Глава третья. Жизнь в оккупации

Глава третья. Жизнь в оккупации

В конце августа 1941 года немцы были в нескольких километрах от Брянска. Мама работала в привокзальном буфете, я была рядом. Вдруг мимо нас пробежал солдат с большим мотком провода. Он крикнул: «Уходите немедленно! Через час здесь будут немцы! Мы будем взрывать вокзал».

Мама, будучи на пятом месяце беременности, заметалась, схватила кусок сала, завернула в полотенце, потом набрала в большой ковш гречневой каши, и мы побежали.

В небе появились немецкие самолеты, и мы кинулись к бомбоубежищу, которое было недалеко от вокзала. Мама крикнула: «Беги вперед, занимай место!» Я кинулась к убежищу, но все места уже были заняты, я не видела, куда бы пристроиться. В углу сидела старушка, которая поманила меня пальцем. Я подошла, она усадила меня на колени и, наклонившись надо мной, обхватила руками.

В этот момент прогремел взрыв. И нас всех накрыла кромешная тьма. На какое-то время повисла тишина, а затем раздались крики, стоны. Я сидела, прикрытая бабушкой, мне было жутко в ее объятиях и очень душно. От испуга я закричала, но никто не ответил.

Наконец послышались глухие удары. Это отряд спасателей-добровольцев пытался нас откопать. Прошло часа три, полных ужаса, стонов, криков. Не хватало воздуха.

Когда был проделан лаз, начали вытаскивать людей, которые могли самостоятельно двигаться. Я освободилась из рук старушки и увидела, что голова ее пробита, и она мертва.

Мне стало страшно, я кинулась к отверстию с громким плачем, и мужчины за руки вытащили меня. Я бегала вокруг спасателей и кричала: «Там моя мама! Спасите маму!» Побежала снова к дыре в завале, но меня оттащили. «Лучше покажи, где находился вход». Я показала, и они начали рыть.

Вскоре появилась дверь, ее с трудом открыли, и я увидела лежащую маму. Ее вытащили и осмотрели: ни ушибов, ни ран не нашли. Выяснилось, что она уцелела благодаря тому, что балки потолка бомбоубежища образовали над мамой пирамиду, которая и удерживала насыпь. А меня в тот день ценой своей жизни спасла старушка.

В конце августа 1941 года в город вошли немецкие войска. Первыми въехали на мотоциклах карательные отряды СС. Заселялись солдаты в те дома, где были запасы хозяйских продуктов. В тех дворах, где была какая-либо живность, они вытаскивали из сараев свиней, кур, гусей. Тут же во дворах на глазах хозяев отрывали птицам головы, свиней резали.

Нашлась одна, наша соседка, которая «верноподданнически» встретила немецких солдат хлебом-солью, но и в ее дворе повторилось, то же самое: вытащили откормленную свинью, зарезали ее и начали сооружать вертел. Хозяйка закричала от неожиданности, кинулась было к немцам, пыталась оттащить их от свиньи, но ее резко оттолкнули.

Она снова вцепилась в немца, который разделывал тушу свиньи. Тогда ее ударили автоматом, и она, наконец, замертво упала рядом со своей свиньей.

В нашем доме скотины не было, но в подвале, куда они заглянули, хранились завезенные дедом продукты. Немцы заняли большую горницу, а нам оставили маленькую комнатку. Один из немцев ткнул маму в живот: «kinder-partizanen»[1] — и захохотал.

Через две недели каратели двинулись дальше. Мы немного успокоились, но когда спустились в подвал, мама села на ступеньки и расплакалась: большая часть продуктов была съедена, осталось немного картофеля, крупы, репы и много красной свеклы.

Вскоре в город прибыли войсковые части. Они начали наводить свой, немецкий, порядок. «Ordnung, noch оrdnung»[2] слышали мы постоянно. Была создана брянская управа, в которой работали немцы, но в помощники брали из «местного населения». К нашему удивлению, многие шли работать к немцам по собственному желанию, но были и те, кого заставляли. Люди прятались, старались не попадаться на глаза оккупантам, но это не всегда помогало. На нужных специалистов в городе указывали те, кто уже работал в управе. В дом к ним приходили солдаты и уводили, а если кто-то сопротивлялся или отказывался, отправляли в гестапо, а потом расстреливали. Говорили, что гестапо наводит ужас не только на советских граждан, но и на немцев, в самой Германии.

Встаёт перед глазами ещё один страшный случай, после которого я изменила своё отношение к войне. Мы, дети, не сразу осознали весь ужас войны. Несколько малышей играли на дороге. Вдруг из-за поворота показались три танка. Дети бросились врассыпную, но одна маленькая девочка осталась на дороге. И мы увидели, как первый танк, продолжая своё движение, наехал на девочку. Раздался душераздирающий крик, но тут же стих. Мы в ужасе застыл. По распластанному телу девочки проехали и два других танка. Вместо девочки на дороге под разодранным платьем лежала кучка костей, мяса и крови. Внутри меня что-то оборвалось. Я оцепенела. В этот момент раздался крик матери девочки. Она встала на колени перед тем, что осталось от её дочери. Потом подняла руки к небу, воскликнула: «Господи! Как ты мог это допустить?» — и так застыла. Я подошла к ней, сняла с её головы платок, спокойно собрала на него останки девочки и подала их матери. Она прижала узелок к груди и, пошатываясь, ушла…

С этого дня я разучилась смеяться, плакать и перестала чего-либо бояться: немцев, бомбёжек, свиста пуль, изувеченных тел, крови, мертвецов. Похолодевшая и напряжённая внутри, я всегда была настороже. Я приняла войну со всеми её ужасами как данность, в которой приходилось не просто жить, а выживать.

В декабре 1941 года, в наш дом вселились немецкие офицеры-танкисты. Из наших запасенных продуктов и их пайков мама должна была готовить для них.

Маме было с каждым днем всё тяжелее — приближался день родов. Рядом с мамой не было никого, кто бы мог ей помочь при родах. 22 декабря 1941 года, я крепко спала, а проснулась от того, что мне под бок что-то положили. Открыв глаза, я увидела маму, она приложила палец к губам и тихо сказала: «Это твой братик, его зовут Эдик». Она ни разу не крикнула, сама зубами перегрызла пуповину. Мою маму до войны все наши знакомые считали изнеженной, слабой женщиной — она боялась мышей, насекомых, не переносила боль. Но тогда именно эта «неженка» проявила недюжинную силу воли, мужественно перенесла все невзгоды.

Утром мама стала, как обычно, готовить еду офицерам. Она надеялась, что немцы не заметят появления ребенка, но вдруг Эдик громко заплакал.

Один из офицеров открыл дверь, а увидев ребенка, воскликнул: «О, kinder»[3]. Я испугалась, вдруг он заберет братика, и накрыла его с головой одеялом. Но немец подошел к маме и, к ее удивлению, сказал: «Nicht arbeiten, schlafen»[4] — и вскоре наступила тишина. Мама осторожно вышла, никого не было. Наконец мы остались одни. Мама закрыла двери на засов, захлопнула ставни и кинулась в нашу комнатку. Она взяла Эдика на руки, прижала его к груди, целовала, потом развернула пеленки, осмотрела. Увидев, что пупок слегка воспалился, обмыла его кипяченой водой и присыпала какой-то травкой.

Я, пятилетняя девочка, вдруг увидела, какая моя мама красивая! Она сняла с головы платок, волосы рассыпались по плечам, зеленые глаза светились любовью и лаской, она была счастлива.

В Брянске был введен комендантский час, постоянная проверка документов, не разрешали собираться группами, каждый новорожденный ребенок должен быть зарегистрирован в городской управе. За непослушание — расстрел.

Зима 1941–1942 годов для нашей семьи была страшной и голодной. Несмотря на «порядок» на улицу невозможно было выйти, в городе разбойничали мародеры. Окна, выходящие на улицу, мы закрывали ставнями, а двери — на засов. В погребе осталось немного картофеля, моркови и несколько мешков свеклы (немцы ее почему-то не любили). Именно ею нам пришлось питаться всю зиму и весну. Я потом долгие годы не могла заставить себя готовить блюда со свеклой.

Весной 1942 года люди начали вскапывать огороды и сажать овощи, у кого что было. Моя мама не умела заниматься огородом: она была горожанкой в седьмом поколении, как она, смеясь, говорила. Поэтому мы с мамой ходили в поле искать оставшуюся в земле картошку, не собранную с осени гречиху, рвали лебеду и крапиву. Выживали, как могли.

К осени стало очень голодно. Ребенок грудной, его нужно кормить, а у мамы от голода было очень мало молока. От недоедания братик плохо рос, постоянно плакал. Чтобы его успокоить, я пережевывала какую-нибудь пищу, заворачивала в тряпочку и совала ему в рот. На время он затихал и ненадолго засыпал, потом просыпался, но кричать уже не мог, а только пищал.

Мама не выдержала и, собрав кое-какие вещи, пошла вместе с другими женщинами в ближайшую деревню менять вещи на продукты. Обмен неравноценный — за золотое кольцо давали один-два килограмма картофеля или килограмм муки, а к концу зимы еще меньше…

Наконец мама решилась пойти в деревню к родственникам мужа. Деревня находилась далеко от Брянска, ехать было не на чем, пешком нужно идти несколько часов. На дороге можно столкнуться с немецким патрулем, который «караулил» партизан. Но мама все-таки пошла, взяв с собой подругу, которая знала дорогу. Им удалось незаметно пройти мимо немцев, к вечеру были в деревне, нашли дом деда.

Дед встретил их во дворе и сказал маме, что он вернулся из партизанского отряда в деревню, чтобы предложить немцам свои услуги в качестве старосты. Мама испуганно спросила, как это он решился. Дед тихо ответил: «Так нужно», — и отвернулся.

Он дал совет маминой попутчице, в какую избу постучаться, чтобы обменять вещи на продукты, а сам пошел в дальний угол двора, где у него был замаскирован погреб для хранения съестных припасов.

Дед оставил женщин ночевать в избе, несмотря на протесты своей молодой жены, а утром отвез их в город. Сказал маме: «Ты в деревню к нам не приезжай, я сам буду по возможности. Если меня долго не будет, все равно не приезжай. Чтобы со мной ни случилось. От моего имени может приехать человек и что-нибудь вам привезти».

В течение зимы он несколько раз привозил кое-что съестное, но с каждым разом все меньше. Однажды ближе к весне дед привез небольшой мешок картошки и сказал: «Тоня, у нас кончаются припасы, скоро я ничем не смогу помочь. Вот тебе немного репы, моркови, свеклы и маленький мешочек муки. Это вам до лета. Картошку не трогай. Весной вскопай за домом грядки и посади картошку. Чтобы получилось больше, разрежь каждую на две-три части с ростками».