина письмо мужу, бросившему ее и детей[435].

Сергей, вероятно, понимал, в каком отчаянном положении находятся его жена и дети, и все же был потрясен подробностями, изложенными в письме. Сергей немедленно принял меры, чтобы помочь им. Он написал письма председателю Комитета по делам искусств и секретарю Союза композиторов, считая, что способен добиться разрешения для Лины и детей питаться в столовой Союза композиторов. Письма в Москву были отправлены из Алма-Аты, где Сергей вносил свой вклад в победу над врагом, сочиняя музыку к патриотическим фильмам. Киностудии «Мосфильм» и «Ленфильм» были эвакуированы в Алма-Ату. Несмотря на все его усилия, Лине под разными предлогами по-прежнему не разрешали посещать столовую. То заявляли, что ее нет в списке, то ссылались на отсутствие у нее карточек нужного образца. Не помогали ни обаяние, ни упрямство, ни напор. Добиться своего удалось только со скандалом. В сентябре Лина получила разрешение для мальчиков – теперь они могли дважды в день питаться в столовой; никто из членов семей других композиторов не пользовался такими привилегиями, но Лина пристыдила Левона Атовмяна, занимавшего высокое положение в Союзе композиторов, и заставила дать ее детям разрешение ходить в столовую Союза. Появилась возможность экономить карточки, в том числе и от Союза композиторов. Однажды Лина по особому разрешению получила 25 килограммов картошки, а в другой раз – сливочное масло и яйца. Зная, в каком отчаянном положении находятся другие семьи, Лина рассказывала, как ей удалось добиться разрешения посещать столовую. Таким образом, она значительно прибавила хлопот Атовмяну. Лина не любила этого человека и не доверяла ему – как выяснилось позже, у нее для этого были все основания.

Сергей всегда старался передать посылки с коллегами, которые ехали по делам в Москву. Финансовая помощь, которую он оказывал семье, складывалась из комиссионных, авторских гонораров, официальных и за издания в обход Союза – в этом случае пригодилась, как говорила Лина, «увертливость» Атовмяна[436]. Прокофьев нарочно брал дополнительную работу, чтобы поддержать Лину и детей. В ноябре 1942 года появилась возможность присылать больше денег. Доставляли их курьеры, но иногда Лине нужно было прийти в определенное место, чтобы забрать денежную сумму. Впрочем, и он, и Лина понимали, что в военное время от наличных мало проку. Лина писала мужу, что лучше присылать рис и сухофрукты. Сергей делал все что мог, но продуктов на рынках было очень мало. Впрочем, сам Сергей покупками не занимался – эта обязанность лежала на плечах Миры. «Не думай, что здесь Эльдорадо – потерянный золотой город, – объяснял Сергей Лине. – Нет никакой еды, кроме холодных, недоваренных макарон, от которых желудок сводит»[437]. Правда, Сергею все-таки удалось послать ей немного местного меда.

Сергей не писал Лине, что у него начались серьезные проблемы со здоровьем; его мучили сильнейшие головные боли, он начал терять сознание из-за высокого давления. Гипертония станет причиной его преждевременного ухода из жизни. Впервые он потерял сознание в 1943 году в Алма-Ате, когда ходил за продуктами.

Лина продолжала задействовать все имевшиеся в ее распоряжении контакты в Москве. Она получала помощь от Красного Креста, главным образом благодаря пожилому американцу, прибывшему в составе американской миссии в Москву. В сентябре 1941 года состоялась конференция представителей трех держав, на которой было принято решение «о снабжении Советского Союза Великобританией и Соединенными Штатами Америки». К июню 1942 года объем поставок, среди которых были лекарства и одежда, увеличился с первоначальных 500 тысяч долларов до 4 миллионов 100 тысяч долларов.

Упомянутый делегат работал в историческом здании на улице Веснина, где располагались дипломатические миссии. Американец, несмотря на довольно невзрачную внешность, воображал, будто неотразим для женщин. Поначалу Лина поощряла его ухаживания, писала вежливые благодарственные письма и даже подарила свою фотографию, подписав «с любовью»[438]. Он снабдил ее лекарствами, кожаной обувью и шерстяными нижними солдатскими рубашками. «Отдайте соседям то, что вам не нужно», – посоветовал он[439].

Лине было неловко, что она отправила Святослава и Олега к нему в гости, чтобы мальчики поели и помылись – в то время у них дома не было горячей воды. Между тем ухаживания американца становились все настойчивее. В конце концов Лине пришлось поставить его на место, хотя она понимала, что может лишиться важнейшего источника материальной помощи. Француз, тоже решивший поухаживать за Линой и подаривший ей букет, только усугубил ситуацию. Американец, увидев цветы, стал ревновать.

Только после его отъезда Лина поняла, насколько была ему обязана. Молодой человек, который занял его место в миссии, действовал строго по протоколу, разжалобить его было невозможно. В какой-то момент – Лина не помнила, в каком году это было, – ей пришлось обратиться к нему, когда у нее началась сильная зубная боль, и потребовалась срочная медицинская помощь. В миссии был дантист, американский военврач, который извлек из зуба ватку, советский врач попросту забыл вынуть ее, когда ставил пломбу. Ей пришлось несколько раз приходить на прием, чтобы поставить на поврежденный зуб коронку, и каждый раз агенты НКВД сообщали, что она посетила американскую миссию и общалась с иностранцами – то есть совершала преступное деяние.

Кроме того, Лина извлекла пользу из дружбы с Варварой Массалитиновой, известной актрисой, которой тогда было около шестидесяти пяти. Лина познакомилась с Массалитиновой во время съемок фильма «Александр Невский», в котором актриса играла роль пухленькой, добродушной матери новгородского богатыря Василия Буслаева. Народная артистка, лауреат Сталинской премии Массалитинова, работавшая в Малом театре с 1901 года, имела возможность получать через театр не только продукты, но даже вино. На Пасху она накрыла богатый стол для Святослава с Олегом и уговаривала их хорошо поесть и выпить, радуясь тому, что может «сплетничать, сплетничать, сплетничать с Линой целый день»[440].

* * *

Сергею хотелось верить, что даже в самых тяжелых, самых немыслимых обстоятельствах его жена и особенно дети продолжают вести более или менее достойную жизнь. Даже находясь в эвакуации, он не менял привычный распорядок дня. В марте 1943 года Сергей прислал Святославу на девятнадцатый день рождения 200 рублей; он интересовался успехами Олега в школе, хотел посмотреть его рисунки и играл с ним в шахматы по переписке.

И все же собственные нужды всегда стояли для Сергея на первом месте. Он попросил Лину прислать кое-что из его одежды и постельные принадлежности. Его просьба не была связана с тем, что он оказывал материальную поддержку семье и хотел что-то получить взамен, просто в Алма-Ате было трудно купить многие вещи. Сергею была нужна меховая шапка, костюм, пара нарядных ботинок и несколько галстуков. Она выполнила просьбу, но, в свою очередь, попросила, чтобы он разрешил детям носить его вещи. Старые лакированные ботинки достались Святославу, но Сергей отказался отдавать синий костюм, предложив Лине заказать Святославу новый. Ткань у Лины есть, а он оплатит пошив при условии, что цена будет не слишком велика.

Шла мировая война, Сергей был в эвакуации, а Лина жила в нужде, но, несмотря на все обстоятельства и то, что их брак фактически распался, они были вынуждены наладить между собой отношения ради детей. В мае 1943 года Олег серьезно заболел: у мальчика была высокая температура, болела грудь, а шея распухла так, что больно было дышать и глотать. Олег заразился дифтерией, выпив молока, в котором содержался возбудитель. Требовалась срочная госпитализация. Через знакомых в Союзе композиторов Лине удалось договориться, чтобы его положили в Кремлевскую больницу, которая в то время находилась в центре Москвы напротив Библиотеки имени Ленина. Сергей передал из Алма-Аты через знакомого 3 тысячи рублей для оплаты лечения. Олег пошел на поправку, но весь июнь оставался в больнице из-за нарушения сердечного ритма. Однако перенесенная в 1943 году болезнь не прошла бесследно, отчасти из-за ее последствий Олег скончался от сердечной недостаточности в 1998 году в возрасте 69 лет.

А в конце июля, когда сын уже выздоравливал, Лину тоже поразила инфекция – видимо, передающаяся воздушно-капельным путем. Хроническая усталость, которая и без того была ее обычным состоянием, усилилась. У Лины постоянно была небольшая температура, мучительно болела голова. Она решила, что у нее тиф. Тогда в Москве бушевала настоящая эпидемия этой болезни. Как бы там ни было, лечили Лину весьма странным образом. Она запомнила, что обращалась в Кремлевскую больницу до и после болезни Олега. Но вместо лекарств ей давали еду: утром кашу, днем яйцо, сваренное всмятку или вкрутую, – настоящая роскошь, которую оставляли для молодых кормящих матерей.

Лина запомнила медсестер, тайком уносивших еду своим детям; палату с больными детьми, которые казались всеми брошенными. У Лины был сильный жар, ее лихорадило. Женщина-врач из Грузии, осмотрев Лину, пришла к заключению, что у нее не тиф, а правосторонняя пневмония, для лечения которой необходимы антибиотики. Кроме того, требовалась особая диета.

Лину отправили домой, и за ней стала ухаживать новая соседка, 39-летняя француженка Анн-Мари Лотт, мать двух девочек. Лина считала ее ангелом, посланным с небес, но на самом деле Анн-Мари оказалась в доме на Чкаловской улице после череды страшных событий. Склонившись к Лине, она рассказывала подробности своей жизни. Их истории имели много общего.

Подобно Лине, Анн-Мари переехала в Москву не ради политических убеждений, а вслед за мужчиной. В Париже, учась в лицее, она влюбилась в скульптора, уроженца Одессы Саула Рабиновича, и вышла за него замуж. Он рассчитывал остаться в Париже, но вернулся в Москву. Ему посулили выгодный заказ на создание бюста народного комиссара Серго Орджоникидзе, соратника Сталина, умершего при загадочных обстоятельствах в феврале 1937 года. Рабинович стал преподавать в Строгановском училище. Он хотел, чтобы Анн-Мари оставалась в Париже, но та забросала его телеграммами и в конце концов объявила о решении переехать в Советский Союз. Летом 1937 года Анн-Мари получила советский вид на жительство, попрощалась с матерью и поехала на поезде в Москву. Ее первыми впечатлениями от города после двухдневного путешествия на поезде были жара, грязь, босые дети и мужчины, которые сидели прямо на вокзальном полу, матерились и лузгали семечки. Рабинович встретил ее на вокзале, но не захотел даже поцеловать и почти сразу расторг брак. Анн-Мари осталась с 20 рублями в кишащей клопами коммунальной квартире.

Ее положение изменилось, когда на вечере, устроенном журналистом Ильей Эренбургом и его женой, она познакомилась с недавно овдовевшим архитектором Ильей Вайнштейном. По его проекту были построены многоэтажные жилые дома на Чкаловской улице, в одном из которых у него была квартира. Его дом располагался практически напротив дома, в котором жила Лина. Вайнштейн приютил напуганную, измученную Анн-Мари. Их отношения быстро переросли в романтические, и за время войны она родила двух дочерей, старшая из которых появилась на свет в бомбоубежище.

Похожие истории сблизили Лину и Анн-Мари. Обе надеялись, что смогут уехать из Советского Союза. В июле 1944 года, после бесславного марша пленных немцев по улицам Москвы, Анн-Мари обратилась во французское консульство с просьбой установить контакт с ее семьей через дипломатическую почту. Лина тоже пошла в посольство и договорилась об отправке и получении зарубежной корреспонденции. Однажды они присутствовали на приеме в честь Мориса Тореза, секретаря Французской коммунистической партии, который всю войну провел в СССР. Вместе с Коминтерном он был эвакуирован в Уфу. Сохранилась фотография, на которой изображены две дамы, стоящие на балконе второго этажа, – блондинка и брюнетка. Высокая блондинка Анн-Мари прислонилась к изящной угловой колонне, чуть прищурившись от яркого весеннего солнца. Лина стоит в тени, повернувшись лицом к подруге. Поза изящная, макияж изысканный, некогда модную французскую шляпку украшает вуаль, а в волосах цветок.

Лина вспоминала, что из них двоих Анн-Мари была гораздо более кокетливой и любила пофлиртовать на посольских приемах. Анн-Мари нашла серьезную поддержку в лице Ролана де ла Пуапа[441], летчика-героя из полка «Нормандия-Неман», воевавшей с нацистами на советско-германском фронте. Благодаря его помощи Анн-Мари разрешили связаться с семьей, и в июне 1946 года с французским паспортом и билетом она поднялась на борт самолета, вылетевшего в Париж. Ее муж, Вайнштейн, посоветовал ей покинуть Советский Союз, хотя понимал, что уже никогда не увидит ее и дочерей. Лина навестила Анн-Мари за месяц до отлета и сказала: «Итак, моя милая Аннет, через месяц я получу визу, и мы встретимся в Париже!»[442]

Для Лины роль Ролана де ла Пуапа должен был сыграть Станислав Жюльен, французский дипломат или, возможно, военный офицер, работавший в Москве до июля 1945 года. Не исключено, что это был тот самый француз, который вызвал ревность американца из Красного Креста, прислав Лине розы. Жюльен обещал помочь ей уехать из Советского Союза, но не сдержал обещания. Разочарование было жестоким. По возвращении во Францию он тут же прервал с ней отношения, правда, перед этим выполнив одну ее просьбу: навестил ее мать и отдал фотографии, которые Лина попросила передать. Сохранились несколько снимков, сделанных Станиславом в 1944 году, – на них Лина и Жюльен запечатлены в квартире на Чкаловской улице. На фотографии неулыбчивый, седовласый мужчина среднего возраста, в очках в тонкой проволочной оправе и в мятой белой рубашке. Взгляд у него прямой и открытый. Возможно, к неудовольствию Жюльена, его отношения с Линой были чисто платоническими. Тем не менее после отъезда во Францию Жюльен вдруг начал осторожничать – попросил Лину писать ему в Париж на абонентский ящик, а не на домашний адрес, и затем внезапно пропал. К концу жизни Лина смутно припоминала француза, у которого во время войны был скандальный роман с московской переводчицей, но имени его Лина не назвала. Возможно, это был тот самый таинственный Станислав Жюльен.

В 1942 году немцы были отброшены от Москвы. Это был первый поворотный момент в ходе войны, однако до победы было еще далеко. Высокопоставленные чиновники, эвакуированные в Куйбышев, начали потихоньку возвращаться в Москву. Контрольно-пропускные пункты еще сохранились, жители продолжали испытывать бытовые неудобства, однако больше не было необходимости закрывать окна плотными шторами, чтобы не привлекать внимание бомбардировщиков, да и заряжать пушки на крышах теперь не требовалось. Музыкальная жизнь постепенно оживлялась, и появилась надежда, что искусство сможет выйти за тесные рамки, которыми его ограничили перед войной.

Олег просил мать сводить его на концерт, надеясь увидеть отца. Они ходили на фортепианные и органные концерты в Московскую консерваторию по приглашению одного из профессоров консерватории, Александра Гедике, и Лина даже выступала в Центральном Доме литераторов. Гедике отметил сходство Олега с Прокофьевым, особенно когда мальчик был нарядно одет. Каждый раз, приходя на концерт, Олег спрашивал: «Где папа?»[443] Но отца не было. Прокофьев оставался в эвакуации в Казахстане до октября 1943 года, но на самом деле «папа» так и не вернулся.

После возвращения в Москву Прокофьев продолжал помогать семье, но отказывался встречаться с Линой, Святославом и Олегом. Он общался с ними через посредников, будто до сих пор находился в эвакуации на Кавказе или в Казахстане. Лина запомнила, как однажды он передал для нее и детей конфеты, хотя в тот момент они больше всего нуждались в самых обыкновенных продуктах. Еще был неприятный спор по поводу ковра, который Сергей хотел забрать в квартиру, где жил с Мирой. Но это было ближе к концу войны, поскольку с осени 1943 года до осени 1944 года Прокофьев жил в гостиницах «Националь», «Метрополь», «Москва» и «Савой».

Номера для него бронировал то ли Комитет по делам искусств, то ли Союз композиторов. Подобная привилегия свидетельствовала о том, что Прокофьева признают в качестве ведущего композитора, однако ему постоянно приходилось переезжать с места на места. Например, в гостинице «Москва» его бесцеремонно переселяли то в один номер, то в другой. Раздосадованный Сергей чувствовал себя бездомным. Так же как на Западе, в Советском Союзе Прокофьев был вынужден вести кочевую жизнь. Вещей у Сергея было мало, поэтому ему пришлось договариваться с Линой, чтобы передала ему оставшуюся в квартире одежду. Кроме того, он хотел забрать некоторые книги и письменный стол для работы. Но на его телеграмму Лина ответила, что стол нужен Святославу для учебы. После долгих переговоров Лина согласилась обменять стол на секретер. Некоторые вещи передал Сергею Атовмян, а остальное в гостиницу «Москва» отнесла Фрося, домработница Лины.

Фрося в течение нескольких лет совмещала работу на стройке с работой у Лины; она готовила, убирала, чинила одежду. Фрося была простой, малообразованной женщиной, не способной даже правильно выговорить слово «композитор», но многое в ней восхищало Лину. Фрося обладала стальной волей, но в то же время была добросердечной и глубоко порядочной. Она стала членом семьи и не бросила Святослава и Олега даже после ареста их матери. Преданная Фрося заявляла, что не выносит Миру.

Время от времени по поручению Лины она ходила в гостиницу «Москва» к Сергею. Сначала он переехал с восьмого этажа на тринадцатый, а затем, после недолгого проживания в гостинице «Савой», вернулся в «Москву», теперь уже на четвертый этаж, откуда затем спустился на первый. Фрося рассказывала, что дела у Сергея идут неважно. «Я вошла в номер, и на столе валялось все подряд – ноты, масло, ее расческа с застрявшими волосами… Я потом на нее смотреть не могла»[444]. Как-то Сергей приехал в квартиру, чтобы забрать несколько вещей, довольный, что Лина «не обменяла их на сахар, сало или еще что-нибудь»[445]. Сергей испытывал большую неловкость, однако остался на обед. Когда он выходил из дома, его окликнул водопроводчик, живший на первом этаже. Этот человек был примерным отцом семейства и так же, как и Фрося, сочувствовал Лине. «Приехали повидать семью? – спросил он, сидя на своем привычном месте на лавке во дворе и бросив неприязненный взгляд на Сергея. – Да, хороший вы отец»[446]. Опустив голову, Сергей с каменным лицом прошел мимо.

В сентябре 1944 года, когда они с Мирой получили небольшую квартиру на Можайском шоссе, отношения между ним и бывшей женой резко ухудшились. Сергей категорически отказался общаться с Линой, обвинив ее в том, что она все делает ему назло и лишь по этой причине не отдает вещи, которые не нужны ни ей, ни детям. Сергей потребовал вернуть все, что находилось в его комнате, за исключением рояля. Его Сергей готов был уступить, чтобы Лина могла заниматься вокалом, но при одном условии – если Атовмян достанет ему новый рояль. В конце концов тот достал для Сергея Steinway. Один из последних списков книг, которые Сергей потребовал вернуть, включал «Очерки истории» Герберта Уэллса (издание 1920 года), современный перевод Библии и одну из двух биографий создательницы Христианской науки Мэри Бейкер Эдди, которую они привезли из Европы.

Сергей больше не участвовал в жизни Лины и детей. Он стал называть Миру своей женой, как и его коллеги, – хотя всем было известно, что они не состояли в законном браке. Сергей принял решение попросить у Лины развод, но колебался. Возможно, испытывал чувство вины или принял во внимание неважное состояние здоровья Лины. Наконец Сергей попросил Атовмяна обсудить с ней этот вопрос, чтобы понять, какова ее позиция.

Автомян был не слишком рад поручению. Лина, как и следовало ожидать, возмутилась до глубины души, не желая говорить на такую личную тему с посторонними людьми. Она предложила Сергею встретиться на нейтральной территории, в квартире ее подруги, актрисы Елены Кузьминой[447], чтобы не ссориться на глазах у Святослава и Олега. Сергей отказался и отправил письмо с просьбой дать развод. Однако послание попало в руки Святославу, и у сына не хватило духу передать его многострадальной матери. Даже если бы Лина получила письмо, она все равно не согласилась бы на развод, поскольку стала бы еще более беззащитной. Будучи замужем за известным композитором, она чувствовала себя достаточно защищенной, чтобы общаться с сотрудниками посольств государств, являвшихся союзниками Советского Союза, даже несмотря на то, что контакты с иностранцами были запрещены. Общение с этими людьми было необходимо Лине, поскольку она собиралась рано или поздно уехать из страны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.