Милые бранятся — только тешатся

Милые бранятся — только тешатся

При всех его милых достоинствах у императора Константина Мономаха был, кажется, один малюсенький, но очень серьёзный недостаток: человеком он был довольно мстительным. Проще говоря, жалкая, ничтожная личность. Чего стоит, к примеру, упомянутое выше маниакальное стремление представить героя революции, проливавшего за неё кровь, этаким олигархом, якобы ладьями вывозившим из страны золото и бриллианты. А всё почему? Потому что Харальду, видите ли, доверял покойный император Михаил, который когда-то — почти десять лет назад — по разумному совету своего брата Иоанна отправил Константина Мономаха на остров Лесбос.

Или вот история с мозаикой в Софийском соборе, первоначально изображавшей Михаила и Зою. Конопатчик приказал сбить изображение Зои — ну, тиран он и есть тиран, что с него взять. Но ведь и новый император Константин, едва узрев на мозаике ненавистное лицо Михаила, тут же распорядился заменить его своим собственным лицом — это как назвать? это нормально?..

Или взять хоть того Иоанна… Его ещё Конопатчик репрессировал: отправил в ссылку (да на тот же остров Лесбос, кстати). Казалось бы, пострадал человек от тирана, всё что имел потерял — так и оставь его в покое, займись ты своими царскими делами. Но нет: злопамятный Мономах целый год, уже после революции, искал Иоанна, а как нашёл, тут же приказал Иоанна ослепить, да ещё и самым зверским образом — бедняга не прожил после этого и нескольких дней…

^{_{Май 1043 года. Ослепление Иоанна, брата покойного императора Михаила. Миниатюра из средневековой рукописи.}}

Если говорить серьёзно, то, конечно, не один лишь Константин Мономах повинен в том, что сразу же после победы революции достоинства в Империи была развязана своеобразная «охота на ведьм». Всё происходило вполне естественно: ведь в стране, что там ни говори, случился государственный переворот, и новым властям просто необходимо было произвести массовую чистку управленческого аппарата от укоренившихся в нём сторонников и ставленников как тирана Конопатчика, так предыдущего, достаточно успешного, императора Михаила.

Процесс пошёл, полетели головы, начали рваться связи и рушиться устои, складывавшиеся годами, а то и десятилетиями. А среди тех сторонников и ставленников, между прочим, было немало так называемых «тавроскифов», то есть русов и близких им варягов, — особенно много их было среди военной элиты, но ведь и среди гражданских их тоже было немало. Сказалось, конечно, и то, что часть русско-варяжских профессионалов в кровопролитных апрельских боях сражались вовсе не на стороне революции, и то, что они участвовали в опасном вооружённом мятеже, вспыхнувшем на западе Империи уже летом того года.

Как бы то ни было, первые годы царствования Константина Мономаха были ознаменованы вспышкой самой настоящей, как теперь бы сказали, русофобии: причину всех неприятностей, постигших Империю после и в результате переворота, новые власти во многом относили на счёт «тавроскифов». Пселл, бывший тогда в самом центре событий, выражается предельно чётко:

Это варварское племя <Пселл говорит так о «росах» — В. А.> всё время кипит злобой и ненавистью к Ромейской державе и, непрерывно придумывая то одно, то другое, ищет предлога для войны с нами.

«Предлог» нашёлся очень быстро: где-то летом 1042 года на рынке в Константинополе между местными жителями и понаехавшими «варварами» случилась драка, во время которой был убит некий «знатный скиф» (быть может, даже и не обычный купец, а высокопоставленный русский дипломат). В прежние годы этот ведь не слишком судьбоносный инцидент можно было бы решить, не доводя дело до войны, но в обстановке послереволюционного русофобского психоза необходимой гибкости новым византийским властям не хватило.

В свою очередь, и Ярослав Мудрый, надо полагать, испытывал сильное давление со стороны бежавших из Византии его подданных и друзей. Они убеждали его, что в Империи произошёл переворот, что страна охвачена мятежами, что теперь-де самое время для нетрудной военной победы и лёгкой богатой добычи (уж кто-кто, а принц Харальд, непобедимый и ужасный зять Ярослава, наверняка твердил ему что-нибудь в этом духе).

Мудрый Ярослав, поразмыслив немного, уклонился от какого бы то ни было личного участия в предстоявшей войне, перепоручив её старшему сыну Владимиру, княжившему в Новгороде.

Начать войну представилось только лишь с началом лета 1043 года. Ядро войска Владимира Ярославича составили новгородцы и наёмники-варяги. Сообщает «Повесть временных лет»:

…Послал Ярослав сына своего Владимира на греков и дал ему много воинов, а воеводство поручил Вышате, отцу Яня. И отправился Владимир в ладьях, и приплыл к Дунаю, и направился к Царьграду…

Вначале, как водится, между сторонами состоялся (по инициативе Константина Мономаха) краткий обмен мнениями о возможности закончить войну, не начав её, — через уплату Византией некоей разумной контрибуции. В ходе переговоров, однако, стороны не сошлись в цене. Пселл раздражённо замечает по этому поводу:

…Они придумали такое, то ли полагая, что у нас текут какие-то золотоносные источники, то ли потому, что в любом случае намеревались сражаться и специально выставляли неосуществимые условия, ища благовидный предлог для войны…

Войско Владимира Ярославича насчитывало до 20 тысяч воинов, прибывших под стены Константинополя на нескольких сотнях мелких судов. Против них царь Константин Мономах выставил всё, что смог собрать за год, — и этого было тоже немало.

В состоявшемся вблизи столицы морском сражении византийцы применили своё страшное по тем временам огнемётное оружие — «греческий огонь». Но судьбу битвы решил всё же не он, а разыгравшийся шторм, который не только разметал лёгкие русские судёнышки, но и погнал их прямо к береговым скалам…

Михаил Пселл, который был очевидцем разгрома русского флота, описывает дальнейшее с нескрываемым удовлетворением:

…Одни корабли вздыбившиеся волны накрыли сразу, другие же долго ещё волокли по морю и потом бросили на скалы и на крутой берег; за некоторыми из них пустились в погоню наши триеры, одни челны они пустили под воду вместе с командой, а другие воины с триер продырявили и полузатопленными доставили к ближайшему берегу. И устроили тогда варварам истинное кровопускание, казалось, будто излившийся из рек поток крови окрасил море.

Согласно «Повести временных лет», корабль Владимира Ярославича тоже был разбит, и новгородский князь перебрался на другое судно, чтобы потом вместе с дружиной отправиться морским путём восвояси, на Русь. В погоню за ними византийцы выслали эскадру, но тут уже русский флот одержал полную победу и благополучно вернулся в родные пенаты.

^{_{Вот так всё это представлял себе средневековый художник. Миниатюра из Радзивилловской летописи.}}

Иная судьба ждала тех, кто оказался на берегу. Свидетельствует «Повесть временных лет»:

…Прочих же воинов Владимировых, числом до 6000 <скорее всего, тут летописец допустил довольно значительное преувеличение — В. А.>, выбросило на берег, и, когда они захотели было пойти на Русь, никто не пошел с ними из дружины княжеской. И сказал Вышата <упомянутый выше воевода из Новгорода — В. А.>: «Я пойду с ними». И высадился к ним с корабля, и сказал: «Если буду жив, то с ними, если погибну, то с дружиной». И пошли, намереваясь дойти до Руси…

Этот отряд, командование над которым добровольно принял опытный военачальник Вышата, сын новгородского посадника, до Руси, однако, не дошёл. «Повесть временных лет» продолжает:

… Вышату же схватили вместе с выброшенными на берег, и привели в Царьград, и ослепили много русских. Спустя три года, когда установился мир, отпущен был Вышата на Русь к Ярославу…

До сих пор непонятно, продолжались ли потом военные действия, ведь мир, как указывает летописец, установился лишь «спустя три года». Совсем даже не исключено, что продолжались, и не без успеха для русских, ибо в итоге мир тот был заключён не как мир между победителем и побеждённым, а как мир ко всеобщему удовлетворению между равными по силе сторонами.

Что ж, «стороны» объективно нуждались друг в друге: связанная с Империей одной и той же церковью, Русь жадно впитывала богатую византийскую культуру, а раздираемой со всех сторон Византии, в свою очередь, постоянно требовалась русская военная помощь. Они нуждались друг в друге, как бы это ни было неприятно константинопольским русофобам (кстати сказать, к концу 40-х годов и сам Михаил Пселл, и его высокопоставленные единомышленники при византийском дворе лишатся своих постов и попадут в опалу).

Мир, по обычаям того времени, должен был быть подкреплён династическим браком. Но ни у Зои, ни у Феодоры детей, как известно, не было вообще, как не могло их быть и у императора Константина Мономаха, который и находился-то на престоле всего лишь несколько лет. Правда, у Мономаха была совсем ещё молоденькая дочь, рождённая задолго до его воцарения. Ярослав согласился на эту кандидатуру, в качестве жениха предложив своего 16-летнего сына Всеволода (который, как мы помним, родился в год несчастливого отъезда Олафа Святого из Новгорода).

Нет никакой определённости насчёт того, как звали невесту — не то Мария, не то Анастасия… в общем, Мономахиня, и всё тут — и кто была её мать: матерью Мономахини могла быть как вторая жена Константина, умершая ещё до его ссылки на остров Лесбос, так и Мария Склирена, его гражданская жена, — та самая «севаста», которая делила с императрицей Зоей царские покои.

Брак Всеволода и Мономахини состоялся в 1046 году, но ввиду молодости супругов детей у них довольно долгое время не было. И только лишь в записи за 1053 год «Повесть временных лет» кратко сообщает:

У Всеволода родился сын от дочери царской, гречанки, и нарек имя ему Владимир.

Маленькому Владимиру, стало быть, не исполнилось ещё и годика, когда умер его киевский дедушка Ярослав. Ему не исполнилось ещё и двух лет, когда скончался другой его дедушка — Константин Мономах.