Глава 7

Глава 7

Переезд в Советский Союз был длительным процессом. Здесь Лина ощущала себя чужой. Жизнь в столице Советского Союза, Москве, казалась пугающей. Величественные памятники современной архитектуры подавляли, заставляя чувствовать себя неуютно. Жизнь в СССР протекала в группах: Всесоюзная пионерская организация, Всесоюзный ленинский коммунистический союз молодежи, Всесоюзная коммунистическая партия большевиков, профсоюзы, колхозы, рабочие бригады, трудовые лагеря. Улицы Москвы расширили и выровняли, чтобы устраивать парады. Повсюду виднелись красно-черные знамена в конструктивистском стиле, с угловатыми буквами. Саркофаг с телом Ленина поместили в центр города, исследование мозга при вскрытии доказало его колоссальный интеллект.

За несколько месяцев до переезда, с октября 1935 года по февраль 1936 года, Лина жила в гостинице в центре Москвы. Как ни парадоксально, но Сергей провел часть этого времени на гастролях в ее родной Испании. Ей пришлось самой пройти через бюрократический лабиринт сталинского режима и самостоятельно принимать важные решения относительно ее семьи и будущего детей. Бюрократические процедуры были трудны и неприятны, но теперь отступать было поздно. Притяжение Советского Союза сокрушило все прочие доводы. В конечном счете именно Лина, а не ее муж, поставила последнюю точку в этом деле.

Процесс, конечно, начал Сергей. Его турне по Советскому Союзу в 1927 году было успешным для всех заинтересованных лиц: администраторов театров и концертных залов, где он выступал; старых друзей по Санкт-Петербургской консерватории; пылких поклонников его очаровательной жены и чиновников на вершине сталинской властной структуры. Приятные впечатления от поездки, ностальгические воспоминания детства и недовольство карьерой на Западе стерли из памяти то, что он знал о темной стороне советской власти, – к тому же Сергей продолжал считать, что лично ему опасаться нечего.

Его обманывали, и недостаток информации позволил Сергею впасть в заблуждение. Доказательства можно найти в письмах, которыми он обменивался с Николаем Набоковым. Они познакомились при посредничестве Дягилева и продолжали регулярно общаться до начала 1930-х, до переезда Набокова из Франции в Соединенные Штаты.

Приятели частенько злословили о русских соперниках в Париже, особенно о Стравинском, которому завидовали больше всех. Но однажды они обменялись мнениями о Ленине и Сталине. В 1931 году Сергей предсказал неизбежный конец Российской ассоциации пролетарских музыкантов, своих главных советских противников в конце 1920-х. В предыдущем письме Набоков вкратце описал музыкальную жизнь в Советском Союзе начиная с прихода к власти Сталина и появления пятилетних планов, нацеленных на ускорение развития промышленности. Набоков с отчаянием говорил, что Россия «нуждается не в нашей музыке, а в какой-то более грубой, более примитивной». Конечно, они с Сергеем горячо одобряют «неизбежный политический процесс», но для композиторов переезжать в СССР неразумно – карьерные перспективы весьма сомнительны… «Если бы я не был музыкантом, – писал Набоков, – думаю, что поспешил бы в Советский Союз. И это не пустые слова, это серьезно; недавно я много думал об этом»[262]. Вместо этого Набоков умчался в Соединенные Штаты, где в итоге работал в подразделении ЦРУ.

В своем воображении Сергей окружил поездку в Советский Союз в 1927 году ореолом поэтичности и предсказывал, что при Сталине культурная сфера будет процветать. В отличие от Набокова он считал, что отношение Сталина к культуре становится более, а не менее либеральным. Вот почему он сказал Набокову: «Я думаю, что дела на музыкальном фронте не столь плохи, и если я и перееду в Москву, то как раз по той причине, что я музыкант»[263]. Декрет об организации возвращения эмигрантов ЦИК принял еще в 1925 году, но Прокофьева удалось склонить к переезду далеко не сразу. На Лину тоже пытались воздействовать, но обхаживать ее стали значительно позже. Она могла сопротивляться убеждению, Сергей же был гораздо податливее.

Однако он сомневался относительно окончательного переезда в Советский Союз. Но со временем стало ясно, что на постоянные заказы музыки для советских опер, балетов, кино и театра рассчитывать не приходится, пока Сергей не сменит местожительство. Тем не менее были основания усомниться в радужных надеждах. Второй приезд в Советский Союз охладил энтузиазм, особенно после враждебной критики в адрес балета «Стальной скок». Советам показалось, что во втором акте Сергей высмеял сталинскую политику индустриализации, представив советского рабочего рабом производства. Либо Сергей сделал это по незнанию, либо, что еще хуже, не смог оценить успехи, сделанные пролетариатом при Ленине и Сталине. После прослушивания балета в Большом театре представители Российской ассоциации пролетарских музыкантов выступили с резкой критикой «Стального скока». Несправедливые упреки вызвали у Сергея страшное раздражение. Он подчеркнул, что его творчество не имеет ни малейшего отношения к политике. «Надо же было дойти до такого идиотизма: пролетарские музыканты искали в моих замыслах к «Стальному скоку» «правый уклон», прикрываемый тогой левых фраз». Но к этому времени ему бы уже следовало понять, что в СССР музыка – как и все искусство – являлась политическим инструментом.

Однако в 1934 году Сергей стал убеждать Лину, что единственный способ спасти его карьеру театрального композитора – переехать из Парижа в Москву. В СССР Лина сможет состояться как певица, уверял Сергей жену, и дети получат хорошее образование на русском и английском языке. Им обещали, что Святослава и Олега примут в специальную английскую школу для детей, чьи родители являются работниками Внешторга. Советская культура процветала. Изменения учебных планов консерваторий и репертуара театров привели к повышению музыкальных стандартов. Российская ассоциация пролетарских музыкантов, к счастью, была распущена, и ее место занял профсоюз. Сергей верил, что сумеет донести свою музыку и до широкой аудитории, и до партийного начальства. Он перешел на упрощенный мелодичный, гармоничный язык и не собирался возвращаться к музыке, подобной «Огненному ангелу»; он с удовольствием вернулся к русским традициям, которые хотели сохранить Советы.

Во Франции и Соединенных Штатах возможности для творческого роста, напротив, сокращались. Дягилев, импресарио «Русского балета», умер в 1929 году от осложнений сахарного диабета. Для всех, кто был в состоянии оценить его гений, потеря была невосполнима. К тому же Прокофьев на собственном горьком опыте убедился, что не может соперничать со Стравинским, хотя, как любил шутить Сергей, он был на восемь лет моложе конкурента. И хотя Прокофьев, возможно, превзошел Рахманинова как виртуоз, на Западе его музыка пользовалась меньшей популярностью. Стравинского на Западе также ставили на более высокую ступень. Таким образом, выбор Прокофьева определило честолюбие.

Агенты НКВД (Народный комиссариат внутренних дел СССР) как в Париже, так и в Советском Союзе изо всех сил старались завербовать Прокофьева. Среди них особенно выделялся разбитной, жуликоватый Левон Атовмян, служивший одновременно и чиновником, и виолончелистом. В мемуарах, опубликованных после выхода в отставку, он написал, что в 1932 году его вызвали в НКВД и дали задание убедить Прокофьева и других известных деятелей культуры, живших за границей, «переехать в Советский Союз». Атовмян написал, что реакция Прокофьева на его советы была «весьма положительной, но с оговоркой, что он перегружен концертами, а потому немного отложит дату своего приезда»[264]. Последовала активная переписка, которая привела к ряду выступлений в СССР. Согласно Атовмяну, Прокофьеву даже предлагали собственный дом в Москве. Сергей сказал, что не может это себе позволить.

Между тем в Москве все чаще стала звучать музыка Прокофьева, в то время как на Западе интерес к его творчеству неуклонно снижался. В 1933 году Прокофьев впервые написал музыку к фильму. Это был фильм «Поручик Киже», снятый на студии художественных фильмов в Ленинграде[265]. В 1934 году советские театры завалили Сергея заказами. Радовали и обещания поставить на сцене его оперы и балеты, хотя друзья предупреждали Сергея, чтобы он не слишком воодушевлялся. Ситуация в московских и ленинградских театрах складывалась непростая. Во время своих визитов в Советский Союз в 1933 и 1934 годах Сергей, захлебываясь от восторга, писал Лине в Париж о том, каким окружен вниманием и каким пользуется успехом. Лина разделяла его восторги: «Твое письмо настолько интересное, что я перечитывала его много раз, меня тянет в Советский Союз; здесь все кажется таким скучным»[266]. Она написала мужу об удивительно радушном приеме, оказанном ей в советском посольстве в Париже Владимиром Потемкиным, новым послом.

Письма, в которых Лина и Сергей обсуждали конкретные вопросы, связанные с переездом, не сохранились. Супруги предпочитали разговаривать на эту тему при встрече или – насколько позволяла связь – по телефону. В 1934 году Сергей дважды звонил Лине из Ленинграда, и оба раза их беседу прерывали на полуслове. Операторы не вмешивались, когда связь была плохой, но, если на линии не было помех, создавали их сами. Хихиканье тех, кто подслушивал разговор, заглушало слова Сергея. Когда Лина поняла, в чем дело, она стала отвечать на вопросы уклончиво, избегать щекотливых тем и пересыпать речь метафорами. Но у нее мороз побежал по коже, когда 19 ноября Сергей неожиданно позвонил и сказал: «В.Ф. спрашивает, почему ты…» – «Плохо слышно!» – закричала она в трубку и услышала в ответ чужой голос: «Слышимость была прекрасная, я просто решил вас разъединить»[267].

Такие случаи вызывали у Лины тревогу, но Сергей не беспокоился о будущем. Прокофьев был даже слишком спокоен. Возможно, с помощью музыки он сможет соединить Запад и Восток. Что, если известность в Советском Союзе, куда боялись ехать Стравинский и Рахманинов, сделает Прокофьева более популярным во Франции и Соединенных Штатах? До того как их разъединили, Сергей успел сказать Лине, что его чествовали в Кремле. Ему передали, что Сталин назвал его «наш Прокофьев», имея в виду, что Сергей поддерживает советскую власть, солидарен с советским народом[268].

Похвалы заставили утратить осторожность. Сергей сумеет убедить жену в том, в чем убедили его, и она начнет всерьез интересоваться советской политикой, читать расшифровки стенограмм речей Сталина, прочтет биографию правителя, опубликованную в 1931 году Сергеем Дмитриевским. Лина нашла книгу «живой и интересной, но местами автор противоречит сам себе»[269]. Она регулярно изучала раздел «Культура» в эмигрантской газете «Последние новости», на которую у них с Сергеем была подписка. Эти источники информации уравновешивались статьями в Nouvelle Revue Fran?aise[270] об угрозе со стороны Адольфа Гитлера и национал-социалистов. Лина воспринимала информацию критически, но быстро переняла советские взгляды, игнорируя зловещие новости из СССР. Лина считала все это западной пропагандой. Когда появилось сообщение об убийстве первого секретаря Ленинградского обкома партии Сергея Кирова и массовых арестах, последовавших за ним, у Лины эта информация вызвала скорее сочувствие, чем страх: «Как печально все происходящее в СССР. Здесь эмигрантские газеты пишут черт знает что. Если бы только все это быстро разрешилось к лучшему»[271].

Лина стала частым гостем в советском посольстве в Париже, приходила на концерты русской и советской музыки, лекции и показы фильмов. Она посмотрела музыкальную комедию «Веселые ребята», некоторые шутки в которой показались Лине слишком избитыми. Видела она и документальные фильмы, один о зимних видах спорта в Ленинграде, второй – о приеме Сталиным представителей Туркменской республики в честь 10-й годовщины ее вхождения в состав СССР. Приемы в честь годовщин революции поражали пышностью. Лина вращалась в блестящем обществе: промышленник Андре Гюстав Ситроен, французский социалист Пьер Кот, знаменитый писатель Андре Жид, английский племянник Зигмунда Фрейда Сэм и все видные американцы, придерживавшиеся левых взглядов. Приходили бунтующие против устоявшихся традиций французские артисты, а также советские театральные режиссеры Александр Таиров и Всеволод Мейерхольд. Сергей работал с обоими и высоко оценивал их талант. Лина же заметила, что эти двое – непримиримые соперники. Сотни людей приходили на эти встречи, стремясь окунуться в атмосферу политических интриг.

Жена посла, Мария Потемкина, приглашала Лину то на чай, то на обед и усаживала на почетное место рядом со своим супругом. В доме Потемкиных Лина снова встретилась с Жаком Садулем, французским корреспондентом газеты «Правда», и новым директором ВОКСа Александром Аросевым. С последним Лина и Сергей познакомились в опере в Праге. Чиновники низшего уровня, которых Лине представили в посольстве, произвели на нее, в отличие от Аросева, не слишком приятное впечатление – у этих людей были тусклые глаза, бледные лица и чопорные манеры. Некоторые восхищались милой старомодностью Парижа, но большинство предпочитали демонстрировать несгибаемую преданность революционным идеалам. Говорили о глобальной реконструкции Москвы, победах коллективизма и необходимости защиты социализма от гитлеровской угрозы, об образовании Народного фронта в Испании. Лине нравились эти вечера.

Она была рада, что может отдохнуть от домашних дел, которые лишали ее жизнь изящества и блеска. Лина пыталась убедить себя, что карьера ее не сложилась именно потому, что она посвятила себя мужу и сыновьям. Успешные выступления в женском клубе в Париже не могли соперничать с достижениями Веры Янакопулос и Нины Кошиц, и Лина испытывала зависть, причем не только профессиональную. В 1931 году Лина совершила турне вместе с мужем, выступала в Париже, Вене, Будапеште и Бухаресте. 27 марта 1931 года, выступая в главном концертном зале Бухареста, румынском Атенеуме, она исполнила весь свой репертуар – от испанских народных песен, которым научил ее отец, до русских народных песен в аранжировке Сергея и избранных произведений Глинки, Мусоргского и Стравинского. К огорчению Лины, все положительные рецензии достались мужу. Ее выступление подверглось резкой критике. «То, что произошло на концерте прошлым вечером, выше всякого понимания, – возмущался один из критиков, – зачем знаменитый гость испортил столь содержательную программу жалким вокальным дивертисментом мадам Любера… она испортила десятки красивых мелодий, умудрившись спеть их не только без голоса, но и на четверть тона ниже». Рецензент сделал вывод, что известность Сергея такова, что он мог себе позволить «такой странный каприз»[272].

Лина не только сделала вид, что не было никакой критики в ее адрес, но, наоборот, вспоминала, что «концерт имел такой успех», и ее пригласили на ужин в военный клуб. «Я имела такой успех у всех этих военных, что Сергей очень злился»[273]. В таких случаях, уточнила она, он мог сравниться по свирепости с мифическим трехголовым псом Цербером. Один из офицеров, танцевавших с Линой, обещал прислать в Париж несколько румынских народных песен. Сергей сразу запихнул ноты в чулан, отказавшись даже взглянуть на них. «Это от твоего поклонника-офицера», – раздраженно бросил он»[274].

Несмотря на ужасные рецензии и кокетливое поведение Лины, Сергей продолжал устраивать совместные выступления. Возможно, он стремился продемонстрировать ей свою преданность, а может, просто хотел занять жену делом. В программе часто звучала французская версия его поэмы «Гадкий утенок», написанная в 1914 году. В 1932 году Прокофьев сделал новую версию «Гадкого утенка», и Лина захотела первой исполнить ее в главных городах Европы. Долгое время непревзойденными исполнительницами вокально-фортепианных версий были Янакопулос, Кошиц, Лодий и др. Сергей устроил Лине премьеру в Париже с небольшим оркестром под названием La Serenade. Генеральная репетиция прошла хорошо, но во время премьеры, вечером 19 мая 1932 года, Лина испугалась, разнервничалась, и у нее пропал голос. В результате ее пение едва можно было расслышать из зала. До Сергея доносилось хихиканье парижских снобов. Единственное, что можно было похвалить в этом выступлении, – красоту исполнительницы: Лина изумительно смотрелась в белом платье, особенно когда в конце выступления ей поднесли такие же белоснежные лилии.

Выступления Лины транслировали по радио в Варшаве и Праге. Первое было успешным, несмотря на то что у пожилого аккомпаниатора иногда тряслись руки. Но второе оказалось неудачным. Лина надеялась, что его не слышали в СССР. Ее последний педагог по вокалу, баск Альберти де Горостьяго, хвалил технику Лины, но сомневался в прилежании ученицы и постоянно устраивал ей испытания на выдержку. Горостьяго задал Лине арию из оперы Пуччини «Богема» и в 1934 году в течение нескольких месяцев работал над ее дыханием и произношением. Ей надоела ария, хотя она признала, что перфекционизм Горостьяго сыграл свою роль при прослушивании в Бордо, где готовили постановку «Богемы». Но домашние дела и очередная простуда заставили Лину пропустить прослушивание. После этого она перестала регулярно заниматься, но, когда весной 1935 года Горостьяго уехал в Голливуд, почувствовала себя брошенной. В Голливуде он давал уроки удивительно талантливой французско-американской оперной певице с потрясающим колоратурным сопрано, Лили Понс, снимавшейся в то время в фильме I Dream Too Much («Я слишком много мечтаю»). Позже Понс появилась в фильмах That Girl from Paris («Эта девушка из Парижа»), Hitting a New High («Новые высоты») и Carnegie Hall («Карнеги-Холл»). – Пер.). Она пела перед огромными аудиториями. В 1937 году в чикагском Грант-парке ее слушали 175 000 человек. Понс разбивала сердца богатых поклонников, а ее фотографии регулярно украшали страницы модных журналов. Когда-то Лина тоже мечтала о такой жизни.

Теперь она рассчитывала, что получит возможность выступать в Москве, и прилагала все усилия, разучивая народные песни в современной обработке, которые, по заверению Сергея, встретят одобрение со стороны сталинских чиновников в сфере культуры. Лина предпочла бы исполнять арии Мусоргского, Чайковского и Римского-Корсакова, но ей следовало отработать дикцию, чтобы петь на русском языке. Она попросила Сергея прислать советские арии, но он не слишком спешил с отправкой. Тогда, подчиняясь мужу, Лина начала разучивать народные песни, собранные в Киргизской Советской Социалистической Республике Александром Затаевичем, который получил известность как музыкант-этнограф, записавший пятнадцать тысяч мелодий в Киргизстане и Казахстане. Для исполнения некоторых музыкальных произведений использовались только отдельные гласные, текста у них не было. Лину это раздражало, но Сергей, думая о будущем, настаивал, чтобы она продолжала упорно заниматься. Но Лина продолжала жаловаться на бессловесные гармонии. В конце концов Лина решила, что взяла на себя слишком сложную задачу, и разучила только два самых легких произведения: «Песню грузинского пастуха» композитора Азмай-Парашвили и «Колыбельную» Леона Шварца, 22-летнего выпускника Московской консерватории. Сергей познакомился с этими композиторами осенью 1933 года в Москве и по просьбе декана композиторского факультета Московской консерватории, с которым был в дружеских отношениях, дал несколько уроков им и другим студентам. Сергею хотелось, чтобы жена прославила их сочинения. Дебют Лины как «народной певицы» состоялся в январе 1924 года в Риме на концерте в Национальной академии Санта-Чечилия; аккомпанировал муж. Песни на французском языке имели огромный успех, как и запись концерта, прозвучавшая спустя четыре месяца по радио. Впрочем, диктор, имя которого осталось неизвестным, как и название радиостанции, делал ошибки в названиях народных песен и неправильно произнес фамилию ее мужа – назвал его Протопьевым[275].

В марте 1935 года Сергей снова был приглашен в Советский Союз, где в течение восьми дней дал семь концертов по ту сторону Урала, в Сибири[276]. Он выступал на заводах – это входило в программу по повышению культурного уровня рабочих. График был «чересчур плотный», написал он в письме практику Христианской науки Лоренсу Аммонсу, хотя признался, что «там было много интересного, на что стоило посмотреть»[277]. Сергей восхищался огромными доменными печами и жилищным строительством, «большими домами, пытавшимися дотянуться до небес», которые вытесняли «убогие, приземистые» домишки[278]. В тот период Лина получала от него мало известий, а летом муж и вовсе перестал писать. Сергей отдыхал в Поленове, где проводили отпуска артисты Большого театра. Пожить в доме отдыха предложил Прокофьеву директор Большого театра Владимир Мутных[279], бывший офицер Красной армии, который заключил с Прокофьевым договор на постановку балета «Ромео и Джульетта». Окружающие поля, лес и река вдохновляли на сочинительство. Утреннее купание и катание на плотах по Оке, теннис и игра в горелки на свежем воздухе, шахматы и вечерние прогулки – все это расслабляло и успокаивало нервы.

Меню было скудное. Суп и мясо не внушали доверия, а салатов и овощей было слишком мало. Прокофьеву обеспечили все удобства, в то время как в других комнатах, рассчитанных на одного, жили по трое взрослых. Вокруг бегали дети, за которыми никто не присматривал. В письмах к Лине Сергей хвалил творог, молоко и ягоды, которые покупал у уборщицы. Он уверял Лину, что в сентябре, когда она приедет с детьми, основной поток отдыхающих схлынет. Сергей хвалил только что отремонтированную баню и сообщил, что познакомился с двумя аккомпаниаторами, которые будут рады работать с Линой.

Работа над «Ромео и Джульеттой» двигалась быстро. Сергей одновременно работал над третьим из четырех актов балета, скрипичным концертом, циклом фортепианных пьес для детей и олимпийским маршем для советских спортсменов. Сергей и сам не ожидал такого прилива вдохновения. Каждый день его муза находила композитора сидящим за роялем фирмы Bluthner в бревенчатом домике на краю леса с окнами, выходившими на реку. Среди соседей, помимо Мутных и артистов Большого театра, был Дмитрий Шостакович – ведущий советский композитор, виртуоз в смешении легких и высоких музыкальных стилей, а также блестящий музыкальный сатирик. У него было три пропагандистские симфонии и три балета на темы, позаимствованные из заголовков советских газет. Дерзкая смелость музыкального языка двух законченных опер, «Нос» и «Леди Макбет Мценского уезда» – обе на весьма зловещие сюжеты – была сравнима со смелым музыкальным языком Рихарда Штрауса. У Шостаковича, возможно, не было мелодического дара Прокофьева, но он имел еще более богатое воображение, и ему было свойственно исключительное художественное своеобразие. Он пользовался большим влиянием, но Сергей не видел в нем соперника, поскольку они были из абсолютно разных миров и использовали разные творческие приемы – по крайней мере, в то время. По сравнению с 28-летним Шостаковичем, бунтарем, который инсценировал симфонии и экранизировал оперы, 44-летний Прокофьев был пленником традиций. В Поленове о работе они не говорили, зато вместе играли в волейбол.

Лина осталась в Париже с матерью и детьми. Продлила срок действия вида на жительство во Франции, carte d’identite; занималась поисками недорогой квартиры для матери, куда Прокофьевы могли бы приезжать после переезда в Москву; продала последнюю машину Сергея («шевроле»); расторгла арендный договор на гараж; заплатила все налоги. Она устала от друзей и знакомых, которые в то лето остались в городе и вели разговоры исключительно об ослабленной экономике и политической нестабильности. Дома действовали на нервы постоянные смены настроений матери. Лина осталась без духовного наставника, поскольку Аммонс уехал на лето в Лугано. Кроме того, переезд в Голливуд педагога и аккомпаниатора лишил ее возможности готовиться к обещанным выступлениям в Москве. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что Лину опять подвело здоровье. У нее постоянно закладывало уши и нос, и врач решил, что дело в воспаленных гландах и нездоровом питании. Он рекомендовал небольшую операцию, за которой следовал длительный восстановительный период. Лина подумала, но в итоге отказалась.

Лина волновалась, что Сергей до сих пор не объяснил, как добраться до Поленова. Если она отправится, как планировала, со «знакомыми знакомых» пароходом по Балтийскому морю, как попасть из Ленинграда в Москву?[280] Сможет ли Сергей договориться относительно отдельного купе в поезде для нее и детей? И как доехать из Москвы до Тарусы, расположенной на противоположном от Поленова берегу Оки? Вместо того чтобы прислать подробные инструкции, Сергей сообщил, что отправляется в очередное турне – на этот раз на Кавказ, в Баку и Тбилиси.

«Не могу выразить, как мне одиноко без тебя, – написала Лина Сергею 25 июля 1935 года, и по-русски, и по-английски. – Не могу выразить, как хочу видеть тебя»[281]. По крайней мере, на этот раз ее мольбы были услышаны. Спустя два дня Сергей написал подробное письмо, содержавшее необходимую информацию, с вариантами проезда в СССР и через Финляндию, и через Польшу, с фамилиями и координатами тех, кто сможет в случае необходимости оказать помощь. Он посоветовал поехать в Москву поездом. Святослав, которому в то время было 11 лет, запомнил, как они с семилетним братом дрались подушками и играли в прятки в пустом вагоне первого класса. Затем Лина должна была отправиться в Большой театр, к администратору, за путевкой в Поленово. Она должна настоять, чтобы в Тарусу ее отвезли на легковой машине, а не на автобусе или грузовике.

Прежде чем заняться упаковкой вещей, Лина посетила последний прием в советском посольстве в Париже. Среди гостей супругов Потемкиных были режиссер Таиров, актриса Алиса Коонен (ведущая актриса Таирова и его жена), а также писатель и журналист Илья Эренбург. Все они давно и настойчиво уговаривали Прокофьевых переехать в Советский Союз. Лина уехала 31 июля, взяв с собой оперные арии, которые планировала исполнить на радио в Москве. Она также взяла оркестровую версию «Гадкого утенка». Когда Лина с детьми приехали в Поленово, им удалось побыть вместе с Сергеем всего три дня, прежде чем он уехал на трехнедельные гастроли на Кавказ. Лина, конечно, была разочарована; они не виделись три месяца, а теперь, приехав в Россию, она опять осталась одна. В телеграмме, отправленной мужу в Баку, Лина жаловалась: «Баня – как тюрьма. Дети не слушаются. Измучилась. Целую. Возвращайся скорее»[282].

Продержавшись в Поленове все лето, Лина осталась в России до самой зимы, рассчитывая, что ее пригласят выступать на радио. В конце октября в соответствии с гастрольным графиком Сергей поехал с детьми в Париж, а Лина поселилась в гостинице «Националь», расположенной в центре Москвы, и окунулась в водоворот советской жизни. Она написала Сергею, какие песни и когда будет петь по радио; первое выступление должно было состояться спустя месяц после ее 38-го дня рождения. 21 ноября в 20:20 народные песни в ее исполнении должна была транслировать радиостанция имени Коминтерна, одна из самых мощных и совершенных в мире. 30 ноября в 12:15 Лина должна была исполнять киргизские мелодии без текста. Этого она и боялась. Лина отказывалась, заявляя, что это недостаточно серьезная музыка – ниже ее голосовых возможностей, – но у нее не было выбора. Руководство Всесоюзного радиокомитета ожидало, что она исполнит популярные народные песни, которые диктовало время, и тем самым покажет, что элегантная светская львица из Парижа может быть настоящей коммунисткой.

И в довершение всего программа, с которой она хотела выступить 23 ноября (трансляция должна была вестись через другую, менее мощную радиостанцию), подверглась уничижительной критике. Лина узнала, что выбранный ею репертуар, включавший арии из оперы Вагнера «Лоэнгрин» и «Турандот» Пуччини, был признан неинтересным – вернее, невыносимо скучным. Она предложила сделать программу более живой и яркой. Вагнера можно убрать, а Пуччини исполнить между ариями Мануэля де Фальи (композитора с ее испанской «родины») и Габриэля Форе. Нашлось место и для «Росянки» Стравинского. В преддверии выступлений на радио Лина дала частный концерт, выступив с отрывками из оперы Моцарта «Женитьба Фигаро» и мистерии Дебюсси «Мученичество святого Себастьяна». Последняя, сообщила она Сергею, «имела огромный успех у дам»[283].

А вот выступления на радио вызвали разочарование; серьезное профессиональное поражение заставило ее чувствовать себя неловко. С самого начала все шло наперекосяк. Не было четкой договоренности с радиокомитетом о материально-техническом обеспечении, все приходилось переигрывать на ходу; кроме того, контракт был заключен слишком поздно, и Лине выплатили только половину обещанной суммы, о чем она узнала, только когда пришла за деньгами в сберкассу. Рояль привезли в последнюю минуту, он не поместился в ее номере, и Лине пришлось переехать в другую комнату. Первый аккомпаниатор не явился, а второй, пришедший на замену, плохо умел играть с листа. У дирижера Александра Гаука не было ни желания, ни времени на репетиции.

В довершение всего Лина подхватила насморк, а гомеопатические средства (единственные лекарства, позволенные Христианской наукой) было не достать. Она постаралась взять себя в руки, поскольку концерт нельзя было откладывать. Но Лина и сама понимала, что спела неважно. Сочувствующие обвиняли в неудаче радиокомитет – «кому был нужен фольклор, особенно такой?», но смущенно признавали, что на репетиции она пела лучше[284]. Кроме того, Лина жалела, что так и не смогла спеть «Гадкого утенка».

Второе выступление прошло не лучше. Возможно, на ее счастье, был слабый сигнал, и даже те слушатели, у которых были хорошие приемники, с трудом могли расслышать ее пение из-за пронзительного писка. По понятным причинам передачу в конце ноября поспешно отменили. Лине сказали, что, возможно, она выступит в январе. С того времени радиокомитет оборвал всякие контакты с певицей – Лине даже не выдали пропуск в здание радиокомитета на улице Горького, – а когда она столкнулась с Гауком, тот смущенно отвел глаза. Не сбылась ее надежда исполнить «Гадкого утенка» под его управлением. По телефону Лина рассказала Сергею о своем провале, но они быстро прервали беседу из-за плохой слышимости и любопытных телефонистов. Она написала ему горестное, полное жалоб письмо, в котором подробно рассказала о том, что разочаровалась в себе, Гауке и радиокомитете. «Ну, все, хватит, – заявила смертельно оскорбленная Лина, – баста!»[285]

Сергей ответил из Касабланки 5 декабря. «Ты так долго не писала, что я уже начал беспокоиться». Сергей сразу заподозрил, что выступления на радио прошли неудачно… В отношении отмены передачи 30 ноября и провального первого выступления он осторожно заметил, что «да, обидно, но так бывает»[286]. Досадно, написал он, что Лина не сумела продемонстрировать москвичам свою «великолепную вокальную технику»[287]. У нее действительно была хорошая техника, но вокальные данные были весьма средними. Кроме того, Лина так и не смогла избавиться от страха перед аудиторией. «Но что касаемо радио, то люди там в чем-то замечательные, доброжелательные, а в чем-то нелепые», – высказал он свое мнение[288]. Лина была поражена. «Они не замечательные, а отвратительные, – ответила она, – не нелепые, а неотесанные, и всем известно, что в этом сумасшедшем доме полная неразбериха»[289]. Она была права.

Сохранились ли записи с выступлениями Лины, неизвестно. Если они и были, то, скорее всего, подверглись уничтожению после ее ареста в 1948 году – как и другие свидетельства пребывания Лины в Советском Союзе.

Хотя Лина не смогла стать известной советской певицей, она решила сделать все возможное, чтобы помочь мужу. Он сочинял музыку, она налаживала выгодные связи. Лина гордилась своей проницательностью и обаянием, способным покорить представителей любой страны. Переживания из-за фиаско на радио скоро забылись – на дипломатических приемах Лина не только исполняла роль представительницы интересов супруга, но и успешно действовала от собственного имени.

Среди самых запоминающихся событий был коктейль, устроенный американцами[290], на котором, среди прочих гостей, были писатели Михаил Булгаков и Леонид Леонов. Последний вызывал у Сергея восхищение. Лина была посвящена в закулисные интриги Большого театра. Она, к примеру, знала, что балет Шостаковича «Светлый ручей» разочаровал чиновников от культуры. Все ожидали от композитора большего, хотя, что означает это «большее», никто объяснить не мог. По мнению Лины, сюжет был примитивнейший – комедия о колхозной жизни, танцующая уборочная машина, неуклюжий инспектор, собака на велосипеде, любовные интрижки. Кроме того, Лина сочла, что в балете чересчур много реприз.

Лина также знала о напряженных отношениях между Мутных, директором Большого театра, который заказал Прокофьеву «Ромео и Джульетту», и Сергеем Радловым, режиссером-новатором, в сотрудничестве с которым Сергей создал драматическую основу балета. Жена Радлова, Анна, рассказывала о трениях, сопровождавших подписание контрактов. Мутных, однако, заверил Лину, что постановка балета Сергея будет иметь огромный успех.

Когда ее выступления отменили, у Лины появилось много свободного времени, даже слишком много, но она не сидела сложа руки и выполняла поручения мужа. В то время у него были утомительные гастроли по Испании, Португалии и Северной Африке вместе со скрипачом Робертом Сетенсом – тринадцать концертов за столько же дней. Студенты Московской консерватории обратились к Лине с просьбой выступить; она хотела отказаться, но Сергей объяснил, что среди профессионалов принято не отказывать в просьбе студентам. Кроме того, ей надо развеяться. Английские романы, которые Лине удалось раздобыть, могут составлять ей компанию по вечерам, но они не способны вернуть ей бодрость духа, мягко упрекнул Сергей жену.

Прислушавшись к совету Сергея, Лина продолжала настаивать, чтобы им дали квартиру, и ей пообещали, что в скором времени она сможет посмотреть разные варианты. Лина смутно помнила, что общалась с женой какого-то высокопоставленного чиновника в правительстве. У этой женщины был «завораживающий голос, с вкрадчивыми, мурлыкающими интонациями, заставляющими собеседника во всем с ней соглашаться»[291]. Она обещала обеспечить Прокофьевых жильем. В качестве благодарности Лина исполнила настойчивую просьбу этой женщины и дала ей коллекцию записей итальянских оперных арий. Позже Лина узнала, что записи забрал ее муж и отдал советскому лидеру, самому Сталину, по слухам, большому любителю оперы. Коллекцию записей так и не вернули, а муж этой женщины оказался в тюрьме.

Сначала Прокофьевым собирались дать квартиру на Арбате, но почти сразу же передумали. Один знакомый очень убедительно разрекламировал ей квартиру в строящемся доме, предназначавшемся для светил науки и искусства. Лина принялась ходить по мебельным магазинам и сразу столкнулась с распространенной среди советских граждан проблемой. Квартир не хватало, как не хватало и мебели, чтобы их обставить.

Но никто даже не думал экономить на мраморных колоннах и позолоченных украшениях станций Московского метрополитена, первые тринадцать из которых только что открылись. Правительство не экономило и на праздновании годовщины Октябрьской революции 7 ноября. Лина, жившая в гостинице «Националь», имела удовольствие наблюдать празднование вблизи. Центральную улицу Горького успели заасфальтировать перед самым праздником, и, так как гостиница «Националь» располагалась напротив Кремля и недавно замощенной Манежной площади, Лина не могла не окунуться в атмосферу праздника. «Я видела часть демонстрации, которая была намного скромнее, чем на 1 Мая. Но все равно, передо мной шагали бесконечные колонны демонстрантов. Они шли с двенадцати до пяти часов, каждая группа со своим знаменем, и мне было все хорошо видно. В том году было удивительное освещение, все новые здания с подсветкой, процессия к площади Свердлова – к Большому театру – как искрящийся водопад, звезды на кремлевских башнях, Красная площадь, вообще весь город был великолепно украшен»[292].

По окончании демонстрации, как только открыли улицы, к Лине в гости зашел Александр Афиногенов с женой, американской коммунисткой Дженни Марлинг, и Лина угостила их кофе. Они весь день простояли на улице и очень замерзли. Вечером Лина была на большом приеме, устроенном народным комиссаром по иностранным делам Максимом Литвиновым. Жена Литвинова, англичанка Айви Лоу, поинтересовалась делами Сергея; Лина подняла вопрос о квартире. Похоже, им собирались дать квартиру в конце февраля, и Сергей посоветовал Лине остаться в Москве и все проконтролировать. Он присоединился к жене в конце декабря, чтобы вместе встретить Новый год, а затем сразу отправился в очередное турне, на этот раз в Северную Европу. За январем последовал февраль, а квартиры так и не было. Лина вернулась в Париж, к детям и матери. Теперь у нее был советский паспорт, который ей выдали 26 января 1936 года.

Между тем весь советский музыкальный мир был взбудоражен парой неподписанных передовиц в «Правде», органе Центрального комитета ВКП(б). В первой статье была подвергнута жестокой критике опера Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда», имевшая огромный успех и в Советском Союзе и за границей, но не понравившаяся Сталину[293]. Вождь не одобрил насилие и убийства в сюжете, а также саму скандальную постановку в филиале Большого театра. Во второй передовице Шостаковича ругали за идеологическую слабость балета «Светлый ручей»[294]. Разразившийся скандал, ставший позорным эпизодом в истории советской музыки, не затрагивал непосредственно Сергея, но отбрасывал тень на музыкальную жизнь и служил тревожным сигналом, предупреждая, что карьерным планам Прокофьева не суждено сбыться. С этого момента было положено начало новой эпохи советского искусства, с более жестким идеологическим контролем и пропагандистскими схемами; усилился идеологический контроль руководства страны за творчеством писателей, поэтов, художников и композиторов. В музыке не должно быть диссонансов, композитору следует отдавать предпочтение мажорным гармониям и делать мелодию веселой и жизнерадостной. К русской классике надо относиться с уважением, а не высмеивать. До сих пор Сергей с пониманием относился к новым консервативным правилам, думая, что его «новая простота» – утонченная мелодичность, к которой он обратился в середине 1920-х годов, – будет соответствовать этим указаниям.

Реакция Сергея на скандальную историю с Шостаковичем остается неясной; Лина все рассказала Сергею в письмах, отправленных из Парижа. Прокофьев тогда выступал с концертами в Будапеште, Праге, Софии и Варшаве. Лина побледнела от ужаса, когда прочла эти статьи в «Правде», и выражала тревогу, хотя прекрасно понимала, что уже слишком поздно менять планы. В советской прессе продолжалась шумиха, и Лина заявила, что «музыкальные идиоты и кретины» в Москве «неожиданно использовали возможность высказать мнение, о чем их никто не просил… в то время как все остальные молчат»[295]. Противники всего современного и западного, чья критика балета «Стальной скок» так огорчила Сергея, сохранили управление в сфере культуры. Еще несколько месяцев казалось, что их поставили на место, но это впечатление было обманчивым. Профсоюз советских композиторов был бессилен против невежественных цензоров. Наоборот, эта организация предоставила им постоянную работу. Идеологи и второразрядные композиторы объявили войну культурной элите, и, по их мнению, ни один композитор не был таким ярким представителем элиты и аристократии, как космополит Прокофьев. Борьба между посредственными московскими музыкантами «за право прокладывать новый путь» только продемонстрировала их невежество, писала Лина мужу[296]. Интриганы, которые когда-то нападали на Прокофьева – а теперь нацелились на молодого Шостаковича, – демонстрировали чудеса риторики. Чего стоили одни только передовицы в «Правде»! Однако до тонкого понимания музыки им было далеко.

Поскольку Лина не слишком доверяла статьям, напечатанным в газетах, она надеялась, что, вернувшись в Москву по окончании турне, муж составит собственное мнение о сложившейся ситуации. Однако, волнуясь, она предупреждала, чтобы он был «чуть более осторожным», и добавляла по-английски: «Наверное, тебе лучше уничтожить это письмо»[297]. И опять она оказалась права. У Лины была сильно развита интуиция, и она была невысокого мнения о людях, руководивших культурной жизнью, и не она одна. Ее друг, русский эмигрант, издатель Петр Сувчинский, ясно сформулировал свое отношение ко всему советскому, посоветовав ей пересмотреть решение об окончательном переезде в Советский Союз. «Не гоняйся за мебелью», – говорил он, когда Лина принялась лихорадочно бегать по магазинам[298]. Проблема заключалась в том, что Прокофьевы пытались решать жизненно важные вопросы по телефону и с помощью писем, вместо того чтобы обсудить все лицом к лицу.

Игнорируя предчувствия, Лина позволила советским агентам убедить себя, что кризис не затронет их ни в малейшей степени. Это просто вопрос сложной внутренней политики. Вечер, проведенный с Потемкиными, советским послом в Париже и его очаровательной женой, подействовал на нее умиротворяюще. Лина уехала с чувством, что, несмотря на чуть омрачившийся горизонт, впереди их ждет светлое будущее. Она даже вообразила, что скандал ничем не грозит Сергею, а, наоборот, даст ему шанс достичь карьерных высот. Теперь пришла ее очередь высказывать бредовые идеи. «Мне кажется, что в этой драме ты можешь сыграть очень важную роль, но, конечно, с большим тактом и не создавая ненужных врагов»[299]. Но Лина по собственному опыту знала, что при феноменальных музыкальных способностях ее муж страдает полным отсутствием такта.

События развивались с огромной быстротой. Истекал срок Лининого carte d’identite, закончился срок действия договора аренды квартиры в доме номер 5 по улице Валентина Гаюи (rue Valentin Hauy), и требовалось решить, где будут учиться Святослав и Олег. Останется ли Святослав на все лето в Париже или поедет весной в Москву? И что делать с неожиданным предложением Сержа Моро принять участие в двух передачах на парижском Radio Cite? Кроме всего прочего, ей предлагали исполнить «Гадкого утенка». Если согласиться, то необходимо позаниматься с Альберти де Горостьяго, но как это сделать? И когда? У ее матери не прекращалась истерика, и дома у Лины не было ни минуты покоя. Чтобы хоть немного развеяться, она ходила с сыновьями в кино. В день рождения Святослава они посмотрели фильм «Дэвид Копперфильд» (оригинальное название The Personal History, Adventures, Experience, and Observation of David Copperf eld the Younger). Но история мальчика-сироты напугала Олега, и он, закрыв глаза, все спрашивал мать, когда закончится фильм[300].

Не в силах справиться с переживаниями, Лина обратилась за духовным наставлением к Аммонсу. А затем начала собирать вещи, составляя бесконечные списки дизайнерской одежды и косметики, которые хотела взять с собой в Москву, и мебели, которую Сергей должен был приобрести в Москве или во время гастролей. Надо было купить ткань на занавески, но она не знала, сколько окон в квартире и какая у них ширина и высота, ведь дом еще не был достроен.

Тем не менее она пыталась подготовить все заранее, надеясь, что хлопоты помогут отвлечься от тревог. Лина отправила мать с сыновьями на фильм L’Expedition Byrd au Pole Sud («Экспедиция Берда на Южный полюс») и принялась разбирать стопки книг и бумаг в гостиной, столовой и спальне, в «любовном углу», как она называла это место в квартире на улице Валентина Гаюи[301]. Лина никак не могла решить, оставить в Париже или отправить в Москву французские романы Сидони Габриель Колетт, Клода Фаррера и других писателей; английские детективы; старые детские учебники; карты городов и путеводители; открытки и фотографии и так далее, и так далее. Лина не смогла, как планировала, разобрать ящики в столе мужа, поскольку он забыл оставить ей ключ. «Сколько вечерних платьев я могу взять с собой?» – несколько раз спрашивала она Сергея по-английски[302].

Лина хотела отправить в Москву диван, но сначала решила сменить обивку. Таким образом, налицо было противоречие между деликатными запросами элегантной парижанки и гораздо более непритязательной жизнью, которая ее ожидала. Лине требовалось десять метров ткани style rustique – в деревенском стиле. Если выяснится, что смена обивки обойдется слишком дорого, придется купить новый диван. Впрочем, на самом деле Лину беспокоил вовсе не диван. Просто, занимаясь этой пустяковой проблемой, Лина сосредоточила на ней все свои подавленные тревоги.

Во время турне по Восточной Европе Сергей совершенно не интересовался домашними проблемами и отмахивался от важных вопросов, связанных с переездом. Лина скучала по Сергею, нуждалась в его помощи, советах, да просто в том, чтобы муж был рядом. «Обидно, что я не думала об этом, когда ты был здесь. Насколько проще было бы спрашивать тебя, когда ты был рядом – но совсем не было времени. Обидно, что у меня нет никого, чтобы помочь в некоторых вопросах. Здесь, конечно, есть Meme (бабушка). Я не обращаю внимания на ее ворчание, но иногда она почти сводит меня с ума – приходится запасаться терпением»[303].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.