Глава 2. Утренний свет

Глава 2. Утренний свет

На пороге интеллектуальной зрелости к Новикову пришла пора духовных исканий, неизбежная в жизни каждого мыслящего человека, время смятенных мыслей и чувств, мучительной переоценки ценностей. Негативная критика общественных пороков уже не удовлетворяла его. Новиков пытался найти у других или открыть самостоятельно спасительную панацею от социальных недугов, снедавших Россию. Вера в силу положительного знания и мечты о возрождении евангельской чистоты христианства, ненависть к деспотизму и неприятие насильственных методов борьбы с насилием, жажда активной деятельности и отвращение к государственной службе боролись в его сознании. «Находясь на распутай между; вольтерьянством и религией, — вспоминал Новиков, — я не имел точки опоры или краеугольного камня, на котором мог бы основать душевное спокойствие»[40].

Душевный разлад усугублялся у Новикова серьезными материальными трудностями. Судьба первых же книг, напечатанных собственным иждивением, наглядно показала, насколько ненадежно и убыточно ремесло издателя.

Более полувека светская книга, выполнявшая в России функции одного из самых мощных рычагов политики просвещенного абсолютизма, была практически выведена из сферы рыночных отношений. Время показало, что правительственные дотации не могут оставаться единственной материальной базой успешного развития отечественного книгопечатания. Преемникам Петра I расходы на просвещение представлялись достаточно обременительными для государственной казны, и они неоднократно пытались перестроить деятельность крупнейшей в стране Академической типографии на чисто коммерческой основе. И все-таки первенцы русской гражданской печати расходились плохо. «Причина тому, — жаловался начальству комиссар (директор) единственной в России до 1760 г. академической книжной лавки, — что положено оные книги продавать дорогими ценами, почему весьма иных мало, а других и совсем не покупают». Лавка всегда пустовала. Создание ее московского филиала существенно не отразилось на сбыте академических изданий, так как емкость книжного рынка старой и новой столиц была сравнительно невелика. Тщетными оказались и все попытки правительства наладить продажу книг по умеренным ценам в провинции силами местной администрации. Малообразованные чиновники не видели для себя никакой выгоды в этом обременительном, непривычном занятии.

Мало охотников брать на комиссию русские книги находилось и среди купечества. Не только цена, но и содержание многих академических и университетских изданий отпугивали купцов. Объемистое сочинение по древней истории, философский трактат и многотомное землеописание было гораздо сложнее продать, чем яркую лубочную картинку или фривольный роман, выписанный из Парижа. «Что касается подлинных наших книг, — горько сетовал издатель „Живописца“, — то они никогда не были в моде и совсем не расходятся, да и кому их покупать? Просвещенным нашим господчикам они не нужны, а невежам и совсем не годятся… Какой бы лондонский книгопродавец не ужаснулся, услышав, что у нас двести экземпляров напечатанной книги иногда в десять лет насилу раскупятся?»^[41].

Действительно, придворная аристократия и столичное дворянство почти не читали русских книг. Подлаживаясь к вкусам состоятельных покупателей, владельцы первых частных книжных лавок в Петербурге и Москве торговали главным образом иностранными книгами. Простолюдины-книголюбы редко заглядывали в эти лавки. В Москве, как и 100 лет назад, основным источником для пополнения их библиотек был шумный Торжок у Спасских ворот, в Петербурге — темные, сырые каморки Гостиного двора. Атмосферу, царившую на этих убогих «ярмарках» российских муз, прекрасно передает рассказ одного из забытых петербургских литераторов конца XVIII в. «За весьма немного пред сим лет, — писал он другу, — торговать книгами у купечествующих не почиталось торгом. Если ими и перебивались некоторые частные лица, то без всякой коммерческой дальновидности, и где же? Стыдно сказать, в толкучем, вместе с железными обломками, наряду с подовыми, на рогожках или на тех самых ларях, в ком на день цепных собак запирали, так что и подойти бывало страшно. Да какие же и книги были? Коли не сплошь, то большею частью, розница — иноземщина — старь — запачканные — ну, сущий дрязг, — иная без начала, другая без конца, третья и без того и другого, у четвертой брюхо как ножом выпорото, словом, всякая всячина, лишь бы лавочнику попалась посходнее, коли ни на то, так на другое. И господа купечествующие, имея в виду какой-нибудь главный промысел, на продажу книг глядели сквозь пальцы. Не говоря уже о другом: блинами, кислыми щами и другими сим подобными мелочами торговать они считали для себя выгоднее, нежели сею душевною пищею» ^[42].

В первые годы издательской деятельности Новикова едва ли всерьез занимали эти вопросы. Одновременно с литературным к нему пришел и коммерческий успех. Острые, злободневные листки «Трутня» находили дорогу к читателям практически без каких-либо усилий со стороны их редактора. Однако, когда он, воодушевленный первым успехом, выпустил на русский книжный рынок сочинения Цезаря и Мабли, многотомные памятники русской истории, культуры и быта, для него началась полоса неудач. Знаменитый «Опыт исторического словаря о российских писателях» не принес его автору ожидаемых доходов. Весной 1772 г. Новиков выкупил у Академической типографии (уплатив 150 из 198 р. 69 к.) только ³/₄ тиража словаря; остальные 139 экз. 12 лет пылились в казенных складах, пока он не сумел погасить старую задолженность^[43]. Современники по достоинству оценили патриотический порыв и редкостную осведомленность первого проводника по Российскому Парнасу. Не случайно во многих рукописных сборниках 1770-х гг., принадлежавших людям разного социального и интеллектуального уровня, встречаются выписки из «Опыта»^[44]. И все-таки высокая цена (1 р. 50 к.) ^[45] и специфически ученый характер новиковского словаря значительно сузили круг его покупателей.

Еще хуже расходились издания «Общества, старающегося о напечатании книг». Это представлялось Новикову тем более непонятным, что, как ему казалось тогда, он основательно продумал все меры, долженствовавшие обеспечить рентабельность нового предприятия. «Торговля книгами, — писал Новиков в программной статье „Живописца“, — по существу своему весьма достойна того, чтобы о ней лучшее имели понятие и большее бы прилагалось старание о распространении оныя в нашем отечестве, нежели как было доныне… Не довольно сего, чтобы только печатать книги, а надобно иметь попечение о продаже напечатанных книг. Петербург и Москва имеют способы покупать книги, заводить книгохранительницы и употреблять их во свою пользу, лишь только была бы у покупающих охота. Но… петербургские и московские жители много имеют увеселений… следовательно, весьма не у великого числа людей остается время для чтения книг, а сверх того и просвещение наше, или так сказать, слепое пристрастие ко французским книгам не позволяет покупать российских. В российской типографии напечатанное редко молодыми нашими господчиками приемлется за посредственное, а за хорошее почти никогда. Напротив того, живущие в отдаленных провинциях дворяне и купцы лишены способов покупать книги и употреблять их в свою пользу. Напечатанная в Петербурге книга чрез трои или четверо руки дойдет, например, в Малую Россию, всякий накладывает неумеренный барыш для того, что производит сию торговлю весьма малым числом денег. Итак, продающаяся в Петербурге книга по рублю приходит туда почти всегда в три рубля, а иногда и больше. Чрез сие охотники покупать книги уменьшаются, книг расходится меньше, а печатающие оные, вместо награждения за свои труды, часто терпят убыток. Вот цель, куда должно стремиться намерение сего Общества, и, если Общество сие будет в состоянии привести торговлю книжную в цветущее состояние, то, по-справедливости, заслужит похвалу»^[46].

Трудно не согласиться с разумными доводами в пользу развития провинциальной книжной торговли, которая к тому же мыслилась Новиковым как дело частной инициативы, свободной от государственной регламентации («… о распространении сей торговли не государю, но частным людям помышлять должно»). И все-таки Новиков, подобно своим предшественникам, заблуждался, полагая, что увеличение числа магазинов само по себе может обеспечить устойчивый спрос на высоконаучные и высокохудожественные отечественные книги в разных слоях русского общества. Несмотря на первые неудачи, Академия наук и Московский университет не оставляли попыток найти на местах, заслуживающих доверия, энергичных и предприимчивых комиссионеров, однако из этого ничего не получилось.

Естественно, что новиковскому Обществу, с его незначительным первоначальным капиталом, высокими издательскими расходами и сравнительно бедным книжным ассортиментом, трудно было рассчитывать на успех там, где потерпели неудачу такие могущественные конкуренты. В этих условиях любой просчет издателя, не потрафившего вкусам покупателей, мог стать для него роковым. Казалось бы, чем рисковал Новиков, принимая на себя труды и расходы по изданию поэмы М. Боярдо «Влюбленный Роланд» в прозаическом переводе своего бывшего однокашника Я. И. Булгакова? Отпечатанная в одной из лучших петербургских типографий, у Вейтбрехта и Шнора, сравнительно недорогая (1 р. 20 к. за том), книга «славного италианского стихотворца» с «заманчивым» названием имела, как можно было предполагать, все шансы на успех у читающей публики. Более того, издатель и типографы не поскупились на рекламу, прославлявшую героические подвиги и любовные похождения героев Боярдо. Разночинная публика с интересом встретила искусно «выхваленную» книгу, однако успех ее был недолгим. Пресыщенному рыцарскими романами русскому читателю поэма Боярдо показалась слишком пресной; это и решило ее участь. «Роланд продается весьма тупо, — сообщал Новиков Булгакову, — я его в некоторые места разослал, но везде с малым успехом»^[47]. Издателю оставалось только «употреблять его в промен на другие книги», чтобы возместить хотя бы часть расходов.

Неистощимый на выдумку Новиков изобретал все новые способы для более успешного распространения своих изданий. Опыт журналиста подсказал ему остроумную мысль объявить предварительную подписку на подготовленные им к печати сочинения по истории России и сопредельных с нею стран. «Господам пренумератам» были обещаны немалые льготы^[48], однако читающую публику не прельстили даже столь выгодные условия. Об этом наглядно свидетельствуют подписные листы, напечатанные в виде приложений ко многим новиковским изданиям 1770-х гг. Комиссионерам Новикова с большим трудом удалось собрать подписку на 75 экз. (50 подписчиков) «Древней российской идрографии»^[49]. Еще меньше желающих (44 подписчика на 50 экз.) оказалось уплатить задаток в размере от 2 р. 50 к. до 200 руб. за восьмитомное «Географическое, историческое, хронологическое, политическое и физическое описание Китайской империи» Ж. Б. Дю Гальда. Дворовый человек 26 лет от роду, обученный разным «письменным делам», обходился в ту же цену, что и два полных комплекта «Описания». Столь дорогая покупка оказалась по карману только богатейшим людям России: Екатерине II, епископу Платону (Левшину), фабриканту П. К. Хлебникову и им подобным.

Не удивительно, что печатание книги Дю Гальда прекратилось на втором томе.

Трудно сказать, смогли бы вообще увидеть свет собранные Новиковым историко-культурные материалы без той поддержки, которую оказало ему правительство. «В моем журнале, — жаловался 9 декабря 1779 г. Г. Ф. Миллеру придворный переводчик, редактор „St. — Petersburgisches Journal“ Б. Ф. Арндт, — почти не остается места для публикации пространных и интересных источников по истории России. Если бы мне хоть малую толику тех средств, которые были отпущены Новикову на издание „Древней российской вивлиофики“, сколько полезного для науки я сумел бы сделать»^[50]. Действительно, увлечение былого издателя «Трутня» и «Живописца» русской историей устраивало Екатерину II. Она хорошо знала, что издание фундаментальных исторических трудов требует огромных расходов. Где взять такие деньги помещику средней руки? Только у правительства! Ради соблазнительной перспективы купить послушание дерзкого сатирика, не побоявшегося ее угроз, расчетливая Екатерина готова была даже раскошелиться, забыв о старых обидах. Монаршьи милости посыпались на Новикова. Императрица включила новоявленного историографа в узкий круг участников интимных литературных вечеров в Эрмитаже, открыла перед ним двери государственных архивов, распорядилась выдать издателю «Древней российской вивлиофики» из «кабинетской суммы» 1000 руб., а затем — дополнительно — еще 200 голландских червонцев ^[51]. Вслед за Екатериной, подписавшейся на 10, экз. «Вивлиофики», в списке «пренумератов» значились имена первых вельмож российского двора: Г. Г. Орлова (тоже 10 экз.) и Г. А. Потемкина, П. Б. Шереметева и К. Г. Разумовского, Р. Л. и А. Р. Воронцовых. Не отставали от начальства и другие правительственные чиновники пониже рангом, высшее духовенство, богатые купцы. Окончательно уверовав в то, что ей удалось приручить Новикова, Екатерина шутливо (хотя и не очень грамотно — мы сохраняем орфографию подлинника) журила его за пышное посвящение к «Вивлиофике»: «Мой совет есть, если Автор мне приписать хочет свое издание, то вымарать из тителя все то, что свету показаться может ласкательство, я подчеркнула на титуля все излишество» ^[52]. Однако их идиллические отношения длились недолго.

Углубленные занятия русской историей убедили Новикова в том, что ее золотой век — не более, чем миф. Вместо обетованных островов древнеправославных добродетелей перед ним предстала зловещая трясина извечных пороков сословного общества: вероломство, насилие, дикие суеверия. Эти же чувства испытывали, по-видимому, и многие читатели «Древней российской вивлиофики», горячо одобрившие на первых порах замыслы ее издателя. Среди подписчиков «Вивлиофики» мы встречаем чуть ли не всех видных деятелей русской культуры середины XVIII в.: маститых ученых — Г. Ф. Миллера и М. М. Щербатова, В. Е. Адодурова и Г. Н. Теплова, верных друзей и соратников Новикова на литературном поприще — М. М. Хераскова и И. П. Елагина, А. Н. Радищева и А. М. Кутузова, В. И. Майкова и И. А. Дмитриевского, A. В. Храповицкого и А. А. Ржевского, архитектора B. И. Баженова и совсем еще юного Ф. В. Каржавина.

Время шло. Интерес «ученой республики» к новиковским историческим публикациям заметно ослабевал. Специалисты справедливо считали, что они могли бы справиться с изданием древних памятников гораздо квалифицированнее, чем журналист-дилетант. Фрондирующая молодежь тоже была разочарована. Материалам «Вивлиофики» явно не доставало, по ее мнению, политической остроты и публицистичности. Но самым грозным симптомом надвигающегося кризиса было для Новикова равнодушие основного потребителя его книжной продукции — разночинной читающей публики.

Несмотря на энергичную поддержку правительства, в 1773 г. разошлось по подписке чуть больше ¹/₅ тиража «Вивлиофики» — 246 экз. (198 «пренумератов»). В результате этого Новикову пришлось начиная с июльского выпуска сократить тираж на 100 экз. Новый год принес с собой только новые огорчения. Число подписчиков резко уменьшилось (133 «пренумерата» на 166 экз.) ^[53] причем из подписных листов исчезли имена многих людей, чьим мнением Новиков особенно дорожил. Оставалось надеяться только на благоволение императрицы. Однако и она не спешила на помощь попавшему в беду издателю. Новиков уже не представлялся ей опасным. Постепенно правительственные дотации на «Вивлиофику» совсем прекратились, и Новикову пришлось униженно напоминать о своем отчаянном положении секретарю Екатерины II Г. В. Козицкому. «Отъезд Двора (в Москву на празднование Кучук-Кайнарджийского мира с Турцией — И. М.) произвел в делах моих такое замешательство, — писал он 26 марта 1775 г. — что я не знаю, как могу окончить „Вивлиофику“ на нынешний год, ибо не только что не прибавляются подписчики, но и других книг почти, совсем не покупают… Без сей (правительства — И. М.) помощи я нахожусь в крайнем принуждении бросить все мои дела неоконченными. Что делать, когда усердие мое во оказании услуг моему отечеству так худо приемлется!..» ^[54]. Жалкая подачка Екатерины не могла поправить пошатнувшиеся дела издателя. Окончив с горем пополам «Вивлиофику», он был вынужден отказаться от публикации нового сборника старинных хартий — «Сокровища древностей российских» ^[55]. Открытая война с императрицей оказалась для Новикова непосильной, дружба — унизительной и разорительной. Только за издания «Общества, старающегося о напечатании книг» Новиков задолжал Академической типографии 839 р. 11, 5 к.^[56]. А ведь у него были еще, вероятно, неоплаченные счета других типографий, переплетчиков и авторов!

Десятилетний опыт работы с книгой убедительно доказал Новикову полную несостоятельность издательской политики, игнорирующей реальные запросы читателей-разночинцев. Выпуская в свет под видом третьего издания «Живописца» (1775) сборник наиболее острых и злободневных статей из своих сатирических журналов былых лет, Новиков справедливо объяснял их успех тем, что они «попали на вкус мещан», ибо в России только такие книги «третьими, четвертыми и пятыми изданиями печатаются, которые сим простосердечным людям, по незнанию чужестранных языков, нравятся». Гневные филиппики журналиста-трибуна против «гнили», разъедавшей устои Российского государства, нашли отклик в сердцах и умах читателей. И не по их вине прекратили свое существование «Трутень» и «Живописец», «Пустомеля» и «Кошелек»! Лишенный возможности открыто обсуждать и осуждать пороки современного ему сословного общества, издатель попытался продолжать борьбу иными, легальными средствами, широко используя историчесские аллюзии, иносказание, ретроспекцию. Однако на сей раз «простосердечные люди» не поняли и не оценили по достоинству его трудов. Новиковская «Вивлиофика» и «Размышления» Мабли не смогли занять место издавна популярных в разночинной среде «Синопсиса» и «Троянской истории» и тем самым были обречены, наряду с другими «весьма хорошими и полезными книгами», лежать мертвым капиталом «в хранилищах, почти вечною для них темницей назначенных»^[57].

Не раз благие начинания просветителей-одиночек разбивались о глухую стену непонимания, косности и равнодушия толпы. Одни из них, несмотря на неудачи, упорно не желали отказываться от раз и навсегда избранной тактики, другие — принимали безоговорочно вкусы мещан за «глас народный» и, потакая им, наживались на невежестве масс. Новиков не был ни слепым фанатиком, ни алчным дельцом. Эту особенность крупнейшего и оригинальнейшего деятеля русского просвещения XVIII в. удачно подметил Я. Л. Барсков, видевший в нем «смелого, энергичного и бескорыстного работника, искренне сливавшего свою личную выгоду с пользою общественной» ^[58]. Новикова не привлекала спокойная и доходная роль «карманного» литератора ее величества, столь же твердо и принципиально он отказался от надежных доходов, которые сулило ему издание пользовавшихся спросом у малообразованных читателей правил хорошего тона столетней давности, сомнительных романов и сонников.

Если нельзя было говорить с массами простым и вразумительным языком политического памфлета, следовало вооружить их ключами к сокровищницам знаний, заполнить интеллектуальную пропасть между учителями человечества и «малыми сими» тысячами томов дешевых и доступных для разных категорий читателей книг. Задача формирования читательской психологии в духе гуманных идей эпохи Просвещения легла в основу всей дальнейшей деятельности Новикова.

«Путеводительницей и наставницей» читающей публики справедливо называл журнальную библиографию и неразрывно связанную с нею в те годы литературную критику младший современник просветителей XVIII в. В. Г. Анастасевич. Попытки первых русских журналистов помочь начинающему читателю в выборе лучших отечественных и переводных книг, научить его отделять «зерна от плевел» наглядно доказали необходимость и возможность активного воздействия на литературные вкусы и запросы общества. Следуя их примеру, Новиков и К. В. Миллер задумали организовать первый русский критико-библиографический журнал. «Сие периодическое издание, — сообщалось в объявлении о подписке на „Санктпетербургские ученые ведомости“, — содержать в себе будет: 1) уведомление о напечатанных в России книгах, с присовокуплением критических оным рассмотрений; 2) об успехах и состоянии ученых дел в России и 3) известия, касающиеся до описания жизни российских писателей»[59].

Появление в свет этого еженедельника вызвало в среде петербургских литераторов немало кривотолков. Поэтому от издателей журнала, целиком посвященного критическому разбору новых книг, потребовалось много такта и выдержки для того, чтобы избежать столкновения с собратьями по перу. «Ничто сатирическое, относящееся на лицо, — предупреждали они любителей литературных скандалов, — не будет иметь места в „Ведомостях“ наших, но единственно будем мы говорить о книгах, не касаясь нимало до писателей оных. Впрочем, критическое наше рассмотрение какой-либо книги не есть своенравное определение участи ее, но объявление только нашего мнения об оной»^[60]. Решительно осудив грубые, оскорбительные формы полемики, характерные для русского литературного быта 50-60-х гг. XVIII в., Новиков не только не поступился своими идейными и эстетическими принципами, но постарался использовать библиографический журнал для самой активной пропаганды книг, созвучных его мыслям и чувствам.

«Санктпетербургские ученые ведомости» просуществовали сравнительно недолго. За несколько месяцев, с марта по июнь 1777 г., здесь были критически рассмотрены 34 книги, напечатанные Академией наук, Московским университетом и «вольными» типографиями (в том числе четыре новиковских издания). Явно демонстративный характер носила публикация в первых номерах журнала, на самом видном месте библиографического обзора полузапретного в России и широко разрекламированного за границей издания екатерининского «Наказа» Комиссии по составлению нового Уложения. Наперекор желанию императрицы, Новиков вновь напомнил обществу о несбывшихся «конституционных мечтаниях» обманутого поколения. Просвещенные читатели горячо поддержали выступления «Ведомостей» в защиту чистоты родного языка, внимательно прислушивались к их отзывам о книгах по истории, государственному праву и педагогике, приветствовали появление в свет дополнений к «Опыту исторического словаря» и «Древней российской вивлиофике». К сожалению, разночинная публика не разделяла энтузиазма «ученых господ». Сочтя журнал слишком пресным и однообразным, она по-прежнему довольствовалась той информацией о новых книгах, которая регулярно появлялась на страницах официозных «Санктпетербургских ведомостей». Книготорговцы, поддержавшие Новикова и Миллера на первых порах, быстро разглядели полную бесперспективность преждевременно явившегося в свет журнала. Лишенные финансовой поддержки, издатели «Санктпетербургских ученых ведомостей» вынуждены были расстаться с читателями, так и не осуществив своих далеко идущих планов.

Безрезультатно окончились все попытки отважного поручика захватить штурмом бастионы косности и невежества. Приходилось менять тактику, памятуя о том, что нередко длительная, упорная осада оказывается гораздо эффективнее стремительной атаки. Человек не рождается на свет читателем, эта потребность возникает у него с годами. Поэтому вполне естественно то огромное влияние, которое оказывают первые наставники на круг и характер его книжных интересов. Последовательный и деятельный просветитель, Новиков всегда отводил в своих планах особое место вопросам чтения женщины-матери, воспитательницы новых поколений. Умная, начитанная женщина с хорошим литературным вкусом могла несомненно лучше исполнить материнский долг, чем корреспондентка «Трутня» — «Ужесть как мила», — у которой от серьезных книг делалась «теснота в голове». Мысль о создании первого в России литературного журнала для женского чтения возникла у Новикова еще на заре его издательской деятельности. Однако только спустя 10 лет на полках книжных лавок появились изящные томики «Модного ежемесячного издания, или Библиотеки для дамского туалета» (ч. 1–4, Спб.-М., 1779). Вниманию читательниц предлагались чувствительные элегии и сентиментальные повести, исторические анекдоты и назидательные притчи, а в дополнение — 12 картинок новейших парижских мод. Казалось, Новиков все продумал, все предусмотрел. И все-таки итоги подписки на «Библиотеку» не оправдали надежд издателя, твердо уверенного в том, что одно название этого журнала избавит его от убытков. Далеко не каждая любительница книг могла выкроить из своего бюджета 5 руб. на покупку столь дорогой «безделушки». Не случайно в списке 57 «пренумератов» «Модного ежемесячного издания» встречается так много сановных имен и громких титулов.

И все-таки не «Санктпетербургские ученые ведомости» и не модный журнал помогли Новикову привлечь внимание русской читающей публики к серьезным общественным и нравственным проблемам. В самые критические для издателя дни на помощь к нему пришли руководители петербургских масонов, давно уже с симпатией следившие за его энергичной просветительной деятельностью. Укоренившись на русской почве в середине XVIII в. ложи масонов — вольных каменщиков разных систем постепенно приобрели немалый вес во всех сферах общественной жизни страны. Атмосфера бюрократического государства, принижавшего и калечившего человеческую личность, создавала особенно благоприятные условия для расцвета масонства. Поиски моральной опоры, стремление к «самоочищению» от сословной скверны лакейства и палачества были присущи значительной части дворянской интеллигенции тех лет. Этот процесс в какой-то степени усугублялся кризисом русского вольтерьянства, истолкованного некоторыми последователями фернейского патриарха в чисто нигилистическом духе. Естественно, что уже сама по себе полулегальная форма существования масонского братства, легенды о его таинственных связях с потусторонним миром, фантастическом богатстве и влиянии привлекали в ложи разного сорта политических авантюристов, мистиков и шарлатанов. Однако не они определяли лицо масонства. Лучшие умы человечества — Гёте и Франклин, Лессинг и Гердер, Флориан и Дантон — видели в масонстве, «поднимающемся над всеми сословными различиями, над всяким сектанским духом», могучее орудие моральной революции умов, прототип будущих, более гуманных и справедливых отношений между людьми.

Страстная приверженность издателя «Трутня» и «Живописца» идеалам добра и справедливости, ненависть к насилию и пороку вполне согласовались с краеугольными принципами масонского учения. Масонами были чуть ли не все его наставники и друзья: А. П. Сумароков и М. М. Херасков, В. И Майков и М. И. Попов, А. М. Кутузов и А. Н. Радищев, И. А. Дмитревский и К. В. Миллер. Поэтому вступление Новикова в июне 1775 г. в ложу «Астрея» помогло ему обрести ту «точку опоры», которой так нехваталс просветителю-одиночке. Обретя солидную моральную и материальную поддержку собратьев по ордену, Новиков смог приступить к осуществлению давно задуманных планов интеллектуального и нравственного просвещения соотечественников.

Первым шагом на пути к реализации этих замыслов было издание литературно-философского журнала «Утренний свет» (1777–1780), сплотившего вокруг себя наиболее талантливых писателей и переводчиков из среды вольных каменщиков. В журнале стали публиковаться подобранные с большим вкусом разнообразные и занимательные сочинения в стихах и прозе мыслителей всех стран и эпох (от Платона и Вергилия до Виланда и Юнга), наглядно иллюстрировавшие важнейшие положения масонской этики и морали. Именно эта идейная целеустремленность, мессианский дидактизм, поиски позитивной программы действий, способных сделать более счастливыми каждого человека в отдельности и общество в целом, выгодно отличали «Утренний свет» от большинства современных ему периодических изданий. И все-таки нельзя объяснить фантастический успех журнала петербургских масонов только его публицистическими и эстетическими достоинствами, хотя они и несомненны. Не меньшую роль сыграли здесь оригинальные методы издания и распространения «Утреннего света», представлявшего собой лишь одно из звеньев в широком комплексе просветительных и филантропических предприятий Новикова.

Справедливо отметив в предисловии к журналу, что «все с непрестанными бдениями издаваемые ученые труды были бы тщетны и бесполезны, если б они читателям не понравились», Новиков на сей раз сознательно отказался от сиюминутных выгод ради осуществления своих далеко идущих стратегических планов. «Положим, — обращался он со страниц „Утреннего света“ к друзьям и единомышленникам, — что любовь ко чтению не во всех еще российских городах совершенно распространилась. Будем ли мы тем освобождены от нашей должности, которою обязаны к нашим единоземцам?.. Не должны ли мы тогда все наши старания с большим предусмотрением и благоразумием учреждать, дабы читающим согражданам доставлять удовольствие, а не читающих привлекать к собственной их пользе?..»^[61] Ответ на этот риторический вопрос несомненно был однозначным. Однако Новиков не только сумел четко сформулировать важнейшую задачу, стоявшую перед русскими просветителями, но и нашел практические пути для ее решения. Сын своего века, когда положение человека в обществе начинало определяться не столько древностью рода, сколько толщиной кошелька, он хорошо понимал, что для серьезных социальных реформ мало красивых слов и благих пожеланий. Нужны были деньги, и деньги немалые. Но кто их даст на явно неприбыльное дело? В поисках выхода из этого тупика Новикову и пришла на ум удивительно простая и вместе с тем поистине гениальная идея — сделать пайщиками своего нового предприятия не какую-то отдельную группу меценатов, а все русское просвещенное общество. Теперь оставалось только изыскать способ объединить бескорыстные усилия столь разнородных элементов.

Теория и практика масонства, уделявшие огромное внимание вопросам благотворительности, сами подсказали издателю нужный ответ. Так родился и начал претворяться в жизнь план, согласно которому «Утренний свет» должен был стать организационным центром филантропической деятельности в России. Приняв решение пожертвовать «все выручаемые деньги от продажи сего журнала на заведение школ для бедных и сиротствующих детей, равномерно и для содержания бедных и престарелых людей», Новиков передал руководство финансовой стороной дела специальной контрольно-распорядительной комиссии, состоявшей из 10 авторитетных членов масонских лож. Ежегодно на страницах «Утреннего света» публиковались подробные бухгалтерские отчеты о приходно-расходных операциях комиссии, что позволяло каждому подписчику-пайщику оценивать эффективность ее работы.

Как и предполагал издатель, филантропическое начинание петербургских масонов вызвало сочувственный отклик в разных слоях русского общества. Успех журнала превзошел все самые смелые ожидания. В первый год (с сентября 1777 по август 1778 г.) было распространено по подписке 875 экз «Утреннего света» (802 подписчика), благодаря чему кассовая выручка превысила на 2000 руб. издательские расходы^[62] Устанавливая сравнительно невысокую цену на годовой комплект журнала (3 руб 50 коп в Петербурге и 4 руб. в других городах), Новиков стремился сделать его доступным максимально широкому кругу покупателей. Однако, ввиду благотворительного характера этого издания, многие подписчики вносили по 5, 10.20 и 25 руб. за экземпляр (граф Я. А. Брюс, заводчик Н. Н. Демидов, вяземский купец Т. А. Масленников и другие), а миллионер П. К. Хлебников пожертвовал Новикову сотню пудов бумаги собственного производства, «потребной для печатания „Утреннего света“ через целый год» тиражом в 1000 экз.

Императрица холодно встретила новиковские замыслы. До поры до времени она не мешала масонам собирать пожертвования на благотворительные нужды, однако демонстративно избегала любых знаков одобрения и поощрения в их адрес. Правда, список подписчиков на «Утренний свет» открывался «неизвестной особой», уплатившей за экземпляр журнала 100 руб., в которой современники несомненно узнали наследника престола Павла Петровича, но в данном случае он выступал как частное лицо. Скептицизм двора не был тайной для правительственных чиновников, и они, как правило, не спешили вступать в число пайщиков «Утреннего света». Только самые сановные и независимые вельможи (князья П. Б. Шереметев и А. Б. Куракин, графы П. И. Панин, К. Г. Разумовский, Н. Г. Румянцев и 3. Г. Чернышев, входящий в силу секретарь императрицы А. А. Безбородко) дерзнули нарушить этот негласный запрет.

Принципиально иную позицию по отношению к Новикову заняли высшие сановники православной церкви. Они не только одобряли, но и активно поддерживали его проекты, видя в них богоугодное дело. Именно поэтому архиепископ новгородский и санктпетербургский Гавриил охотно дал согласие стать официальным покровителем «Утреннего света», а многие другие архиепископы взяли на себя обязанности новиковских комиссионеров в своих епархиях. Журнал имел огромный успех среди просвещенного духовенства.

Не менее горячий прием встретил «Утренний свет» у русской интеллигенции. Литераторы и переводчики, ученые и художники, независимо от их убеждений и отношения к масонству, живо откликнулись на призыв Новикова помочь делу просвещения соотечественников. Широкая гуманистическая программа журнала была равно приемлема консервативно настроенному Г. Р. Державину и масону В. И. Баженову, вольнодумцу И. Г. Рахманинову и придворному поэту П. С. Потемкину, маститому ученому В. Е. Адодурову и бедному археографу-самоучке из Твери Д. И. Карманову.

Общественное движение, возникшее вокруг новиковского ежемесячника, не оставило равнодушными и читателей-разночинцев. Едва ли можно найти какой-нибудь другой русский журнал XVIII в. со столь демократичным составом подписчиков. И это не удивительно. Третье сословие справедливо увидело в Новикове выразителя своих интересов. Если многим титулованным вельможам масонские «выдумки» зачастую представлялись всего лишь очередной модной забавой, то для сотен мелких чиновников, купцов и мастеровых народные училища, приюты и больницы были гарантией более счастливого будущего их детей, последним убежищем в случае разорения, болезни, старости. Поэтому каждый из них, будь то просвещенный издатель-коммерсант С. Л. Копнин, мастера шпалерной мануфактуры С. В. Куликов и М. И. Пучиков или малограмотные купцы из захолустной Епифани, охотно внесли посильную лепту в общую филантропическую копилку.

Примечательна география распространения «Утреннего света». Косная и глухая русская провинция словно на мгновение пробудилась от векового сна. В 58 городах и местечках России, куда порой и газеты приходили с полугодовым опозданием, у Новикова нашлись добровольные помощники и восторженные почитатели. Бескорыстная преданность идеалам просвещения и гуманизма связала его на многие годы деловыми узами с провинциальными комиссионерами, среди которых были люди разного социального положения и интеллектуального уровня: тверской вице-губернатор Н. А. Муравьев, коломенский и тамбовский воеводы П. Ф. Жуков и Н. А. Охлебнин, чиновники С. Н. Веницеев (Калуга) и А. М. Кожевников (Псков), купцы Т. А. Маслеников (Вязьма) и И. Е. Бородин (Епифань), войсковой товарищ П. Ф. Паскевич из Полтавы и капитан И. В. Тибекин из Астрахани. Каждый месяц почтовые тройки развозили свежие номера новиковского журнала за тысячи верст от Петербурга. 43 подписчика в Тамбове, 42 — в Казани, 32 — в Нижнем Новгороде, 28 — в Астрахани, 20 — в Полтаве, подписчики в далеком Кунгуре, в забытом богом Царево-Кокшайске, в владимирском селе Починок… Такой широкой читательской аудитории не имел еще ни один русский журнал!

Издавна вся интеллектуальная жизнь русской провинции концентрировалась вокруг немногочисленных «культурных гнезд». Такими притягательными центрами были подмосковное поместье потомственных библиофилов Яньковых, орловская усадьба супругов Плещеевых, дома Дмитриевых в Сызрани и Муравьевых в Твери, С. И. Тевяшева в Острогожске и С. М. Полянского в Казани. В богатейших библиотеках гостеприимных хозяев местные «Цицероны» и «Вергилии» черпали книжную премудрость, здесь выносились приговоры новым книгам и формировалось общественное мнение. Поэтому признание ими нравственных и литературных достоинств «Утреннего света» окончательно закрепило у современников авторитет журнала и его издателя.

Не прошло и двух лет со дня выхода в свет первого номера «Утреннего света», а маленькое филантропическое общество петербургских масонов превратилось в разветвленное просветительное предприятие, располагавшее значительным по тому времени капиталом. Все доходы (более 4500 руб.!) ушли на организацию и содержание двух начальных школ-интернатов, в которых бесплатно обучались и жили на всем готовом около 100 сирот мелких чиновников и мастеровых. Благородный поступок масонов в свою очередь вызвал приток новых подписчиков, новых капиталов. Популярность Новикова, сделавшегося, по меткому выражению одного из его учеников, «истинным министром народного просвещения», с каждым днем росла. Такой оборот дела явно не устраивал Екатерину II. Политически и экономически независимое новиковское предприятие создавало опасный прецедент, наглядно демонстрируя русскому обществу его огромные потенциальные возможности самостоятельно, без правительственной опеки решать важнейшие задачи общегосударственного значения. Кто знает, как бы сложилась дальнейшая судьба Новикова, если бы не очередной каприз изменчивой фортуны, открывшей перед ним столь заманчивые перспективы издательской деятельности, о которых он не смел даже мечтать.