Некоторые из моих ближайших соседей
Некоторые из моих ближайших соседей
В 1970 году, в июне, Джордж и я впервые получили возможность наблюдать за парой обезьян гверец, живших в Эльсамере.
Когда они прыгали с одного дерева на другое и их длинная черно-белая шерсть развевалась позади словно пелерина, они скорее походили на неких сказочных существ, чем на обезьян. Гверецы живут группами, в каждой из которых главенствует самец. Их низкий рев, длящийся до двадцати минут, можно услышать на расстоянии свыше полутора километров.
Однажды, когда мы следили за нашими обезьянами, сидящими высоко на дереве, ветка, на которой они сидели, обломилась, и самка упала с высоты тридцати метров, сильно шлепнувшись на землю. Послышался глухой удар. Я сначала испугалась, подумав, что обезьяна что-нибудь себе повредила, но с облегчением увидела, как она поднялась и исчезла вместе со своим супругом.
Гверец не было видно шестнадцать дней. Когда я снова встретила их в глубине леса, самка сидела совершенно неподвижно, сгорбившись, и на руке у нее виднелось что-то красное. Посмотрев в бинокль, я обнаружила мордочку детеныша и заметила белый хвостик около тринадцати сантиметров длиной, переброшенный через руку матери. Маленькая обезьянка была белоснежной, если не считать ее красноватой мордочки. Через десять дней у малыша появились черные ушки, хорошо гармонировавшие с большими черными глазами. Я назвала его Коли.
Вскоре мне пришлось на месяц уехать, а когда я возвратилась, кисти рук и ступни Коли стали уже черными, его руки и лицо — серыми, а лоб отделялся от остальной части лица тонкой белой полоской. Мать и детеныш очень любили друг друга. Отец же обычно держался на расстоянии, но зорко следил, не грозит ли им какая-нибудь опасность.
Я всегда считала, что способность обезьян прыгать с ветки на ветку врожденная, но теперь, увидев, как Коли перепрыгивает с одного родительского плеча на другое, поняла, что день за днем родители увеличивают расстояние, которое детенышу приходится преодолевать, и таким образом развивают у него чувство равновесия.
Вскоре малыш стал очень живой обезьянкой — он висел на ветке, держась за нее одной рукой, беспрестанно вертелся и качался из стороны в сторону. Он стал также бесцеремонным и иногда замахивался веткой на своих родителей или даже вырывал у них листья прямо изо рта. За все эти проделки его справедливо награждали шлепками.
Когда Коли не мог взобраться на дерево из-за того, что кора была слишком гладкая, а ствол слишком толстый, мать помогала ему, усевшись на развилку ветвей над ним и опустив вниз свой хвост так, чтобы он использовал его как веревочную лестницу.
Семья гверец совсем привыкла к нам и спокойно оставалась на деревьях, когда мы были поблизости, но, если к нам приходили гости, обезьяны все удирали в лес. Начало дождей было новым испытанием для Коли, хотя он редко мокнул под дождем, потому что мать обычно прикрывала его руками и заботливо укутывала его тело своей пелериной. Во время сильной грозы вся семья забиралась на верхушки деревьев, и я решила, что они это делают для того, чтобы избежать ломающихся от ветра ветвей.
Мне снова пришлось покинуть Эльсамер на несколько недель, и после того, как я вернулась, мне сказали, что одна из обезьян-родителей отсутствует уже две недели. Рано утром на следующий день мы начали поиски и наконец нашли отца Коли на дереве мертвым. Когда мы сняли его тело, то обнаружили, что оно изрешечено пулями. Мой сосед был в это время в отлучке и оставил своих слуг с ружьями и несколькими собаками для охраны своего имущества. Несомненно, они и убили отца Коли, надеясь получить несколько шиллингов за его шкуру или продать его хвост, и качестве метелки, пригодной для того, чтобы отгонять мух. Я сразу же отправилась разыскивать Коли и его мать и нашла их, тесно прижавшихся друг к другу, на одном из соседних деревьев. Они оставались там два дня, а потом вновь переселились поближе к дому.
Коли очень вырос. Меня поразило также сильно постаревшее лицо его матери и глубокие морщины вокруг ее носа. Было грустно видеть, как она смотрит в пространство, прижимая к себе малыша Коли, который прячет голову между ее подбородком и коленями. Их позы выражали явное горе. Обезьяны были сильно травмированы, и прошло много времени, прежде чем они снова начали играть.
В апреле 1972 года мне позвонил один фермер и спросил, не возьму ли я детеныша гверецы. Его мать, вероятно, была разорвана собаками, когда она совершала набег на огород. Я надеялась, что наша гвереца примет маленького детеныша, и отправилась к фермеру, чтобы забрать его. Дочь фермера показала мне обезьянку, выглядывавшую из-под ее джемпера. Судя по окраске шерсти, ей, по-видимому, было два с половиной месяца.
Когда девушка передавала обезьянку мне, та отчаянно ухватилась за ее шерстяной джемпер и с большими колебаниями согласилась довольствоваться моей курткой. Она также отказывалась пить молоко из новой бутылки, и мне пришлось попросить фермера одолжить старую. Мне сказали, что детеныш быстро привык пить из бутылки через каждые два часа сгущенное молоко, разбавленное на две трети водой с небольшим количеством глюкозы, — питание, которое я еще раньше предложила фермеру по телефону.
Когда мы вернулись в Эльсамер, она тихонько вскрикнула, и, хотя ее крик был слабым, Коли и его мать примчались к нам и, остановившись на расстоянии нескольких метров, смотрели на детеныша как зачарованные. Рано утром мать Коли позвала малыша, и он мгновенно отозвался. Мне хотелось бы позволить обезьянке присоединиться к семейству гверец, но я не хотела рисковать и поместила обезьянку в загон. Немного погодя, когда я играла с малышом на лужайке, позвонил телефон, и, посадив обезьянку в клетку, я пошла в дом. Вернувшись, я увидела, что мать Коли просунула руку в клетку, а детеныш за нее ухватился. Тогда я решила переложить ответственность за сироту на Коли и его мать. Когда дверца клетки была открыта, малыш мгновенно выскочил из нее и, подпрыгивая, изо всех сил помчался к своей приемной матери. Она встретила его на земле, прижала к своей груди и моментально взлетела с ним на вершину дерева. Малыш сейчас же перестал кричать. Наблюдая в бинокль, как они обнимались и прижимались друг к другу, я размышляла, правильно ли я поступила. Сможет ли мать Коли сохранить жизнь малышу, несмотря на отсутствие у нее молока? Я раздумывала также о том, сможет ли такой маленький детеныш уже питаться листьями, хотя я и заметила, как он засовывал их в рот. Мои опасения возросли, когда через двое суток я увидела, что малыш все больше и больше худеет.
На рассвете я услышала призыв матери Коли и обнаружила детеныша в чаще с поникшей головой, едва живого. Я внесла его в дом, положила к себе на колени и дала ему молока и глюкозы. Мы с ним немного поиграли, пока, к моему сожалению, его крошечная ручка, охватывавшая мои пальцы, не ослабела и он не перестал дышать.
Памятуя об этом, я спасла в 1975 году двух однолетних самок гверец, которые находились в неволе пять месяцев. Я назвала их Лонг-Тейл (Длиннохвост и Шорт-Тейл (Короткохвост); помимо этой разницы, они имели и различный темперамент. Короткохвост был быстрым и довольно агрессивным, а Длиннохвост — медлительным и добродушным. Через два с половиной месяца я уже могла спокойно отпустить их в лес разыскивать пищу. Как Коли, так и его мать проявляли к ним большой интерес с самого момента их появления у нас, но прошло еще пять месяцев, прежде чем я увидела, как мать Коли обнимает за плечи тесно прижавшихся к ней сирот. Теперь они стали единой и счастливой семьей.
Не меньшим удовольствием, чем наблюдение за гверецами, была для меня возможность познакомиться с жизнью молочных филинов, которые жили в заброшенном гнезде орлана-крикуна в дальнем конце нашего леса. Эти филины — самые крупные в Африке, у них большие черные глаза, равные по размеру пинг-понговым мячам, с ярко-розовыми веками, обрамленными белыми полосками, и большой крючковатый клюв, торчащий из пушистых усов, перья которых темнее перьев их бледно-серого лицевого диска. Под клювом — белая борода. У них есть большие перьевые «ушки», окаймленные черными перьями.
Я очень обрадовалась, когда примерно в восьми — десяти метрах от гнезда обнаружила маленького филина. Малыш не умел еще ухать и лишь издавал свистящий звук. Я назвала его Пфейфер — немецкий глагол pfeifen означает «свистеть». Он и в самом деле без конца свистел, когда хотел есть. У многих видов сов самец меньше, чем самка, и потому я решила, судя по крупному для такого юного возраста размеру Пфейфер, что это, безусловно, самка. Для меня было неожиданностью, что вскоре отец-филин взял на себя все материнские обязанности и стал кормить свою дочь из клюва, а мать в это время сидела в сторонке, на соседнем дереве. Когда Пфейфер исполнилось пять месяцев, у нее появились перьевые ушки, а окраска ее оперения из серой стала светло-коричневой. Вскоре она научилась у своих родителей лежать на спине с широко распростертыми крыльями, оставаясь совершенно неподвижной. Возможно, она хотела погреться на солнышке или привлечь муравьев, но чаще всего, как мне кажется, это делалось для того, чтобы обмануть и подманить к себе более мелких птиц; заинтригованные мертвым с виду филином, они иногда отваживались приблизиться к нему на роковое для них расстояние.
Вскоре Пфейфер привыкла ко мне, и, когда я звала ее, она знала, что у меня есть для нее еда, и летела из леса, сопровождаемая отцом, который всегда получал первую порцию.
Выказывая свое доверие, обычно приближалась ко мне Пфейфер походкой моряка, покачиваясь с одной одетой пухом ноги на другую. Так происходило каждый раз, когда я протягивала ей еду; она брала ее, уносила на лужайку, где съедала угощение на некотором расстоянии от меня. Мне часто хотелось погрузить руки в ее мягкие перья, по я никогда не простила бы себе, если бы в результате такой интимности она стала бы настолько ручной, что другие люди могли бы оказаться для нее опасными.
Вскоре мне пришлось на некоторое время отлучиться. Вернувшись, я увидела, что мать Пфейфер снова высиживает яйца. Теперь заботу о матери взяла на себя Пфейфер. Ей нужно было кормить мать, однако эта задача была не из легких. За ее вылетами наблюдали орланы-крикуны и нередко безжалостно на нее нападали. Приехав после следующего краткого отсутствия, я увидела какой-то белый пух, видневшийся над самым краем гнезда. Оказалось, что это голова нового птенца.
Несмотря на постоянные засады орланов-крикунов, Пфейфер аккуратно носила пищу и долгое время продолжала выполнять обязанности няни по отношению к малышу-филину. Я назвала его Бунду, что на языке кисуахили означает «сова». Как и у всех молодых животных, у нового детеныша филина выражение глаз все еще было мягким и доверчивым в отличие от жесткого взгляда взрослых птиц, сознающих окружающую их опасность.
Однажды, в возрасте шести месяцев, Бунду запуталась в какой-то траве, растущей на берегу озера и я обнаружила ее висящей головой вниз и лишенной возможности двигаться. Меня удивило, что, когда я освободила Бунду от опутавших ее стеблей, она не улетела в безопасное место, на деревья, а отпрыгнула в сторону, в еще более густые заросли. На следующее утро я не увидела никаких признаков присутствия Бунду, но заметила, что взгляд Пфейфер направлен в ту сторону, где я в последний раз ее видела, и вскоре обнаружила Бунду на перечном дереве. Она была очень голодна, и я стала кормить и гладить ее, чтобы определить, не поранилась ли она. Когда я прикоснулась к правому крылу Бунду, она вздрогнула, и, предполагая, что птица ранена, я поместила ее в большой вольер возле дома, где она была в безопасности от хищников и где я имела возможность за ней наблюдать.
Пфейфер заняла позицию на угловом столбе вольера, откуда очень внимательно наблюдала за сестрой. Малышка, казалось, настолько оправилась, что я, лишив ее свободы, испытывала чувство вины. А так как Пфейфер была рядом, я решила освободить филиненка, чтобы проверить, может ли он пролететь на большее расстояние, чем позволяет вольер. Завернув Бунду в полотенце, я вынесла ее наружу. Однако скоро стало ясно, что она не способна летать. Тогда я обратилась к ветеринару-хирургу Куперу, и он, обследовав ее, обнаружил перелом локтевой и лучевой костей. Сделав ей инъекцию, он предупредил, что на протяжении месяца движения птицы следует ограничить. Все это время я кормила Бунду и, поскольку мне казалось, что она нуждается в обществе, печатала на машинке, сидя рядом с ней, а иногда делала с нее наброски. Когда мы отпустили ее наконец на свободу, она расправила крылья и после великолепного полета уселась на дерево неподалеку от нас.
Обезьяны, наблюдавшие за нашими действиями, теперь бросились к Бунду. Они, несомненно, были счастливы, увидев, что она возвращается обратно в их мир. Пфейфер тоже, видимо, была рада, и сестры сидели бок о бок, почесывая друг другу головы.
Через несколько недель Пфейфер улетела, и только месяц спустя один из местных жителей увидел ее на расстоянии пяти километров от нашего дома, около одного из гнезд орлана-крикуна. Я отправилась туда и нашла ее в компании другого филина.
Много месяцев спустя, когда я после наступления темноты кормила Бунду, вдруг подлетела Пфейфер, а за ней маленький застенчивый детеныш. Я была счастлива, что она доверила мне кормление своего птенца, и, конечно, подумала: а не скажет ли она другим филинам: «Давайте приводить наших детей кормиться в лагерь Эльсы, это очень облегчит нашу трудную работу»?
Я назвала вновь появившегося на свет птенца Того. Это был очень отважный филиненок. Скоро он начал летать по лужайке в поисках пищи, но когда слышался громкий шелест крыльев и орлан-крикун внезапно устремлялся вниз, тогда Бунду, Пфейфер и филин-бабушка мгновенно приходили птенцу на выручку.
В Эльсамере обитало много диких животных, но обезьяны гверецы и молочные филины были моими любимцами.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.