Часть 2. Рождение силы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Часть 2. Рождение силы

Соседи провожали в армию Анютиного старшего сына Николая. На своем краю поселка он был самым пригожим, серьезным, степенным парнем. Девушки засматривались на него.

Но ему было не до них. Он должен был содержать и опекать семью, осиротевшую после расстрела немцами Андрея Гавриловича Горового, отчима, — мать, сестру и младшего брата. Мать много работала, но в колхозе продовольственных пайков не выдавали, денег не платили, лишь писали трудодни, неуверенно обещая когда-то их отоварить. Так вот, чтобы прокормиться, Николай после пятого класса вынужден был идти работать на Славгородский завод «Прогресс», где хоть как-то платили за работу. Лето 1946 года было мало что послевоенным, восстановительным, так еще и неурожайным, и люди понимали, что впереди их ждет голод. Пайком на брата и сестру Николай обязан был председателю поселкового совета Топорковой Оксане Афанасьевне. Тогда паек на иждивенцев выдавали при наличии справки из сельсовета, что его получатель является основным кормильцем семьи. Справку о том, что не на Анютином, а на Николаевом содержании находятся двое несовершеннолетних детей, и дала Оксана Афанасьевна. Пошла на нарушение женщина, конечно. Но спасибо славгородцам, что не выдали ее, добрую душу, и Николая, сироту, пожалели.

Перед разлукой с домом насели воспоминания.

* * *

Оксана Афанасьевна Топоркова, бывшая коммунарка, помогала славгородцам выживать в трудные времена. Другая бы не делала того, что не входит в ее непосредственные обязанности, а Оксана Афанасьевна делала, так как не могла стоять в стороне от местных забот, от повсеместных трудностей. Она знала, что кое-кто из людей относится к бывшим коммунарам с недоверием за их чрезмерную политизированность, и стремилась переломить такие предубеждения. Да в конце концов, она таки оставалась настоящей коммунаркой по духу и убеждениям — жадной до перемен, активной в общественной жизни, инициативной, неравнодушной к конкретному человеку.

Эту женщину прежде всего уважали за человечность. Она чутко и сострадательно относилась к тем, кто попадал в сложные обстоятельства, всегда старалась помочь, причем, не ждала, когда ее позовут, — сама шла. Взять хотя бы Агафью Сулиму.

Оставшись после войны вдовой с пятью детьми на руках, она, бедная, от горя и страха перед будущим повредилась умом. Еще хуже ей стало, когда от бедности умер Коля, сынок. Агафья перестала узнавать знакомых, все время куда-то порывалась. И над ее дочерями Верой и Зинаидой, над сыновьями Володей и Петром нависла безрадостная перспектива: их должны были определить в разные детдома. В Славгороде жило много семей с фамилией Сулима, но все это были дальние родственники, а хоть бы и близкие, так у каждого в доме своих детей и недостатков под завязку хватало. Никто из них и не думал хлопотать о несчастной Агафье.

— Что будем делать? — спросила Оксана Афанасьевна, собрав у себя дома всю родню Агафьи Сулимы. — Разлучим детей, отдадим в чужие руки? А может, сами присмотрим за ними, сами выходим?

— Как мы за ними присмотрим? Ведь Агафья, как известно, неизлечима и должна постоянно находиться в больничной палате, — сказал кто-то.

— Больницу я беру на себя, мне необходимо заручиться вашим согласием.

— Согласием на что?

— Дело в том, что Агафья Сулима не является общественно опасной, — спокойно продолжала Оксана Афанасьевна. — Будем надеяться, что со временем, в покое и среди родных детей, состояние ее здоровья улучшится. Поэтому кому-то из вас надо предоставить по месту психиатрического учета больной расписку, что вы принимаете на себя ответственность за ее поведение. Тогда Агафью возьмут под поликлиническое наблюдение, и дети останутся дома, возле матери.

На том и сошлись. Сегодня трудно сказать, кто дал такую расписку. Да разве в этом дело? Главное, что Агафья осталась дома, а дети — в родительском доме, под надзором родственников. Голодно жили, но вместе, в родном кругу.

— Жизнь нашей семьи постепенно налаживалась, — рассказывает Зинаида, дочь Агафьи Сулимы, — но вот Оксану Афанасьевну перевели на работу в колхоз, и она перестала наведываться к нам. А тут настал голод. Как быть? Мы ее нашли и попросили о помощи.

— И она откликнулась? Ведь теперь у нее были совсем другие обязанности.

— Конечно, откликнулась. Снова приходила, приносила продовольствие. Во второй раз спасла нас, — подхватывает рассказ сестры Владимир Сулима.

Много добра принесла людям эта маленькая, хрупкая женщина. Оно воспринималось жаждущими счастья славгородцами как само собой разумеющееся, как результат улучшения всенародной жизни, как веление времени. Не все понимали, что любое время олицетворяется щедрыми душой личностями и благодаря им остается в памяти.

Оксана Афанасьевна Топоркова родилась 21 января 1905 года. Революцию помнила хорошо, в свое время побывала в Москве, где ей повезло общаться с Надеждой Крупской. Эта встреча произвела на нее такое сильное впечатление, что она начала копировать прическу, одежду, даже интонации голоса жены вождя. Как председатель сельсовета она имела в своем распоряжении двуколку с извозчиком, и ездила на ней, важно восседая в нарядной белой шляпке. Янченко Макар Матвеевич называл Оксану Афанасьевну не иначе, как «наша Крупская», чем она гордилась.

Оксана Афанасьевна принадлежала к семье коммунаров, переселившихся сюда в 1924 году из далекого Алтая. Ее родной брат Николай Афанасьевич Топорков стал одним из организаторов и первым агрономом коммуны. Именно под его влиянием она в 1929 году поступила к ВКП(б). Находясь в составе коммуны, вела работу с молодежью, работала диктором местной радиосистемы, экскурсоводом. Со временем вышла замуж за Роя Анисима Михайловича.

Когда в 1938 году коммуну расформировали, семья Анисима Михайловича переехала в Славгород — муж Оксаны Афанасьевны занял здесь должность главного механика МТС.

Весть о начале войны застала Оксану Афанасьевну в роддоме, как раз родила третьего ребенка — сына. Вскоре над Днепропетровщиной нависла угроза оккупации. Под руководством областного комитета партии была развернута работа по вывозу экономики из опасных зон. Конечно, всех и все эвакуировать не могли — спешно отправляли в глубокий тыл оборудование предприятий, колхозную собственность, зерно и скот. В Славгороде этими работами руководил председатель местного колхоза им. Фрунзе Николай Тимофеевич Жаран, а ответственность непосредственно за технику МТС возложили на Анисима Михайловича. Оставляли поселок и рядовые жители. Конечно, не все, а кто имел основание и материальную возможность. Первым помогали официально, это были семьи сопровождающих технику и другие вывозимые ценности, а также коммунисты и евреи, кого гитлеровцы якобы не миловали — позже советские люди убедились, что немцы не миловали никого. А остальные обходились собственными силами.

— Мама рассказывала, что быстрое продвижениям немцев на восток вынуждало эвакуирующихся торопиться, а это приводило к плохой организации работ, хаосу на дорогах. Не все из задуманного удалось вывезти — часть имущества мы уничтожили по дороге. Сначала мы телегами ехали на юг. Хорошо, что конец сентября в 1941 году выдался сухим и погожим, — вспоминает дочка Оксаны Афанасьевны Алла Анисимовна Сорока (Рой).

Семья была немалой. Кроме самой Оксаны Афанасьевны, в безопасное место ехали ее мать Акулина Семеновна Топоркова, сестра Александра — инвалид детства, муж Анисим Михайлович Рой, сын Георгий, дочь Алла и новорожденный мальчик.

В Орджоникидзе, что близ Марганца, их остановили и продвигаться дальше запретили — впереди уже стояли немцы. Анисим Михайлович сразу же побежал хлопотать о продолжении эвакуации, а Оксана Афанасьевна взялась готовить временное жилище. Недолго они здесь пробыли, но для горя много времени не надо — здесь заболел и умер новорожденный ребенок. Похоронили мальчика, так и не успев дать ему имя.

Наконец, снова двинулись. Война набирала обороты, все усложнялось, прежде всего не хватало транспорта. Беженцы тянули за собой технику, одолевая трудности, старались добраться до предписанного места как можно быстрее. И поток эвакуированных возрастал, дороги забились в основном большими коллективами, которые вывозили за Урал мощную и дорогую технику, ценных специалистов. Им, конечно, отдавались предпочтения, поэтому славгородцы продвигались медленно, с продолжительными остановками.

Под Сталинградом остановились надолго. Зарегистрировались в местных органах власти, но продолжали искать возможность попасть глубже в тыл.

— Подождите, — был им ответ. — Живите пока что здесь.

Оксана Афанасьевна Топоркова

А немцы все время настигали беглецов. За их спинами непрестанно громыхал фронт, на подступах к Сталинграду сначала слышались отдаленные взрывы, а потом этот звук становился громче, начали различаться автоматные очереди и ружейные выстрелы. И вот война придвинулась вплотную. Всех мужчин, закрепленных за эвакуированным имуществом, а вместе с ними и мужа Оксаны Афанасьевны, освободили от прежних обязанностей и мобилизовали на фронт. Женщины с детьми и стариками бросили на произвол судьбы государственную технику и другое порученное им имущество, которое не смогли продать. Коров уже не было — часть их они съели еще в дороге, а остальных продали еще раньше. И теперь, освободившись от бремени, взялись спасать собственные жизни. На вырученные от продажи колхозного имущества деньги наняли баржу и переправились через Волгу. Когда плыли, славная река горела, на ее поверхности не видно было волн, не слышно было плескания воды. Все пространство устилал огонь, невысокие языки которого лизали небо черными жирными прядями, — то горел разлитый мазут.

— Война, — говорит Алла Анисимовна, — засела в сознании на всю жизнь, а переправа через Волгу оставила особо яркое впечатление. Я еще долго помнила ее и никак не могла уразуметь, что река — это вода. Мне все время казалось, что река — это огонь. Но как может гореть вода? Того я понять не могла.

На берегу, откуда они бежали, начались кровопролитные бои. К эвакуированным доносились стрельба, грохот пушек, неистовое гудение огня, содрогание земли от падения разрушенных домов, казалось даже, слышались крики тысяч солдат, которые, побеждая страх и жажду жизни, бросались в бой шеренга за шеренгой. Небо над Сталинградом пылало.

Остановились в городке Красный Кут Саратовской области. Здесь Оксана Афанасьевна приткнулась работать санитаркой, а сестра ее Александра Афанасьевна — прачкой в прифронтовой госпиталь. Дора Антоновна Жаран, жена председателя славгородского колхоза, устроилась на работу в пекарню, где имела возможность прокормиться самой и помочь землякам не отощать с голоду.

— Мы уже знали, что отец с войны не вернется, — припоминает дальше Алла Анисимовна. — Нам пришло извещение, что он пропал безвести, но мама говорила, что в таких боях пропасть бесследно нельзя, можно только погибнуть.

В апреле 1943 года освободили Славгород, и Оксана Афанасьевна начала собираться домой. Но вдруг тяжело, неизлечимо заболела ее мать. Поэтому домой поехали лишь сестра Александра и сын Георгий, юноша, которому исполнилось шестнадцать лет. А сама Оксана Афанасьевна с дочкой осталась возле больной, взялась лечить ее. Но лекарство не действовало и уход не помогал. Акулина Семеновна умерла, навеки осталась на чужбине.

Возвратившись в Славгород, Оксана Афанасьевна заняла прежнюю должность в сельсовете. Председательствовала долго, а потом перешла в колхоз, где возглавила партийную организацию. Перед выходом на пенсию работала на заводе «Прогресс» — выдавала рабочим газированную воду, так как автоматов тогда еще не было. На пенсии нянчила внуков.

Умерла Оксана Афанасьевна Топоркова 6 апреля 1994 года в Славгороде, где и похоронена.

…Припомнился Николаю, идущему на срочную службу в ряды Советской Армии, и дядя Яков. О том, что он был главным агрономом колхоза, они с матерью узнали позже. А сначала, овдовев после трагической гибели на рабочем месте Николая Васильевича Сидоренко, первого мужа Анны Александровны и отца Николая, семья решила оставить хутор и переехать в Славгород, где по случайному совпадению купила сякое-такое жилье — времянку именно у этого человека. Как часто бывает, старые и новые хозяева усадьбы познакомились ближе и подружились. Тем более что семья Якова Алексеевича Бараненко поселилась неподалеку — в новом доме на улице Степной.

Свое первое свое родовое гнездо Яков Алексеевич очень любил, а особенно сад вокруг него, который сам посадил и вырастил. Поэтому часто наведывался к его новым хозяевам, помогал вдове ухаживать за деревьями. Весной обрезал их, брызгал, защищая от вредителей. Экспериментировал с сортами, на некоторых деревьях делал прищепы. Николаю, когда мальчик подрос, главный агроном колхоза охотно передал свои знания о деревьях, постепенно переложил на него уход за своим первым садом.

Часто можно было видеть их вдвоем. Николай следовал за Яковом Алексеевичем еще и из-за пасеки. Интерес к пчелам и пчеловодству проснулся в нем рано. Как завороженный, он мог часами наблюдать за жизнью этих полезных насекомых, бегал в степь изучать, с каких цветов пчелы берут больше взятка.

Однажды, когда дяди Яши не было рядом, Николай полез посмотреть соты, и пчелы его беспощадно искусали. Мальчишка попытался спастись вернейшим детским способом — слезами, но облегчение не пришло, и он изо всех сил побежал до Евлампии Пантелеевны, жены Якова Алексеевича. Тетка Евлампия снисходительностью к непослушным детям не отличалась и, прежде всего, угостила несчастного затрещиной, а потом уж разрезала пополам помидор и потерла им ужаленные места.

По сей день Николай Николаевич держит добрую пасеку, собирает мед, которым спасается от болезней и от безденежья. И лечит пчелиные укусы, когда случаются, тем самым средством, которое показала ему Евлампия Пантелеевна, — свежим томатным соком.

Яков Алексеевич, сколько помнит Николай, имел нрав спокойный, неторопливый, а характер ровный и дружелюбный. Он носил роскошные усы, был молчуном и казался знатоком во всех науках. Растущему без отца мальчишке находиться рядом с дядей Яковом было интересно, надежно, и он хотел во всем на него походить. В семье дяди Якова росли двое сынов чуть старше Николая — Алексей и Петр. Но это не мешало ему чувствовать себя рядом с ними своим. А те, наверное под влиянием отца, воспринимали тихого белокурого сироту как родного. Братья-подростки много работали дома по хозяйству, Николай же крутился рядом и перенимал все, что замечал. А замечал он у них старание, трудолюбие, любознательность, уважение к старшим и умение находить выход из сложных ситуаций. А мало ли их случается в детстве? Одни купания в пруду, где настигают разные неожиданности и досадные приключения, чего стоят. А ночные выпасы коней с костром и печенным картофелем, с рассказами о далеких странствиях и рыцарских поединках! А сенокосы, когда идешь в степь до восхода солнца и возвращаешься на вечерней заре!

Можно сказать, Николай вырос и воспитался в семье Якова Алексеевича. Здесь он мужал, получил первые представления о жизни, воспитал в себе первые привычки. И когда мать, как только он пошел в школу, вышла замуж вторично, воспринял это событие с почти взрослым благоразумием:

— Теперь и у меня будет брат, — хвалился друзьям.

В самом деле, в 1939 году родился Алим, и счастьем для малыша стало то, что он имел старшего брата, целиком подготовленного для его воспитания.

…Николай отстранился от картин прошлого — не до них сейчас, в дороге будет вдоволь времени на воспоминания. Но они не отступали. Перед глазами явилось детство. Показалось, что не так уж и тяжело им с матерью жилось в те черные годы, как-то отступало печальное и горькое, а на его место приходило отрадное. Он понял — бывает, что такая иллюзия спасает душу от безмерных страданий, которых он успел натерпеться, и высвобождает в ней место для счастья.

Признателен Николай был и заводчанам за то, что пригрели его, когда пришел к ним учеником плотника, дали возможность ощутить себя частью сильного, трудолюбивого коллектива. Припомнилось, как в конце августа его вызвали в контору.

— Ты, мальчик, числишься у нас на временной работе, — сказал начальник отдела кадров. — Так вот завтра у тебя будет последний рабочий день.

— А почему?

— Учиться тебе надо, а не работать. Сентябрь уже на носу, в школу пора идти.

Анна Александровна, опять овдовевшая в войну, когда Николай передал ей этот разговор, воскликнула в отчаянии:

— А что же мы будем есть?! Сиротки мои… — заплакала, обняв младших детей.

Так и оставило Николая детство, ибо назавтра он попросил заводское начальство о переводе на постоянную работу. Спасибо, что ему пошли навстречу.

С этого времени он остался там навсегда. И потянулись взрослые заботы — накормить, одеть, защитить, починить крышу над головой, вывести в люди малышей. Денег не хватало, поэтому пришлось перейти в литейный цех формовщиком — там больше платили, была добавка за вредность. Опять ему разрешили, несмотря на то что детям работать на вредном производстве запрещалось. А что было делать?

И вот только хлеба вволю наелись, начали на ноги подниматься, а тут — армия. Брали Николая в Севастополь, на Черноморский флот, где служба длилась пять лет. Мать плакала: было ей страшно оставаться без кормильца. Тосковала и о том, что сын еще не видел жизни, а уже должен был нести трудную мужскую повинность, да еще так долго.

Угощать гостей, приходивших на проводы, чтобы пожелать новобранцу счастливой морской службы, особенно было нечем. На стол поставили варенный картофель, пирожки с тыквой и вишневым вареньем — местный деликатес. Был, конечно, и самогон, а на закуску — сало. Разжились на такой случай. Да и люди приносили у кого что было, приходили, спасибо им, не с пустыми руками, так как знали, куда идут.

Николай не пил хмельного — не полагалось. Был в белой сорочке, перевязанный рушниками, растроганный и торжественный. Так бывает, когда внешне человек вроде является причиной торжества, массового праздника, а внутренне весь уже где-то далеко, всеми мыслями и душой уже находится в пути к новому или при деле, к которому призван. И тут для начала очень важно получить от массы людей, причастившихся к тому великому, значительному, что ждет человека, положительный заряд, энергетический импульс, духовное благословение и побуждение. По сути для того ведь люди и приходят, поддержать товарища!

И вот перед тем, как отправляться на вокзал и ехать в райвоенкомат, где собирали призывников, Николай пошел по дворам прощаться с дедами, которые сами не смогли к нему пожаловать. В том акте поклонения мудрости его гуртом сопровождали друзья-товарищи из литейного цеха: Тищенко Василий Степанович (Хахак), Тищенко Борис Гаврилович (Борис Заборнивский), Ермак Пантелей Григорьевич (Панько Грицкивский), наставник Тищенко Александр Васильевич. Щебетали девчата, туда-сюда сновала детвора, а Анна стояла за воротами, смотрела издали на сына и вытирала слезы.

Зашли во двор к соседу Тищенко Дмитрию Васильевичу. Жителей с фамилией Тищенко в Славгороде было много, поэтому деда Митьку, местного парикмахера, называли Бэмом.

— Служи честно, предано, чтобы не осрамить родной поселок, наших земляков, — наставлял Бэм.

Слушая его искренние слова, вспомнил Николай, как этот человек едва не оставил его круглым сиротой в 1947 году. И сразу подумалось, что тогда он тоже вел себя искренне. Значит, дело не только в этом, но и в справедливости, которая, как известно, величина относительная касаемо обстоятельств.

А было так. Мать Николая работала на сеялке, стояла на задней ступени и присматривала, чтобы не забился шланг, по которому поступает зерно на высев. В тот раз сеяли просо, нехитрый харч, но тогда и такого не было. Не выдержала бедная женщина, в конце дня выгребла из сошников остатки проса, собрала в узелок и тайком принесла домой. А минут через сорок к ней во двор явилась группа активистов во главе с участковым милиционером Люблянским и местным представителем НКВД.

— Куда спрятала посевной материал?

— Какой? — попробовала открутиться мать, хотя уже не до проса было — очень испугалась.

— Отдашь сама — меньше получишь, а будешь врать — получишь на всю катушку, — пригрозил энкэвэдист.

— Я сама отнесу на ток, я сама…

— Э-э, голубка, поздно. Есть сигнал и мы должны отреагировать. Так-то. Давай его сюда.

Забрали просо, забрали и мать. И судили бы, и пошли бы ее дети нищенствовать по белу свету. Ведь тогда еще был в силе Закон «Об охране социалистической собственности», принятый 7 августа 1932 года, тот самый суровый закон, по которому привлекали к ответственности даже за малейшую провинность. Так были осуждены некоторые славгородцы, живущие на их краю. Например, в 1933 году Федора Алексеевна Бараненко получила пять лет принудительных работ за горсть колосков и отбывала наказание на Дальнем Востоке. Она всем говорила, что была на каторге. Правда, не все с бабой Федорой было понятно и гладко — явно, ее преступление тянуло на больше, но спасла многодетность. А вот ее мужу Бараненко Семену Ивановичу на том же процессе дали десять лет, тем не менее он отбывал срок поблизости от дома. Судили и Бараненко Степаниду Федотовну. В пору беременности она очень голодала, вот и насобирала на скошенном поле колосков, чтобы хоть зерно пожевать перед сном. Дали ей за это полтора года. После вынесения приговора, когда пришло время ребенку появиться на свет, ее отпустили домой. И хотя новорожденный почти сразу умер, в тюрьму женщину больше не забрали, видимо, скостили срок, а она по дремучести своей этого даже не поняла и считала, что о ней забыли.

Но тетку Анну, мать Николая, в селе знали как человека добропорядочного, незлобивого, трудящегося. Врагов она не имела, в политику не лезла, в бандах не состояла, не воровала, не убивала, не поджигала, не клеветала. А то, что голод заставил искать пропитание, так это что же… Одним словом, пошли тогда соседи к представителю НКВД просить за нее, не побоялись.

— Смилуйся, добрый человек, она же двойная вдова: первый муж, отец Николая, погиб на работе в колхозе, а второго, отца Раи и Алима, немцы расстреляли. Трое сирот останется, трое невинных душ народ потеряет, — уговаривали они энкэвэдиста, удерживающего Анну в каталажке.

Убедили-таки, отпустил он задержанную. И еще хорошо, что тем ходатаям ничего не было, никогда он не припомнил им такой смелости.

А кто донес на Анну за кражу? Бэм, конечно.

— Когда шла домой, встретила только его, паразита, больше никто меня с тем узелком не видел, — призналась Николаю, возвратившись домой после ареста. — Вот что за человек, скажи?

— Да Бог ему судья, — ответил Николай. — Давайте забудем все, как страшный сон.

Так и сделали, постарались забыть тот случай. Поэтому имена своих спасителей боялись узнавать да спрашивать. А потом прошло время, жизнь повернула на лучшее, все злое и тяжелое укрыла непрозрачная пелена забвения.

…От деда Митьки Николай с группой друзей повернул на Степную улицу.

— Наши воевали на фронте ого-го как! — кричал глуховатый дед Баран, Иван Иванович Бараненко. — Глянь вон, — показал куда-то в небо, — на бывших танкистов: Ивана Крохмаля и присутствующего здесь твоего друга Пантелея Грицкивского, который не даст соврать. Я же не выдумываю, истинно — с орденами эти молодцы вернулись домой. А вот еще, — теперь ткнул скрюченным пальцем в сторону усадьбы Бориса Николенко, — возьми Бориса, орденоносного разведчика, насквозь прошитого немецкими пулями. На него домой похоронка пришла, а он выжил. И не просто выжил, а долг свой выполнил сполна. Все они — орлы, герои! И ты чтобы такички[1]. Не подводи наших, парень.

Борис Павлович Николенко, мой отец, после войны и в старости

— Все может случиться, сынок, — положил Николаю на плечи загрубевшие от работы руки дядя Семен, материн брат. — Но никогда не теряй человеческого достоинства, будь мужественным. Люди не любят слабых, не прощают им того, что могут простить сильному. Значит, держись там.

Было 8 мая 1951 года — канун очередной годовщины Великой Победы. Славгородцы еще хорошо помнили войну, страшное тяжелое время, поэтому провожали своих односельчан в армию, как на трудное испытание, и при этом благословляли на добрую судьбу.

— Подрастешь там, возмужаешь, станешь настоящим человеком, приобретешь знания и практический опыт, получишь путевку в жизнь, — наставляла и мать. Успокаивала его или в самом деле так думала, но слышать такие слова Николаю было приятно. — А мы будем ждать тебя. Может, даст Бог, в отпуск приедешь.

Николай в ответных словах обещал, что будет служить, как полагается, не предаст традиции отцов и дедов. Никому, дескать, не будет стыдно за него, наоборот, в Славгороде будут гордиться тем, что он здесь вырос и жил.

И вот родное гнездо, соседи, друзья и весь Славгород остались позади. Николай вдруг понял, что уже никогда не увидит их такими, какими оставляет. Глиняная родительская хата осядет еще больше, постареет мать, подрастут ребятишки, даже любимый сад, такой густой и плодоносный, станет без него другим. А самое страшное, что кого-то из знакомых уже и живыми не будет, когда он вернется. Пять лет — это очень долго. Он понял, почему мама так тоскливо смотрела ему вслед — она знала разлуки, она опять переживала одну из них.

Стало не по себе. Николай еще не бывал за пределами Славгорода, сейчас впервые куда-то ехал. Ограниченный микрокосм патриархального села выбрасывал своего птенца во внешний мир, и этот птенец нервничал. Даже хотелось плакать, чего он не мог себе позволить. Поезд взял его на разлуку с родным гнездом, время — на испытание жизнью.

* * *

На подходах к Севастополю Николай впервые увидел море, его бескрайность, уходящую за горизонт. Море было спокойным, но в его покое ощущалась непобедимая сила, настоящая очевидная мощь. Это был покой уверенной в своем всевластии стихии, незнакомой и, как казалось, — чужой, враждебной. Душу охватила печаль, такая же холодная, как темная черноморская вода, и такая же неохватная. От нее защемило, загоревало сердце, будто его сжали тисками.

Наконец, доехали. Уже смеркалось, когда новобранцы прибыли на место. Их встретили, привезли в учебный отряд и сразу же вписали в местный режим, быстро накормили и разместили на ночлег. Но к растревоженному новыми впечатлениями Николаю сон не шел. Он крутился на непривычной кровати, узкой и холодной, где не было так уютно, как дома на широком матрасе, набитом свежей соломой. Вслушивался в тишину совсем не такую как в степях, впитывал незнакомые ароматы и старался скорее приспособиться к возбуждающей, волнительной новизне.

Ему казалось, что он и так спит, что вот-вот проснется и снова все будет по-прежнему — весна, зеленые поля, мать, брат-сестра. Исчезнет завывающий, холодный, пронзительный ветер, замолкнут чайки, стихнет грохот прибоя, исчезнет излишек синего цвета, который он привык видеть только на небе, и то — не такой густой.

Утром новобранцев выстроили на учебном плацу и начали с ними знакомиться. Каждого вызывали по фамилии и спрашивали, какую он имеет профессию, что вообще умеет делать, откуда призван, какое получил образование. Слушая это, Николай удивлялся — разве они ничего не знают о прибывших? Ведь обо всем этом написано в сопроводительных документах. А потом понял, что процедура знакомства нужна не столько руководителям учебного отряда, сколько им, новичкам, чтобы они быстрее освоились со службой, что это и есть ее начало. В конце концов очередь дошла до него. Просмотрев личное дело, капитан сухо сказал:

— Музыкант! На гражданке играл на альт-трубе. Пойдешь в военный оркестр.

— Я бы хотел… — воспитанный заводской демократией, Николай не робел перед начальством. И сначала воспринял слова капитана, как вопрос, а потом понял, что это приказ и осекся.

Капитан изумленно посмотрел на него, улыбнулся:

— Ну, продолжай.

— Я бы хотел… Разрешите приобрести рабочую профессию! — сказал смелее.

— Разрешу, — снисходительно ответил тот. — Какую?

— Хочу быть корабельным электриком.

— Ну-ну, мечтатель.

В Крыму весна была в расцвете. Отбыв в свою первую увольнительную, Николай решил осмотреть город, погулять по его окраинам. День стоял знойный. Разогретый воздух дрожал над прохладной еще землей и плыл в поднебесье тяжелым вязким маревом. С горы, на которую Николай поднялся, виднелись далекие берега, обнимавшие Севастопольскую бухту. Невозмутимая гладь ее величественного вместилища блестела цветом, в котором смешивалась отбеленная голубизна воды с мерцающими серебром пятнами солнца. Воздух дышал ароматами моря и южных цветений.

Во время следующей увольнительной он бродил по склонам предгорий, кое-где покрытым живописными луками, и рассматривал незнакомые цветы. Однажды нашел валерьяну и обрадовался, как будто встретил кого-то родного, сорвал ее, чтобы положить под подушку — пусть напоминает о доме. А возле адониса долго стоял и вдыхал его сладкое благоухание, но срывать не стал — это был слишком редкий цветок, чтобы его не пожалеть.

Настало лето. Николай, большей частью находясь на корабле, скучал по прогретой тверди, по мягким травам, даже по горячей пыли на битой дороге. Тоску по степи не удовлетворяли ни красноватые крымские взгорья, ни каменные расселины. Сходя на суходол, Николай разувался и ходил вдоль берега по раскаленной гальке, обжигая подошвы. После отлива здесь оставались маленькие озерца, и он заглядывал в их крохотные миры, где в ярком свете дня видел разноцветные камешки и миниатюрные водоросли, похожие на смешной детский узор. Здесь он наблюдал танец креветок, медленное движение морской улитки, игру мальков — быстрых, как ветер.

После полугодичной подготовки в учебном отряде Николая направили в электротехнический дивизион на крейсер «Ворошилов».

Началась настоящая работа — служба Отчизне.

Николай Сидоренко (на общем фото — посредине)

* * *

С октября 1944 года Севастополь четвертый раз и окончательно стал главной базой Черноморского флота. Естественно, это сказывалось на внешности города, на жителях, на ритме всей здешней жизни.

Николай полюбил этот город и был счастлив, что судьба послала ему прожить здесь пять лет, самых лучших в его юности. Море, люди, корабли, эта непривычная осень, мягкая и влажная, не как в степи, — все пришлось ему по душе. Только чайки кричали очень угрюмо и навевали элегическое настроение, светлую печаль, немного болезненную, молчаливую — за чем-то утраченным, давним. И это в его возрасте! Почему? Возможно, потому, что ноябрь, который в этой поре одевал Славгород в багряно-желтое и делал его тихим, задумчиво-торжественным, здесь не изменил краски окружающей среды — в Севастополе так же, как и летом, преобладал синий цвет разных оттенков. Над морем вместе с плотным подолом дождя зависало прозрачное серое сияние. В его свете казалось, что дождь падал через редкое решето и каждая капля округлялась, как бусинка.

Николай любил гулять по набережной и смотреть туда, где на рейде стояли огромные корабли, поднимая своими контурами однообразную линию горизонта. Хотя его, собственно, и не было — далеко от берега море сливалось с небом, образовывало там сплошное марево, от чего мир казался маленьким, запрятанным в волшебный сундучок.

На рейде стоял и его крейсер «Ворошилов» — стальной красавец. Николай переполнялся волшебным, пьянящим настроением, названия которому не знал, лишь намного позже поняв, что это в нем бурлила романтика. Головокружительное время открытий и познания нового смущало его своим приближением. Как хорошо, что он молодой и все лучшее ждет его впереди! Но крейсер «Ворошилов» в его жизни уже есть, и не схоластически, как безосновательные настроения, — счастье из ничего! — а конкретно. Николаю судно представлялось во всем совершенным, законченным. Он убедился в этом, отслужив на нем почти четыре «круга», как говорят моряки, до 25 марта 1955 года, пока крейсер не отправили на переработку. В связи с этим в жизни парня произошло интересное и ответственное событие — принятие из капитального ремонта другого корабля, однотипного с «Ворошиловым», крейсера «Молотов». Это тоже была грозная военная машина со своей боевой биографией!

Николай понимал, что ему посчастливилось, так как далеко не всегда моряку срочной службы выпадает возможность провожать на отдых военные корабли или сызнова вводить их в действие. Поэтому он со своей стороны, как электрик, старался быстро и хорошо изучить крейсер. Его не оставляло удивление продуманностью каждой детали, целесообразностью, образно говоря, каждой гайки или заклепки.

Однажды припомнился случай из детства, когда на толоку, что расстилалась перед их двором по ту сторону центральной дороги, приземлился самолет. Это был утленький биплан, «кукурузник», как его называли. Но славгородцам он казался вершиной того, что способен создать человек, и посмотреть на него высыпала половина села. Николай не отходил от него. Вот бы теперь те же земляки увидели, на какой технике он, Николай Сидоренко, проходит военную подготовку!

Крейсер «Молотов», как и полагалось, вернулся на военную службу всего лишь как носитель вооружений, но без них — без артиллерийского и минно-торпедного оборудования на борту. Одна из задач по введению его в действие именно и состояла в том, чтобы на учебных стрельбах «пристрелять» пушки, подвергнуть испытанию другое вооружение и потом установить его здесь, оборудовать им военный корабль. Поэтому, когда крейсер выходил на морской полигон, его сопровождал эсминец, несший на себе испытываемое оружие и снаряды к нему.

Теперь Николай не просто наблюдал жизнь военного корабля в союзе с командой, пусть даже и в неординарной ситуации, но также имел редчайшую возможность глубже разобраться в технологии оснащения плавучего носителя оружием, коренным образом понять, что такое крейсер, каковы его функции и роль в системе ВМФ.

Ему постепенно открылось то, о чем раньше не думал, — какая сила стоит на страже мира, как дорого она стоит людям и какое большое и мощное его государство. Николай открыл в себе сознательное отношение к нему, ощутил, что стал настоящим гражданином, защитником своей земли, своего народа.

Иногда, рассматривая крейсер с набережной Севастопольской бухты, он поражался тем, что этот грозный исполин издали казался хрупким и незащищенным произведением искусства, изысканным и трогательным. Сердце Николая провещало, что с ним будет связана интересная молодость и сложные мужские дела. А потом он уйдет в жизнь, игрушечную и приятную в сравнении со всеми военными испытаниями, и понесет с собой признательную память о них.

* * *

На службе Николай впервые встретился с понятием «военная тайна». Оно немного пугало сельского парня и приучало больше помалкивать, меньше расспрашивать и осторожно отвечать на вопросы. Поэтому он привыкал вести внутренние диалоги. Бывало, задаст себе вопрос, а потом сам же находит ответ. Это определенным образом формировало характер, влияло на метод познания нового, приучало к самообразованию. Николай стал замечать, что лучше воспринимает учебный материал не из устного объяснения, а из книги, когда неторопливо разберется в написанном и хорошенько подумает над ним.

Много лет спустя, в пору учебы на заочном отделении института, он не раз вспомнит, что дала ему служба на военном корабле, какой богатый потенциал заложила в него, качественно изменила внутренний склад души и ума, настроила на поиск, на постоянное усовершенствование, творческое беспокойство, стремление всегда быть в центре перемен и интересных событий.

Так началась его зрелость, так открылся первый ее этап — накопление знаний.

Дни спешили за днями, проходили месяцы. Истек год, а потом и второй. Служба на крейсере была интересной, насыщенной. Лишней муштры матросы не знали, командование относилось к ним по-отцовски: берегло, но и требовало безупречного знания своих обязанностей и безукоризненного их исполнения. Николай привык к строгой дисциплине, и она ему даже нравилась — при продуманном планировании дел можно успеть сделать много полезного в жизни. Он мужал, становился мудрее, рос по службе — скоро стал старшиной, командиром отделения электриков. На четвертом году службы, в августе 1954 года, получил отпуск.

…Последний месяц лета был знойным. Парень мечтал, что, приехав домой, разживется соломой и перекроет хату, подправит заднюю стену, поможет матери выкопать картофель, а вечерами побегает на танцы. Он вез новенькую летнюю форму, в которой еще не приезжал в Славгород. Представлял, как начистит медную бляху, нагладит штаны, ленты на бескозырке и пойдет в клуб — любимое место молодежи. Может, кое-кто и позавидует ему!

О том, что едет, матери не писал — хотел сделать сюрприз. Подъезжал к Славгороду с волнением. В поезде от Синельниково и до своей станции не отрывал глаз от окна — любовался знакомыми видами: садами, милыми сердцу лесными полосами, заботливо ухоженными нивами.

Припомнился предыдущий отпуск, летом 1953 года. Тогда степь и огороды были словно выжжены, такая страшная засуха стояла. Дома картофель чуть вылез из земли, едва поднялся опрятными кустиками и засох. Даже сорняки стояли сухими в прах. Земля потрескалась, было видно, что ее от самой весны сапой не цюкнули — не имело смысла пыль поднимать. Плохие складывались дела.

Николай знавал горе, ибо его поколению его досталось немало. Ребенком он застал голод 33-го года, потом потерял отца, дальше пришла война, и немцы расстреляли отчима. А в послевоенные годы — полная разруха, тяжелое восстановление страны. И опять беда — засуха и голод. Он еще не успел забыть — весну 47-го года, когда только сошли снега, все вокруг стояло черное и мрачное, а им нечего было есть. Тогда если где-то удавалось добыть горсть зерна, то это был невероятный праздник.

И вот теперь снова неурожай.

В те годы матросам платили за службу больше, чем солдатам в пехоте. И еще дополнительно начисляли, например, за продолжительное плавание в море, за классность корабля. Николай, которому, кроме всего, доплачивали как командиру отделения, вообще получал неплохие деньги. Он не пил, не курил, государство его кормило-одевало, вот и копил рубль к рублю. Была возможность помочь матери с детьми, что он и делал.

Николай отогнал от себя призраки прошлого. И почему оно так, что всегда вспоминается печальное? Ведь сейчас все хорошо. Он настроил себя на праздничную встречу, ободрился и, выйдя из поезда, пошагал домой напрямик через поле.

На этот раз дома был лишь Алим. Ему недавно исполнилось пятнадцать. Мальчишка сидел в холодке под яблоней и, отбиваясь от мух, читал Жюля Верна — «Пятнадцатилетний капитан». А что еще должен читать подросток, у которого старший брат — «морской волк»?!

Алим подрос, стал красивым, даже некоторые диспропорции тела, присущие подросткам, его не портили. Но все-таки оставался ребенком.

— А что ты мне привез? — первое, о чем спросил брата, прыгая вокруг него.

Николай отвесил ему легкий подзатыльник.

— Приве-ез… — передразнил мальчишку. — Где наши, лучше скажи?

— Мама в поле, а сестра на заводе.

— А ты почему дома?

— Я вожу воду полольщицам, вон за огородом бричка стоит. Сейчас вылью на грядки теплую, натаскаю из колодца свежей и снова айда к ним.

— Ты смотри! — удивился Николай. — Давай договоримся вот о чем. Ты никому не говори, что я приехал. Пусть это будет для мамы радостной неожиданностью.

— Ага! Не скажу.

— Когда вернешься, приберемся в хате, подмажем пол и потрусим его свежей травой, сменим солому в матрасах, наготовим еды, встретим наших тружениц по всем требованиям устава. Согласен?

— Согласен! — потер ладоши Алим.

Вернувшись с работы и увидев желанного гостя, Анна Александровна аж засияла, и уже целый вечер не отрывала от Николая глаз.

— Работы у нас собралось немало, но мы ее с Алимом сами переделаем, взрослый уже, пусть привыкает вести хозяйство, — похлопала мать младшего сына по плечу. — А ты отдыхай, ходи в клуб, знакомься с девушками. Увидишь, какие вокруг красавицы подросли! Может, невестку приведешь.

— Рано мне еще…

Николай был немного зажатым внутренне, казался себе и роста низкого, и телосложения субтильного. В самом деле, он долго был юношески худым и неказистым. А еще не произносил звуки «к» и «л» и в разговоре заменял их соответственно на «т» и «р». Бывало, задираются к нему озорники:

— Ты кто такой? — толкают в грудь, чтобы спровоцировать на потасовку.

— Я Митора Сидоренто, — отвечал миролюбиво, недоумевая, чего они об этом спрашивают, ведь знают его.

Озорники были учениками школы, а Николай сызмала работал на заводе, вот и думал, что ребята, возможно, не знают его и хотят познакомиться. Его непосредственность и доверчивость обезоруживали, все начинали смеяться, и тем заканчивались стычки. Только позже дразнили мальчика — Митора Сидоренто, но он не обращал на это внимания. Теперь на флоте Николай подрос, возмужал, накачал мышцы, закалился. Научился и звуки «к» и «л» произносить.

Эти изменения, пока накапливались, оставались в некоей тени, в частности, когда приезжал в предыдущие отпуска их никто не заметил. Поэтому те отпуска ему и не запомнились, ибо не прибавили ничего нового к внутреннему восприятию как самого себя, так и своих земляков, были лишь возможностью помочь матери в домашней работе и увидеться со своими литейщиками, с которыми не порывал связей. Посещал он и музыкантов духового оркестра, в котором действительно до призыва в армию играл. Приходил к ним на репетиции, наблюдал, слушал игру, а иногда и подменял кого-то.

А перед этим отпуском вдруг открыл для себя, что коренным образом изменился, осознал себя в новом качестве. И рост свой ощутил, и то, что мышцы к новым пропорциям приспособились, — ощутил. Теперь его пластика стала более природной, движения освободились от угловатости и неуклюжести.

Перед приездом домой Николай успел заказать в ателье военного индпошива модные моряцкие брюки — клеш. Летняя форма моряка состояла из белых брюк, белой матроски и бескозырки с белым чехлом. Но форменные брюки были, во-первых, с прямыми штанинами, а во-вторых, из ткани, которая очень мялась, от чего они быстро теряли форму и опрятность. И моряки, модничая и форся, заказывали себе брюки-колокола (чем шире они были внизу, тем шикарнее выглядели) из белой китайской чесучи.

Материны слова о девушках не пролетели просто так мимо ушей, отозвались в Николае ускоренным сердцебиением. Его потянуло увидеть Тамилу Бараненко, Майю Хлусову, Валю Кондру, Лиду Харитонову — местных красавиц, гордых и неприступных. Правда, когда он приезжал в предыдущий раз, заприметил также Тамару Гармаш, их сверстницу из пристанционного поселка. Ее близких подруг — Валю Молодченко, Надю Халявку — знал давно. Те тоже были с гонором, что не подступись. А вот Тамара показалась ему не такой. Она не кривлялась, не воображала себя принцессой — от нее веяло доброжелательностью, трогательной незащищенностью. Николай познакомился с Тамарой, раза два они вместе сходили в кино. Но рассчитывать на что-то большее он тогда не мог — впереди еще была долгая служба.

Но на этот раз он решил, что коль нравится девушка, хочется ее видеть то, значит, надо идти за влечением души, а там видно будет, куда жизнь поведет.

Дома почти вся работа была спланирована. Завтра он завезет рыжей глины, свежей соломы и половы. Послезавтра измельчит солому, на ней сделает замес и оставит его выстаиваться до следующего дня, а потом обвалькует стены в тех местах, где они вывалились, и оставит подсыхать. А тем временем подправит кровлю. Там работы немного. Перед призывом в армию он капитально ее перекрыл — все снял с крыши, настлал пласт камыша, тщательно подровнял стрехи, а сверху положил солому, терпологами[2] расчесал ее, утрамбовал. Теперь лишь просмотрит, может, кое-где зимние ветры выдергали солому или осенние дожди затекли под нее и она прогнила, тогда восстановит. Через неделю можно будет обмазать дом глиной с половой, а еще через неделю — побелить.

* * *

Отношение молодежи к танцам в те годы было благоговейным, серьезным, как к изысканному самовыявлению, как к поклонению богу музыки, а в его лице и всему прекрасному. Тогда именно танцевали! Достаточно было заиграть оркестру, и молодые тела становились прекрасными, гибкими, появлялись движения сдержанные, грациозные, взвешенные требованиями танца. Это позже начали «ломать» румбу и буги-вуги, а потом, еще позже — танцы превратились на «гоцалки», где лица неопределенного пола, жирные и измятые, в равной мере патлатые и одетые в затрапезные штаны, парализовано дрыгаются в дикарском ритме ударных инструментов. Нынче молодежь и не представляет, что такое настоящий танец.

Танцы устраивались не каждый день, а лишь в среду, субботу и воскресенье. Для них возле молоденького парка соорудили опрятную круглую площадку. Она была приблизительно на полметра поднята над землей и огорожена парапетом, чтобы через него не перепрыгивали безбилетники. Для тех, кто сюда не вмещался или не мог попасть, например из-за отсутствия денег, забетонировали открытую площадку у входа в клуб. Музыка слышна была и тут, так что на качестве танцев это не отражалось. Просто на бесплатной площадке дурачились дети и старшей молодежи тереться с ними боками казалось не солидным.

Постоянным посетителем танцевальных вечеров был родной дядя Бориса Заборнивского Петр Антонович Тищенко, живший рядом с клубом. Он любил молодежь, музыку, веселье, поэтому приходил со своим персональным лозовым табуретом, садился неподалеку от танцплощадки и слушал игру оркестра, смотрел на танцующих, лакомился жаренными семечками и притаптывал ногой, в основном, когда звучала «цыганочка». Зачастую в конце танца восторженно и бурно аплодировал.