ОЧЕРКИ

ОЧЕРКИ

У АДМИРАЛА ИСАКОВА

Давно я собирался написать о моей единственной встрече с адмиралом Иваном Степановичем Исаковым. Простить себе не могу, что краткой была эта встреча.

Иван Степанович сам пожелал видеть меня. Об этом мне передали в Союзе Писателей СССР в Москве, и я сейчас же отправился к нему на квартиру, на Смоленскую набережную.

Исаков болел. Он работал над книгой об адмирале Серебрякове, но боясь, что не успеет закончить ее, хотел ввести меня в свои творческие планы, чтобы книгу дописал я. В этом заключалась цель нашей встречи.

На меня Иван Степанович не произвел впечатление тяжело больного человека, и я всячески отказывался от соавторства.

– Ну хорошо. Возьмите эти книги, – он передал мне стопку книг на морскую тему, – познакомьтесь с ними, а в следующий ваш приезд в Москву я передам вам и написанное.

На том мы и порешили, но до второй встречи Иван Степанович не дожил, умер через месяц, оставив папку с рукописями на мое имя. Она оказалась в Академии Наук Армении.

Всего три часа я пробыл у адмирала Исакова, но впечатление от этой встречи врезалось в память на всю жизнь.

Я знал, что Сталин хорошо относился к Ивану Степановичу, и хотелось узнать, что он думает о вожде.

Иван Степанович не сразу ответил на мой вопрос.

– Давайте лучше попьем кофе, – сказал он.

Жена его принесла на подносе две чашки, и мы принялись пить молча, обжигаясь, маленькими глотками.

Мне казалось, что адмирал откажется от разговора о Сталине, и после кофе решил переменить тему.

Но Иван Степанович начал рассказывать.

– Я встречался со Сталиным сорок два раза…

– Сорок два раза? И все сорок две встречи помните? Не больше и не меньше? – спросил я.

Иван Степанович грустно улыбнулся.

– Мы с Кузнецовым и уцелели потому, что разгадали его характер… Человек он был знающий, – продолжал адмирал, – мы с ним разговаривали по делу как со специалистом, и он во многом разбирался. Но Сталин и нам не верил. В разговоре вдруг возвращался к беседе, которая произошла три-четыре года назад, задавал те же вопросы. Надо было вспомнить и ответить так же, как тогда. Мы с Кузнецовым вели записи о наших встречах. Прежде чем идти к Сталину по вызову, мы вызубривали вопросы, которые были заданы нам при последней встрече, при предпоследней… Однажды он вернулся к разговору, который имел место чуть ли не десять лет тому назад. Я сказал то же самое, что десять лет назад. Сталин улыбнулся в усы: “Слово в слово повторили, ничего не забыли”.

Я спросил у адмирала, можно ли посмотреть эти записи. Иван Степанович замешкался с ответом.

– Я их сжег, – сказал он, – в годы Хрущева. Он не очень миловал нас, меня и Кузнецова. Не хотелось, чтобы эти записи попали в его руки.

– Не многие знали изменчивый, подозрительный характер Сталина, – через минуту снова продолжал свой рассказ адмирал. – И это было несчастьем для них. Самый доверенный человек в минуту, за случайно оброненное слово, мог навлечь на себя подозрение. Так случилось с героем испанской войны Сергейчуком, приближенным самим Сталиным. Это был летчик, который хорошо разбирался в авиации, и Сталин часто, когда речь заходила о видах самолетов, обращался к нему, спрашивал его мнение. Но нас несколько удивило поведение этого молодого человека на приемах у Сталина. Он позволял себе переходить с места на место, даже переговариваться. Однажды, когда речь снова зашла об авиации, Сергейчук с места бросил: “Товарищ Сталин! Дайте нам такие машины, как “мессершмидт”, и мы дадим прикурить самому Гитлеру”.

Сталин еще ничего не сказал, не вымолвил ни слова, не метнул на Сергейчука своего пристального взгляда, смысл которого мы уже знали, но гнетущая тишина сковала нас.

Сталин встал, вышел из-за стола, прошелся по кабинету и, не глядя на Сергейчука, бросил:

– Нехорошо сказал, молодой человек, нехорошо…

Больше Сергейчука мы не видели.

– Помнится еще такой эпизод, – после большой паузы продолжал Иван Степанович. – У каждого из нас было свое определенное место – кресло, на котором мы сидели. Переходить с места на место, переговариваться друг с другом не полагалось. Никто нам этого не говорил, но так сложилось. Только Берия, участник всех заседаний, мог позволить вести себя как ему заблагорассудится: ходить по кабинету из конца в конец, что-то насвистывать под нос. Ни один обсуждаемый вопрос его не интересовал. И эту незаинтересованность он не скрывал. Нередко во время заседания он обращался к Сталину, называя его Коба, на грузинском языке.

В тот день кресло, на котором обычно сидел командующий артиллерией Воронов, пустовало. Воронов не явился. Думали, он задержался, ждали его с минуты на минуту. Но минуты шли, а Воронова нет и нет.

– Где Воронов? – посмотрев на часы, спросил Сталин, обращаясь к нам. – Почему он опаздывает?

Мы молчали. Кто мог ответить? Знали одно: если Воронов живой, не мог он опоздать на прием к Сталину.

Сталин повторил:

– Я вас спрашиваю, где Воронов?

Ответа не последовало. Мы сидели не дыша, настороженно поглядывая на пустое кресло.

– Лаврентий, не у тебя ли он?

Берия, похаживая по комнате, бросил через плечо:

– У меня.

Сталин как-то по-особому посмотрел на него, и мы увидели, как Берия съежился, даже ростом стал меньше.

– Завтра может быть он здесь? – спросил Сталин.

– Завтра нет, – ответил Берия, не зная куда деть руки, всего себя.

– Послезавтра? – продолжал Сталин, буравя Берия своим пристальным взглядом.

– Послезавтра будет. Это точно.

Заседание было перенесено на послезавтра. В назначенный день мы снова явились на прием. На этот раз кресло Воронова не пустовало. Высокий сухощавый артиллерист сидел на своем месте, слегка припудрив темные мешки под глазами.

Сталин, бросив укоризненный взгляд на Берия, сказал:

– Начнем, товарищи, – и обращаясь к Воронову по имени и отчеству, предоставил ему первое слово.

– Сталин не был ни профаном, ни дилетантом, – продолжал адмирал Исаков. – О чем бы ни шел разговор на заседаниях, во всем он основательно разбирался и вносил свои дельные коррективы. И не знал усталости! Заседание могло длиться четыре-пять часов! Однажды оно затянулось, и конца не было видно. Сталин хотел начать обсуждение нового вопроса, которое могло занять еще несколько часов, но вдруг, улыбнувшись, сказал мне:

– На сегодня хватит! Вы, наверное, устали. Я лучше покажу вам новый фильм Чарли Чаплина. Я его еще не смотрел, вместе посмотрим.

Присутствующие стали подниматься со своих кресел. Ногу свою я, наверное засидел, она не послушалась меня, и я не мог сразу подняться на костыль. Сталин с удивительным проворством подошел ко мне, помог подняться и, держа меня за руку, направился к заднему выходу из кабинета, за которым начинался длинный-длинный коридор с высокими глухими стенами, залитый обильным светом так, что ничего вокруг нельзя было видеть. Я шел неуверенно, не видя пола, казалось, вот-вот провалюсь в бездну. Коридор этот под прямым углом ломался, по углам едва угадывались застывшие как изваяния силуэты охраны. Коридор ломался несколько раз то вправо, то влево, пока мы не дошли до небольшого зала с экраном.

Я первый раз оказался со Сталиным один на один, и пока мы шли по коридору, не знал, о чем с ним говорить. Было мучительно от обильного света, от того, что идешь, как слепой, не видя ничего под ногами.

Я спросил, не слишком ли много света.

Сталин не сразу ответил…

– Вы хотели сказать: не слишком ли много охраны?

– Да, пожалуй и это.

Сталин снова задержался с ответом. Потом медленно, едва слышно, выцедил:

– Не в том беда, что много света или много охраны. Беда в том, что я не знаю, когда и кто из этих негодяев пустит мне в затылок пулю.

– По-моему, – заключил свой рассказ Иван Степанович, – мнительность и подозрительность Сталина к людям были вне всякой меры. Не трудно было догадаться, что и ослепительный свет в коридоре тоже имел свое назначение, был вызван его подозрительностью.

– Что касается его “особой любви” ко мне или Кузнецову, – продолжал адмирал, – это заблуждение. Любой из нас мог стать жертвой, допусти в обращении с ним хотя бы малейшую оплошность. Мы с Кузнецовым были крайне осторожны и предупредительны.

И немного подумав, добавил:

– А может быть, обжегшись на многих просчетах, на ощутимых потерях, поредевших рядах военачальников, он берег нас как военных специалистов?

Я спросил у адмирала о Берии.

– Что представлял он из себя? Почему он так многое позволял при Сталине?

Иван Степанович пожал плечами:

– Это одна из загадок, которую Сталин унес с собою в могилу. Мало сказать, многое позволял себе, – продолжал адмирал. – Он бывал то хозяином над Сталиным, то его слугой. Как я уже говорил, он умирал от скуки на наших заседаниях, которые его мало интересовали. Он мог в это время не только шататься по кабинету из конца в конец, запросто переговариваться со Сталиным на грузинском языке, но и допускать любую скабрезность, отчего Сталин смущенно отводил глаза или мягко обрывал его: “Иди, иди, Лаврентий, погуляй себе, если тебе с нами скучно”.

– Но бывало и так, что Берия от одного взгляда Сталина, обращался в мышонка, искавшего щель, куда бы юркнуть… Для нас, близко знавших Берия, – продолжал адмирал, – осталось загадкой, чем он мог привлечь Сталина, даже иметь на него влияние, этот никчемный человек, у которого если что и было, то одна похоть.

Горько улыбнувшись, Иван Степанович добавил:

– А знаете, как он поскудно сдох? Приговоренный к смерти, в ожидании казни, он только и делал, что дубасил в дверь камеры, причитая: “Мне бабу!.. Бабу!..”