Фотография 33. 1998 год

Фотография 33. 1998 год

Утром 21 апреля 2015 года в берлинском госпитале кинорежиссер Бахтияр Худойназаров, страдающий неизлечимой болезнью на букву “Р”, сказал маме, которая приехала из далёкого Таджикистана ухаживать за сыном: “Мама, всё”… Это были последние слова 49-летнего автора фильмов “Братан”, “Кош ба Кош”, “Лунный папа”, “Шик” и многих других. Его берлинский дом полон золотых, серебряных, бронзовых львов, леопардов, русалок, означающих победы на престижных кинофестивалях в Венеции, Токио, Локарно, Мар-дель-Плата, Карловых Варах…

Бахтияр был гражданином мира, жил в Европе, но лучшие свои фильмы снимал на родине, в Таджикистане, с таджикскими актерами, с таджикской съемочной группой… Мусульманин по роду и крови, он принял христианство, был похоронен на православном берлинском кладбище, где под столетними дубами лежат люди со старорусскими фамилиями Шаховские, Жуковские, Потемкины…

Бахтияр был (нелепо произносить это слово “был”) веселым, жизнерадостным, с вечно лукавой и в то же время беззащитной улыбкой на восточном лице. Своим мощным торсом, смуглой кожей, копной густых черных волос он походил на фенимор-куперовского индейского вождя. Еще он был похож на тигра, которых рисовал Сальвадор Дали (знаю, что сравнение это удивит многих). Бывают беззащитные тигры? Нет? Тогда я не прав.

Мы были друзьями. Разница в годах была большая. Но какое это имело значение, когда при первой же встрече в Берлине мы решили, что я пишу сценарий “Лунный папа”, а Бахтияр снимает его! Нас свел продюсер Карл Баумгартнер, полунемец-полуитальянец. У Баумгартнера в тот год была беда. Фильм “Андеграунд”, который он сделал с Кустурицей, завоевал в Каннах “Золотую пальмовую ветвь”, но не заинтересовал зрителя. Кинозалы были пусты. Кустурица, снимая фильм, “съел” три бюджета. Баумгартнер, доставая деньги, разве что не грабил банки. Его обожали старые итальянские аристократки. Он “одалживал” у них бриллиантовые диадемы, закладывал в ломбарды, продал свой дом, машину, мотоцикл, надул собственного деда: тот выиграл лотерейный билет, Баумгартнер подменил его. Он сделал все, чтобы “Андеграунд” был снят. Объяснить прокатный провал можно. Фильм “Андеграунд” о войне в Югославии, мир смотрел эту войну ежедневно по телевизору. Зритель сказал: “Не надо, спасибо, покажите нам что-нибудь другое”. Баумгартнер преклонялся перед Кустурицей, но прогорел на “Андеграунде”. И тут он увидел фильм “Братан” Бахтияра Худойназарова. Черно-белый, полный молодой энергии, снятый за пять копеек. Бахтияр получил грант берлинской “Нипков программ” (жить год в Берлине, получать стипендию, готовить новый кинопроект). Новым проектом оказался сценарий “Лунный папа”. Баумгартнер то шептал, то кричал нам: “Сделайте что-то несложное, съемки в Таджикистане, и почти бесплатно!”

“Лунный папа” – история, случившаяся в городке, где я провел грузинское детство. Наш сосед, милиционер, один воспитывал дочь Лауру, мою одноклассницу. Девочка не по годам расцвела в свои шестнадцать лет. Мой дядя Василий, глядя на нее, развешивающую белье на соседнем балконе, шептал: “Инжир, вот-вот лопнет”. Я не понимал, почему Лаура должна “лопнуть”. Папа-милиционер сопровождал дочь всюду – на дни рождения ее подруг, в кино, в дом культуры, куда заезжали театральные труппы, как правило, халтурить: спеть арию Ленского на дуэли, задушить Дездемону в постели, произнести монолог Ленина на броневике. Все это с танцами, песнями, клоунадой. Вот на такой концерт заезжих артистов милиционер отвез дочь, сам пошел кутить с друзьями, договорившись, что подъедет к концу представления. Всегда пунктуальный, папа в этот раз опоздал. Дочь ждала-ждала и пошла домой коротким путем через овраг. За ней увязался кто-то, назвавшийся артистом, и совершил то, что девочка не очень-то и поняла. Светила луна, благоухали травы, ей было хорошо. Вскоре стал у Лауры расти живот. Папа-милиционер в ужасе. Он посадил дочь на мотоцикл, и они стали объезжать все провинциальные театры. На спектаклях, куда милиционер с дочерью попадали, они смотрели на сцену в надежде узнать того “лунного папу”.

Но это Грузия. Я не был в Таджикистане. Бахтияр уверял меня, что все из моей истории могло произойти и в Таджикистане. Ребенок, рожденный вне брака, – позор семьи! И все грузинские комичные ситуации – абсолютно таджикские. Бахтияр говорил: “Все люди южных земель, согретых солнцем, все виноградари, хлопкоробы, пастухи, каменщики, кто плетет корзины, сколачивает гробы (черт побери, помню эту профессию в его перечислении), – все похожи характерами, что таджики, что узбеки, что грузины”. Скажу, что схожие характеры можно легко разыскать среди виноградарей, хлопкоробов, но среди режиссеров и сценаристов, снимающих фильмы, – дело чрезвычайно редкое.

Я, как классический графоман, написал много сценариев. Они попадали к разным режиссерам, с которыми мы говорили ночи напролет, обсуждая общие проблемы, потом оказывалось, что глаза режиссера видели совсем другие картины, уши слышали совсем другие звуки, диалоги. Посмотрев ими снятое, мне часто хотелось выкрасть у соседа-полковника Абашидзе именной пистолет и разрядить всю обойму в ненавистный живот режиссера. Худойназаров – один из немногих, кто снял фильм, который я как бы снимал в своем воображении, когда писал сценарий.

Мы подружились на почве обоюдной любви к Сальвадору Дали. “Как он рисует пустыню!” – сказал Бахтияр, и я увидел, что Дали действительно в своих пейзажах часто изображает пустыню, пески. Я рассказал ему, что мой друг Тенгиз Семенов, режиссер-документалист, оказавшись давным-давно на съемках в Нью-Йорке в гостиничном лифте, встретил старика в шубе, летом, и сказал своему оператору: “Этот сумасшедший старик похож на Сальвадора Дали”. Стоящая рядом женщина вдруг ответила на чистом русском языке: “Этот сумасшедший старик и есть Сальвадор Дали”. Гала Дали и Сальвадор Дали пригласили Тенгиза и его оператора в ресторан (это было время до нашествия россиян на Запад), Гала наслаждалась разговором с русскими, Дали подарил им свой знаменитый “золотой альбом”, дорисовав тушью несколько страниц.

Много лет Бахтияр спрашивал меня, когда сходим к Семенову. Почему это не случилось? Не знаю.

Худойназаров не меньше Дали страдал гигантоманией. Когда он снимал фильм, строил декорации, он исходил всегда из чего-то грандиозного. В фильме “Лунный папа”, я уже сказал, действие происходит в провинциальном городке. Баумгартнеру, оператору, постановочной группе казалось, что найти таджикский провинциальный городок – несложная задача. Осмотрели один, не идеальный… Другой… Вдруг Бахтияр говорит: “Мы сами построим город”. И построил на берегу старого водохранилища восемьдесят домов – не фанерные фасады, как в голливудских ковбойский городках, а настоящие, каменные, с фундаментом, с балконами на все четыре стороны. В городе столовая, где официанткой работает героиня Чулпан Хаматовой. Причал, от которого отправляется плот на другой берег водохранилища. Летний кинотеатр, где выступают актеры-аферисты. Маяк, в котором ночью крутятся прожектора. Все настоящее, все действующее. Рядом выстроил провинциальный аэродром, где приземляется самолет-кукурузник. Баумгартнер вначале выл! Потом, когда узнал, что таджикский каменщик, плотник, кровельщик просят за работу один доллар в день, успокоился. С близких и далеких аулов пришли чудесные рабочие люди. Построили за полтора месяца вручную целый город.

Бахтияр увлекся строительством, стал похож на фараона Хеопса, который строил свою пирамиду. Весь в цементе, сам готовил цементный раствор, строгал доски. Я по ошибке подумал: “Он не хочет снимать фильм, он хочет строить свой город. Может, боится снимать?” Но как только восемьдесят домов построили, каналы вырыли, на лодках можно плыть от дома до дому (почти Венеция), конный табун пронесся по главной улице, начались съемки.

Актеры были подобраны идеально. Тут были таджики, тут был немец Морис Бляйтроп (теперь мировая звезда, обладатель “Оскара”), надевший таджикский халат и ставший “чокнутым” братом Чулпан Хаматовой. Знаменитый сегодня Мераб Нинидзе (в те игравший на австрийских сценах). Боюсь забыть Николая Фоменко в роли летчика, сбросившего с неба быка – быка, который изменит жизнь героини.

Бахтияр – фокусник и маг. Он сочиняет странные мизансцены, многоплановые переходы, где камера то следит за актерами, то бросает их, увлекшись разглядыванием верблюда, потом вновь догоняет актеров, которые садятся на паром и уплывают, теряясь в тумане…

Я уехал в Лос-Анджелес. Там писал сценарий для Джулии Робертсон (не путать с Джулией Робертс, голливудской звездой). Вдова канадского бизнесмена, кинорежиссер-документалист, пожелала снять игровое кино. Заказала мне сценарий “Красные ангелы” о девушках-летчицах Зое и Шуре, опыляющих поля химическими удобрениями. Они летают на разбитом самолете “У-2”, а до этого бомбили Берлин. Действие фильма – конец 1945 года. Урал. Сижу в Лос-Анджелесе. Пишу. Ночью звонит Бахтияр.

– Ираклий, у нас тут утро. Сейчас все садятся в автобус, ехать до нашего водохранилища час двадцать… Сцены, когда Чулпан должна признаться папе, что беременна, ни тебе, ни мне никогда особо не нравились. Может, придумаешь что-то интересное? Какое-нибудь действие, а? Чулпан просит. Я прошу!

– Когда это надо? – спрашиваю.

– Сегодня снимаем. Пока мы доедем до объекта, придумаешь, а?

Я крою его мысленно матом. Завтра утром в офисе Джулии Робертсон у меня сдача первого варианта сценария “Красные ангелы”, а мне еще писать и писать. И на тебе – Бахтик с беременной Чулпан как снег на голову! Где они были до этого?

– Хорошо, Бахтик, – говорю я вслух.

Лос-анджлесская ночь. Район Венис-Бич. За окном океан. Огромные волны. Минуту назад океан меня бодрил. Сейчас грохот действует на нервы. Что придумать? Что делает Чулпан? Может, у нее в руках мешок химических удобрений? Мотивы “Красных ангелов” вползают в “Лунного папу”. Автобусы со съемочной группой там, в далекой таджикской пустыне, приближаются к бахтияровскому городку… Черт, о чем я думаю? Вышел из дома. Иду к огромным волнам с чашкой горячего кофе. Темно. Какая-то птица, похоже пеликан, орет так, что перекрывает грохот волн. Жутко неуютно. И вдруг чашка горячего кофе, которую я взял к океану, напомнила мне историю, из нее можно что-то выудить для Бахтияра.

В детстве я разбил любимую дедушкину чашку. Мой дедушка Давид Алексеевич Миндадзе всю жизнь пил чай из этой чашки с рисунком пеликана. (Пеликан пролетел, каркая). Как дедушке сообщить, что я разбил чашку? Я просил маму: “Ты скажи”. Мама отказалась. Захожу в комнату дедушки. Давид Алексеевич любит меня, но чашку, кажется мне, шестилетнему, любит еще больше. Дедушка сидит в кресле. Читает газету “Заря Востока”.

– Дедушка, я что-то тебе должен сказать.

– Что, малыш?

– Боюсь сказать…

У Давида Алексеевича хорошее настроение – он улыбается: – Не бойся!

Я оглядываюсь, вижу в шкафу дедушкины галстуки.

– Можно я сперва галстуком свяжу тебе руки? И потом скажу…

Дедушка согласился, это было неожиданно, я быстро связал ему руки, вторым галстуком ноги… Дедушка улыбается.

– Ну говори…

– Я разбил твою любимую чашку.

Давид Алексеевич взревел, хотел вскочить, но не смог. Я бежал и слышал вслед вопли и ругань.

Я допил кофе, вернулся с океана. Звонит Бахтияр.

– Придумал?

Я рассказываю, как связал руки-ноги дедушке перед тем, как сознаться в страшном преступлении. Ему история понравилась. Чулпан Хаматова смеется. Мы все довольны. Я послал факсом диалоги… В таджикской гостинице у немецкого продюсера была эта техноновинка – факс. Бахтияр снял эту сцену, где Чулпан говорит отцу, который белит стены дома: “Можно я свяжу тебе руки?” – и потом сознается, что забеременела.

Бахтияр срежиссировал и смонтировал эту сцену так, что в зале всегда хохот. Замечательный образец трагикомедии. Сейчас, увы, куда-то из фильмов испарилась эта трагикомичность. Сейчас только ржач и зубоскальство. Великие трагикомедии творили большие мастера – Чарли Чаплин, Бастер Китон, Жак Тати, Федерико Феллини, Витторио Де Сика. Перестал делать трагикомедии Георгий Данелия. Вспомните “Осенний марафон”, “Мимино”, “Не горюй!”, “Афоня”. В Америке блистают братья Коэн (не всегда), Вуди Аллен. Ушел из жизни Балабанов, который умел в черных сюжетах тонко, иронично смеяться. И вот Бахтияр Худойназаров сказал своей маме в берлинском госпитале: “Мама, все”…

У него был свой стиль. Свое чувство комического. Он рос от фильма к фильму и, казалось, подбирался к чему-то главному. Любимец многих фестивалей (есть определенная каста режиссеров, фильмы которых желают иметь в своих программах директора кинофестивалей: КимКи-Дук, Паоло Соррентино, Ульрих Зайдель, Эмир Кустурица). Бахтияр входил в этот шорт-список, хоть его имя не было столь знаменито, как имена, названные выше. Знаю, что директор Берлинского фестиваля Дитмар Козлик боролся за бахтияровский фильм “В ожидании моря”, но он достался Марко Мюллеру директору Венецианского фестиваля, который открыл этим фильмом свое новое детище – Римский кинофестиваль. Во всей этой суматохе, суете, битве амбиций Бахтияр был всегда спокоен – оголенными нервами он творил, а после, как фильм был сделан, он словно впадал в зимнюю спячку и вновь становился похож на фенимор-куперовского индейского вождя, а может, и на фараона Хеопса, чей портрет никто из нас не видел.

Хочу рассказать, как мы монтировали “Лунного папу”. Австрийцы вложили в производство фильма небольшие деньги, поэтому монтировать Бахтияр обязан был в венской монтажной. Он работал там пару недель, позвал меня. Всю жизнь я мечтал увидеть Вену – детское потрясение от фильма “Большой вальс”, золотой бюст Иоганна Штрауса в парке, дом, где жил и творил Вольфганг Амадей Моцарт, венские кафе, сладости, венская опера. Все это – моя мечта о Вене. Я приземляюсь в венском аэропорту. Меня встречает машина и по окружной дороге везет на окраину австрийской столицы, где большой комплекс постпродакшн с монтажной. Живу я этажом ниже монтажной, там что-то вроде гостиницы. С первого дня приезда монтируем. В воскресенье монтируем. Едим в небольшой закусочной при монтажной: сосиски венские, пюре, пиво. Так три недели. Вижу, что Бахтияру неловко. Но австрийские продюсеры считают каждый человеко-час. Фильм с каждый днем обретает силу. Но мы выдыхаемся. В монтажной одно окно и одна для нас радость. Напротив монтажной метрах в семи распахнуты окна венской бани. По четным – женские дни, по нечетным – мужские. По четным сперва робко, потом смелее и смелее мы смотрим на обнаженных венок. Это чрезвычайно увлекательно, не мешает работе. Бахтияр обнаружил в соседней комнате телескоп. На нем надпись: “Лунный”. Мы перетащили его в монтажную, направили на окна бани и в упор рассматриваем девушек и пышных матрон. Мы смонтировали фильм, несмотря на великие визуальные соблазны. Меня посадили в машину (Бахтияр остался на другие постпродакшн-работы), я молил дирекцию: проедем через центр, посмотрим хотя бы золотого Штрауса. Мне обещали, но, как всегда, долго готовили материалы, которые я кому-то должен был в Москве передать. И вновь мчимся по окружной, опаздываем на рейс…

На фестивалях, в европейском прокате фильм “Лунный папа” имел большой успех (был выдвинут на “Оскара”). В России в те годы (конец девяностых) существовали прокатные проблемы. О фильме писали, но видеть его почти не видели. После “Лунного папы” мы с Бахтияром постоянно строили совместные планы. Я написал для него “Восточно-западный диван”. Он оказался дорогим проектом. Мы замечательно дружили. Приезжая в Берлин, мы пили по всяким смешным поводам, то день рождения Карла Маркса, то к нему на квартиру ночью нагрянул муж его возлюбленной, не обнаружив неверную, по странной немецкой логике пошел за ящиком пива. Бахтияр звонит мне “приходи”, и мы до утра с рогоносцем пели что-то вроде “Интернационала”.

Бахтияр стал снимать телевизионные сериалы. В них он вновь и вновь проявлял себя отличным кинорежиссером. Сериалы Худойназарова делались без примеси телевизионных штампов. Он как бы нарочно разрушал механизм телевизионного восприятия. Актеры, привыкшие в сериалах играть как бы внутренне зевая, заряжались энергией, как зайцы в популярной рекламе о батарейках. Но зрителю не особо нравились его сериалы. Они своей непривычностью мешали смотреть на экран и потягивать пиво. В творчестве Бахтияра Худойназарова появились затяжные паузы.

Бахтияр женился раз, два, три. Все его жены были очень красивые. Но что-то не случалось. Он мечтал о семье, о детях. Как-то спросил меня об одном моем рассказе, который я читал ему еще во времена поиска сюжета для Карла Баумгартнера, “Огнеупорный Одиссей”. В нем я описывал начальника пожарной команды города Батуми. Рассказ я потерял… Благодаря настойчивости Бахтияра написал заново. Мы перевели его на английский. Дали почитать Баумгартнеру, тот загорелся делать его. Но история вновь грузинская. Каждый из нас понимал, что переадресовывать, как “Лунного папу”, в Таджикистан будет трудно. После ряда приездов Баумгартнера в Москву, моих – в Берлин Бахтияр задал простой вопрос: “А я, таджик, не смогу снять грузинский фильм с грузинскими актерами на немецкие деньги?” Мы пили вино в знаменитом KDB. “Можешь”, – сказал я уверенно. Мы втроем засмеялись. Баумгартнер соединил свой и наши кулаки. Так мы принимали решения. Позвонили Морицу Бляйтропу, чтобы предложить ему главную роль. Но не застали его. Он стал слишком знаменит, его полюбил Голливуд. Потом какие-то события в мире стали мешать начать работу. Экономические кризисы, лихорадка доллара и евро. Болезни коварно подкрались, сначала к Баумгартнеру, потом к Худойназарову. Встречаясь с Бахтиком, мы говорили об “Огнеупорном Одиссее”. “Я сам бы сыграл пожарника”, – сказал он как-то.

Вот краткое содержания сценария “Огнеупорный Одиссей”, который хотел снять Бахтияр.

“Одиссей Пипия, начальник пожарной команды города Батуми, снился Амалии Пиписмедовой каждую ночь с гигантским брандспойтом в руках. Из брандспойта лилось что-то горячее, что обжигало ее…

Пипия был нашим соседом по дому на улице Осоавиахим, 17. Дом был знаменит. Но не тем, что в нем жил Одиссей, жил я, жила Амалия Пиписмедова. Мраморная доска с широкой трещиной посередине сообщала, что в начале двадцатых годов на улице Осоавиахим, 17 недолгое время жил поэт Сергей Есенин, который однажды проиграл в карты бабушку Амалии Пиписмедовой, Шаганэ, и отыграл ее обратно с воплем: “Шаганэ ты моя, Шаганэ!”

Чтобы искупить свою вину перед бабушкой, поэт быстро сочинил стихи, ставшие потом всемирно известными. Прожив долгую жизнь, взбалмошная старуха кричала постоянно, что Есенин украл у нее кольцо с изумрудом и отравил мышьяком турецкого консула, главного ее любовника. В голове старухи смешалась правда с вымыслом.

Отец и трое братьев Пиписмедовых в течение многих лет не подпускали к Амалии мужчин, отказывали лучшим городским женихам. Амалия из девушки кровь с молоком стала превращаться в старую деву, страдающую головокружениями. Когда светила полная луна, батумцы видели ее белую ночную рубашку то на крыше дома, то в ветвях цветущих магнолий. Братья Пиписмедовы молча стояли под деревьями с натянутой простыней…

…В те годы в Батуми свирепствовал культ немецкой революционерки Розы Люксембург: дворец пионеров, нефтебаза, общество слепых, кожно-венерологический диспансер носили ее имя. Люксембург хромала на левую ногу, но, несмотря на это, атлетический клуб, куда ходил Одиссей совершенствовать мышцы, гордо носил имя выдающейся немки-хромоножки. Одиссей Пипия был чемпионом Батуми по приседанию с весом.

Адски сильный, малословный начальник пожарной команды имел большого недруга, штангиста легкого веса Брегвадзе. Однажды зимой, когда Одиссей по обыкновению приседал с весом, желая приблизиться к рекорду знаменитого американца Пауля Андерсена, Брегвадзе прокрался в раздевалку и вложил в рваную подкладку пальто Одиссея 15-килограммовый диск от штанги. Шелковая подкладка затрещала, но вес выдержала. Одиссей Пипия закончил тренировку, принял душ, оделся, но не почувствовал утяжеления пальто. Неделю он ходил по Батуми. В воскресенье утром раздался крик Клары Пипия, одиссеевской мамы. Старая женщина сняла пальто с вешалки, желая почистить, и оказалась придавленной стальной тяжестью. Два месяца в гипсе, год хромоты, точь-в-точь как Роза Люксембург в старости, – вот во что обошлась шутка Брегвадзе. Узнав, кто сыграл эту шутку, Одиссей позвал Брегвадзе выпить пива в буфет Батумского театра драмы и комедии. Осилив ящик черного чешского, Одиссей так и не смог сказать негодяю: ты негодяй! Говорили о водолазе Пипия – папе Одиссея, утонувшем в Черном море, но ни слова о пальто, подкладке, диске, штанге. Расплатившись за ящик пива, Одиссей ушел. На улице Тельмана (еще одного немецкого революционера) Одиссей кулаком разбил водосточную трубу. “Зачем я такой дебил?” – шептал он кирпичной стене. “Зачем я такой дебил?” – шептал он товарному вагону, который столкнул с места, переходя железнодорожные пути… Но в пламени пожаров Одиссей преображался. Он превращался в саблезубого тигра! Смотреть, как Пипия тушит пожары, собирались со всего города дети, городские бездельники, заезжие командировочные, курортники, местный сумасшедший Зипо, о котором женщины шептали такое, что вызывало зависть у батумских донжуанов, простаивающих дни и ночи перед воротами турбазы в ожидании автобусов с пышнотелыми туристками. Донжуаны сокрушались: “Зачем придурку Зипо такой инструмент?”

В Батуми не существовало тайн. О начальнике пожарной команды было известно, что он девственник, в свои тридцать пять лет ничего, кроме тушения пожаров, не умеющий делать. Пипия вбегал в огонь играючи, смотрел не вперед, а назад, на своих подчиненных, чтоб никто не глотнул ядовитого угарного газа. Только однажды Одиссей сплоховал. Вызволяя из огненного пекла пионера Павлика Медведева, он должен был поднять дубовый шкаф, упавший на цементный пол дверками вперед. Заточенный в шкафу пионер орал и жутко матерился. С третьей попытки Одиссей сумел оторвать от пола дубовую громаду, открыть дверцы и… потерял сознание. Пионер Медведев, увидев, как его спаситель упал, охваченный пламенем, вспомнил о пионерской клятве помогать всем попавшим в беду, схватил бездыханное тело начальника пожарной команды за сапоги и сантиметр за сантиметром стал выволакивать на лужайку за горящим домом.

Даже Зипо, безучастно смотрящий на мир голубыми глазами придурка, расхохотался, увидев как Павлик делает дыхательные упражнения гигантскому полумертвому телу начальнику пожарной команды. Но это был единственный раз, когда Пипия дал слабинку. Именно в этом плачевном для Одиссея состоянии в него и влюбилась Амалия Пиписмедова. Подруги Амалии одна за другой выходили замуж, становились многодетными матерями, любовницами, валютными проститутками, кто во что горазд. Одна подруга даже уехала в Африку, в гарем либерийского принца. Амалия же чахла и сохла. Отец и три брата заиграли-заездили до бессмысленности пластинку “Прочь, недостойные женихи!”.

В длинным списке недостойных оказались: директор бани Мирзоев (армянин), зубной врач Берия (бабник), лектор общества “Знание” Фелькельман (пятый пункт), поэт Вегин (что это за профессия?), даже секретарь комсомола Зестафонского марганцевого завода Виссарион Месхишвили, которого метили в директора (по непонятным причинам).

Старая дева Пиписмедова изнывала, словно виноградная гроздь, которую забыли во время сбора винограда. Сок бродит, кипит, хочет разорвать кожуру, но не может. Гроздь молит ворон, кружащих над виноградником: “Заклюйте меня, раздерите на части!”

Знойным августом, в полдень, к батумскому базару подъехал автобус “Икарус”, полный немецких девушек в синих майках с рисунками восходящего солнца. Комсомолки ГДР обступили продавца арбузов. Зипо, сидя на ковре недалеко от арбузов, пил чай. Два таджика, торгующих грушами дюшес и дефицитными утюгами, поили идиота байховым чаем из маленьких хрустальных стаканчиков. Посмотрев на комсомолок, мусульмане покраснели, лица их покрылись испариной, они опустили глаза и зашептали молитву. Зипо оторвал от губ хрустальной стаканчик, глаза его остекленели… Одна из девушек наклонилась к арбузам, из-под синей юбки на мусульман и идиота посмотрели две голые белые арийские ягодицы. Зипо издал какой-то адский звук, от ширинки брюк отлетели маленькие пуговички, закатились за груши дюшес. Идиот вскочил, помчался к юной немецкой комсомолке и… Ужас!!!

Амалия случайно оказалась в непосредственной близости от этого печального инцидента. Печального потому, что инцидент на батумском базаре стал еще одним негативным мазком в коллективном портрете “Все кавказские мужчины – насильники”. Милиция пыталась отнять у идиота немецкую комсомолку, но безуспешно. Их повалили на арбузы, накрыли ковром, закрутили и закинули в милицейский “черный ворон”. Фельдшерица психоневрологического диспансера сделала Зипо усыпляющий укол. Так однажды поступили с тигром, сбежавшим из бродячего зоопарка, гулявшим по бульвару имени Иосифа Виссарионовича Сталина.

После жуткой базарной истории Амалия пришла домой задумчивая, взяла с полки том медицинской энциклопедии и долго изучала какой-то рисунок и схему. Братья поняли, что перегнули палку, когда их единственная сестра и дочь заорала за ужином: “Раз вы никого ко мне не подпускаете, лягу под Зипо!” Позвали сводника. Тот пришел с женой-сводницей. В их портфеле оказалось двадцать семь мужских фотографий. Последняя была фотография Одиссея Пипия. “Это ж наш сосед!” – Амалия, счастливая, ткнула пальцем в портрет пожарника. “Устроим смотрины?” – спросили муж и жена Шиллеры. Сводники были огрузиненными немцами из поселка Нефтебаза имени Розы Люксембург. Там жило много немцев, внуков и правнуком нефтепровода Баку – Батуми 1913 года. “Зачем смотрины? На что смотреть? Мы хорошо знаем друг друга!” – крикнула Амалия, но по холодным взглядам четы Шиллеров поняла, что сморозила глупость.

Смотрины были устроены в Батумском городском театре. Этого требовала местная традиция. Супруги Шиллеры купили билеты на спектакль “Испанский священник”. Амалия и все ее родственники, включая Шаганэ, моих родителей, меня, моих сестер, заняли лучшие места в партере. Рядом с Амалией пустовало кресло. В него словно бы случайно должен был сесть Одиссей Пипия. По правую сторону от кресла Одиссея восседали его родственники. Все с любопытством разглядывали друг друга, ждали, когда появится Ромео сегодняшнего вечера. В люстре медленно стал гаснуть свет. В темноте заблестели перламутры биноклей. Ромео не появлялся.

Устраивать в театре смотрины вошло в моду где-то в начале шестидесятых, когда директором театра пришел работать Дмитрий Пушкарь. Это он собрал всех батумских сводников и сводниц и предложил использовать для смотрин зрительный зал театра. Годами полупустовавший зал стал наполняться нарядными родственниками женихов и невест. Талантливый организатор Пушкарь для привлечения зрителей устроил в буфете театра бесперебойную поставку чешского пива. Многие годы театральный буфет был единственным местом в Батуми, где можно было выпить пльзенское пиво. Там же можно было съесть горячие сосиски. Для того чтобы выпить пива, надо было приобрести билет на спектакль (только в буфет, без спектакля, никого не пускали). По пути в зал можно было заглянуть к буфетчику Барамидзе и заказать порцию сосисок. Барамидзе записывал, в каком ряду сидят заказчики. Каждые семь – десять минут в зрительный зал батумского театра вбегал мальчик, который складывал ладони и громко шептал: “Семнадцатый ряд, место десятое, одиннадцатое, двенадцатое! Ваши сосиски готовы!” Сидящие на этих местах батумцы, переступая через чужие колени, шли в буфет. После третьей выпитой кружки мало кого интересовало, задушит Отелло Дездемону или нет.

Апофеозом увлечения театром стало странное действо, которое было связано с маленьким человеком по имени Савелий. Он появился в Батуми зимой. Говорят, приехал из Сыктывкара. Милиционер нашел его спящим у стены вокзального ресторана. Лежал Савелий в оранжевой майке, храпел. Три пустые бутылки “Солнцедара” объясняли причину детской улыбки на губах. Милиционер не смог его разбудить, нашел в кармане паспорт на имя Табуреткина Савелия Марковича. Сыктывкарского гостя окрестили кличкой Табуретка.

Табуретка подружился с буфетчиком Барамидзе. Кто-то из завсегдатаев буфета предложил Табуретке крикнуть в театральный зал заранее заученную фразу по-грузински. Табуретка согласился за 25 рублей. Он поднялся на галерку и крикнул вниз, партеру: “Все вы идиоты, кроме сидящих в седьмом ряду на девятом, десятом местах!” Зал опешил. Потом захохотал. Зрители стали смотреть, кто сидит в седьмом ряду на девятом, десятом местах. Это были Ромео и Джульетта смотрин того дня. Странная шутка имела успех. На другой вечер Табуретка вновь орал с галерки: “Все вы идиоты, кроме…”

В городе появилось новое развлечение. Каждый мог пригласить в театр невесту, любовницу и, заплатив 25 рублей Табуретке, дождаться мгновения, когда тот восславит тебя, крикнув в разгаре спектакля с галерки: “Все вы идиоты, кретины, онанисты, кроме четвертого ряда, тринадцатого, четырнадцатого места!”

Одиссей Пипия собирался в театр, когда пришло известие о пожаре в доме бухгалтера ткацкой фабрики Папуашвили. Одиссей сорвал с себя галстук и вместо смотрин в театре через десять минут мчал свою команду на битву с огненным драконом. Прибыв к месту пожара, размотав брандспойты, он вспомнил, что не сообщил о причине своего отсутствия в театре. Одиссей ворвался в горящий дом, нашел телефон и набрал номер театра. Дмитрий Пушкарь выслушал Пипия, обещал передать Амалии слова любви и извинения. “Может, ее позвать к телефону?” – предложил Пушкарь. Вокруг Одиссея кружились огненные смерчи, падали многопудовые балки, рушились стены, но он терпеливо ждал, когда к телефону на том конце провода подойдет его Амалия.

– Одиссей, где ты?

– Я в огне! Я люблю тебя!

– Милый, я приеду сейчас же…

Со второго акта “Испанского священника” ушла вся команда родственников Амалии.

Табуретка прокричал свое знаменитое “Все вы идиоты…” в пустые ряды.

Одиссей Пипия, заметив Амалию у горящего дома, удесятерил свой пыл. Он врывался в огонь, выволакивал то стенные часы, то горящий контрабас, на котором в допожарное время играла дочь бухгалтера ткацкой фабрики. Амалия, прижав к лицу букет белых лилий, восхищенными глазами смотрела на своего возлюбленного.

И вдруг Одиссей исчез. Умолк его зычный голос, которым он давал команды своим подчиненным, и те, привыкшие действовать под его руководством, застыли, как механические игрушки, у которых кончился завод. Где главный пожарник Батуми?

Туалетная будка, стоявшая во дворе, сгорела еще в те минуты, когда Одиссей примерял дома галстук. Злоумышленники, облившие бензином дом бухгалтера Папуашвили, не пожалели и туалетную будку. Чем она им помешала? Понятно, когда сводишь счеты с бухгалтером, можно поджечь его дом, взорвать его машину, но зачем обливать бензином и поджигать туалетную будку?

Тлел настил туалета. Одиссей наступил на тлеющие доски своим весом, пробил их, и – о ужас! о ужас! о ужас! – пролетев два зловонных метра, он плюхнулся в содержимое выгребной ямы. В глубину жижи ушли резиновые сапоги, живот, мощная грудь, накачанная гирями, шея, ноздри, глаза, лоб, курчавые рыжие волосы и медная каска. Хотя нет, до медной каски дело не дошло. Сапоги уткнулись в дно. Выбраться из ямы оказалось делом трудным. Звать на помощь было стыдно. Снаружи стояли его возлюбленная, ее родственники. Собрав все свои силы, Одиссей ухватился за край обугленной доски, подтянулся, доска с треском обломилась, и он вновь, на этот раз с головой, ушел в жижу. Хочу остановить перо, чтобы не описывать кошмары бедного Пипия.

Господь Бог вместе с ангелами любви, сжалившись над ним, подхватили его за дурно пахнущие кудри и выволокли из туалетной ямы.

Перед зрителями в зареве пожара появилось нечто. Это нечто подняло руки и, уподобившись персонажу из фильма ужасов, крикнуло: “К е…й матери огонь! Все брандспойты на меня!” Пожарники, тушившие пожар, тут же повернули шланги, чтоб отмыть своего начальника.

Братья Пиписмедовы втолкнули Амалию в машину, и отец ее произнес приговор: “Моя дочь никогда не выйдет замуж за говнюка!”

В марте месяце, когда кошки воют на крыше в страстной любовной истоме, Амалию нашли в парке пионеров и школьников в объятиях идиота Зипо. Она стала первой женщиной, от которой устал Великий Батумский Казанова.

История грустная. А хочется веселого конца. Но как сочинить веселый конец, если чешское пиво в театре кончилось, Пушкарь в Иерусалиме, кавалеры батумской турбазы разъезжают на бэтээрах, супруги Шиллеры на чьей-то свадьбе отравились рыбой и в один день и один час отправились заниматься своднями на небеса… Пионер Павлик Медведев, который выволок Одиссея из огня, сидит в тюрьме за торговлю наркотиками, только Зипо счастливыми идиотскими глазами смотрит на восходы и заходы солнца субтропиков. Он стар, но средних лет проказницы до сих пор без ума от него.

В батумском парке пионеров и школьников ночами происходят престранные вещи”.

* * *

P. S. Бахтияр Худойназаров снял бы эту историю смешно, изящно, без эротических перегрузок, которыми страдает мой краткий пересказ неснятого им фильма.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.