ПОДЪЕМ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПОДЪЕМ

Канцелярия управделами Общего рабочего профессионального союза помещалась в незатейливом здании Рабочего клуба на улице Царь Симеон, в комнатушке, которую в шутку называли «курятником». Кроме стола и стула, на котором сидел секретарь, здесь не было других удобств. Над дверью висели календарь и портрет Карла Маркса. Димитров приходил сюда рано утром. Дел было много: просмотреть почту, протоколы и резолюции собраний, митингов, стачек, побывать среди рабочих. Однако это не мешало ему заниматься еще и самообразованием: на столе его всегда лежали немецкая грамматика, русский словарь, книги по зоологии, ботанике, химии, психологии.

Молодой партийный деятель не раз высказывался среди товарищей по работе об основных задачах партии:

— Основная задача нашей партии — это сохранить независимость молодого рабочего движения от «общедельства», придать рабочему движению ярко выраженный классовый характер. Наша главная задача и цель — привлечь и организовать рождающийся у нас индустриальный рабочий класс. Нам надо создать сильное пролетарское движение в городах, которое будет становым хребтом нашей партии.

Димитров сам же и подавал пример, как осуществлять эти задачи на практике, в самой жизни. Всюду, где были рабочие, где закипала борьба, там был и Димитров: София, Пловдив, Габрово, Варна, Русе, Шумен, шахты «Перник», «Плакалница», «Чорно море»…

О Димитрове говорили всюду: одни с уважением и любовью, другие со злобой и ненавистью. Жизнь в семье Димитровых стала неспокойной. Часто, когда Георгий возвращался с собрания, отец говорил озабоченно:

— Завтра не ходи.

Сын отшучивался:

— До рассвета, отец, никуда не пойду.

Не раз происходили такие разговоры с матерью:

— Не могу я слушать, когда ты говоришь о собраниях, страшно мне.

— Почему страшно, мама? Ведь я там говорю правду.

— Говоришь правду, но люди ее не любят.

— Не люди, а буржуазия не любит, мама. Мы должны высказывать свою правду перед всеми открыто. Пусть все ее слышат, все поймут нашу правду.

Слово Георгия в семье было веским, с Георгием считались, его уважали братья и сестры. Мать радовало это.

Иногда возникали у Георгия споры с братом Костадином, который было пошел по пути широких социалистов.

— Почему ты идешь против собственных интересов? — говорил ему Георгий. — Можно ли служить и богу и мамоне одновременно? Как ты не можешь понять, что только наш класс, класс рабочих, последовательно борется за социализм? Никакие переговоры с буржуазией, никакие компромиссы с ней, на что готовы идти «общедельцы», нам не помогут. Невозможно достичь того, чтобы и волки были сыты и овцы целы. Уйди, пока не поздно, от широких. Не делайся охвостьем буржуазии.

Порой в их разговоры вмешивалась мать:

— Не ругайтесь, дети. Все вы одного поля ягодки.

— Ну это, мама, не совсем так. Есть разница между ягодками, — отвечал ей Георгий.

Тогда мать обращалась к другому сыну:

— А ты, Коста, не упорствуй. Иди с Георгием. Нехорошо делиться, ведь братья вы…

— Вот это верно! — подхватывал весело Георгий. — Не должно делиться. Братья мы не только по крови, но и по судьбе…

После таких разговоров Георгий думал о матери: «Умная она, знает, когда и что сказать. Хотя и не все ей понятно в наших делах, но сердцем она с нами, с нашей правдой».

Прошло немного времени, и Коста примкнул к брату. Даже и Лена, самая младшая сестренка, тянулась к Георгию. Ее нередко видели расхаживающей по двору с красным лоскутом на палке. Георгий хватал тогда ее на руки и кричал:

— Браво, Леночка!

— Что раскричался? — вмешивалась мать. — Или и из Лены хочешь сделать знаменосца?

Собрания, на которых выступал Димитров, стали посещаться тайными агентами полиции. За Димитровым установили слежку. Однажды Димитров выступал на собрании в селе Надежда около Софии. Читальный зал был переполнен. Оратор рассказывал об эксплуатации женщин и детей на фабрике, о том, что это ведет к физическому и духовному вырождению трудящихся и к обогащению хозяев.

Пока Димитров говорил, полицейские окружили читальню. Попытались войти, но через толпу не пробраться. Тогда один догадливый полицейский решил влезть через окно. Но окно оказалось за железной решеткой. Полицейский вскочил на подоконник:

— Георгий Димитров, замолчи!

Димитров поглядел на разъяренного полицейского и, улыбнувшись, продолжал беседу. Полицейский вновь закричал:

— Замолчи, Димитров!

— Немного терпения, господин! — ответил Димитров. — Люди пришли послушать меня. Когда закончу, замолчу…

В окне появился второй полицейский, длинноусый, с задранной набекрень фуражкой. Огромными руками он принялся ломать железные прутья решетки, а когда у него из этого ничего не вышло, заревел густым басом:

— Георгий Димитров! Ты арестован! Руки вверх! Ты слышишь?

— Слышу, но имейте терпение, господин старший. Когда закончу, сам выйду… Тогда, если ваша милость захочет поговорить, пожалуйста…

— Будем стрелять!

— Незачем стрелять, господин, еще немного терпения.

В разбитом окне торчали уже четыре полицейские физиономии. Димитров продолжал говорить.

Полицейские утихомирились, слезли с подоконника и стали ждать конца.

Речь продолжалась долго. Усатый полицейский вышел из терпения. Он вновь влез на подоконник и решил действовать. Вынул револьвер и направил его на оратора.

— Замолчишь ли ты, наконец, Димитров?

Оратор обернулся, в лицо его глядело дуло револьвера. Полицейский же ошалело уставился на оратора. Что это? На трибуне стоял совсем незнакомый человек. Полицейский, не веря глазам своим, спросил товарищей:

— Как по-вашему, Димитров это или кто другой?

Ответил оратор:

— Димитров давно ушел. Не пытайтесь его искать, все равно на найдете!

Несколько дней полицейские разыскивали Димитрова. Зашли в дом его. Встретила их мать. Парашкева уже привыкла к таким визитам. И на этот раз она широко раскрыла перед полицейскими двери.

— Пожалуйте! Кого пришли искать?

— Сына твоего.

— У меня много сыновей. Кого именно?

— Ты действительно имеешь много сыновей, но только один из них бездельник и негодник.

— Извините, господин старший, в таком случае и другие сыновья такие же.

— Смотри у меня! — пригрозил стражник и начал обыск.

— Где его скрыла? Говори!

Она показала им комнату, кухню:

— Ищите!

Полицейские лазили под кровать, стучали по старой поржавевшей печке. Наконец мать открыла им чулан, где хранила хлеб, и сказала:

— Посмотрите и сюда, господин начальник, чтобы после не говорили, что мы его укрыли… Смотрите лучше!

— Ты, тетка, кажись, нас разыгрываешь. Гляди, попадешь и ты в тюремную камеру!

— Мы к этому привыкли еще с турецких времен… — ответила Парашкева.

Полицейские продолжали обшаривать каждый угол дома. Один влез на стол и начал саблей прощупывать потолок. Обнаружил темное квадратное отверстие, оттуда потянуло холодом.

— Что там — чердак?

— Чердак.

— Нет ли кого там?

— Проверьте, господин начальник, — сказала Люба, — вот вам и стул, поднимитесь.

Полицейский раздумывал — подниматься или нет.

— Поднимитесь, поднимитесь, господин начальник, — продолжала Люба, — . там не страшно. Разве только паутины много…

— Это ничего, — поддержала Парашкева, — пусть поднимется, чтобы после не говорил, что мы укрываем Георгия… Пусть уж лучше сейчас проверит. Чтобы все чисто было. Пожалуйста! Я помогу…

Полицейский поднялся на стул, сунул голову в отверстие, зажег спичку, огляделся: труба, ржавая жесть да паутина,

— Ничего нет! — буркнул полицейский, соскочив со стула.

— Лучше ищите, господин старший! Всюду посмотрите, чтоб не было потом разговора, — повторяла мать.

— Чудно! Видели же, что он входил в дом…

Полицейские уходили злые. Мать провожала их до калитки, любезная, внимательная. Закрыв калитку, она вернулась в дом.

— Успокойтесь! — шепнула она детям, а сама пошла к окну и долго глядела на улицу, после подала знак Любе: — Вымелись…

Люба поднялась на стол, открыла вход на чердак.

— Выходи!

Димитров спустился. Одежда его была в паутине и пыли.

— Завтра надо уйти в другое место, — сказал он, — могут вернуться.

Много в те годы случалось разных историй с молодым Димитровым. О многих и сейчас еще вспоминают в Болгарии. Вот одна из них.

Однажды сидел Димитров в корчме за стаканом вина да слушал, о чем говорят люди. Один парень и говорит другому:

— Мой брат видел Димитрова. Слушал, как он говорит. Очень хорошо говорит.

— И я его слушал… Имел отец деньги, учил его, вот он и говорит хорошо. И я бы, если учился, говорил не хуже. Дело это легкое…

— Не так это просто, — возразил другой. — Димитров обыкновенный рабочий, потому его и понимают рабочие. Сейчас он нелегальный. Полиция дает награду за голову его.

— А ты знаешь его?

— Знаю, но, если бы он мне и повстречался, я бы его не выдал. Брат говорил мне: «Если увидишь Димитрова, не выдавай его. Он наш человек. За нас борется».

— А я бы на твоем месте его выдал. Я не сумасшедший человек, чтобы отказаться от денег.

— От таких денег пользы не увидишь!

— Глупости говоришь.

— Не я, а ты глупости порешь…

Началась драка. Люди бросились разнимать. Димитров, оказавшийся ближе всех, встал между дерущимися и сердито сказал:

— Как вам не стыдно! Не думаете ли вы, что Димитров вас похвалил бы, если бы увидел? Вы же одного поля ягодки, зачем вам ссориться?

— А ты кто? — спросил один из дерущихся.

— Это неважно!

— Чего же ты вмешиваешься в чужие дела? — огрызнулся другой. — Мы деремся, у нас и болит.

— А может быть, и у меня болит… Идите садитесь.

И он указал им на стол, на котором стояли недопитые стаканы.

Вспоминают и такую историю. Шел однажды Димитров по улице. Нагнал его старший сержант и сказал:

— Димитров, вы арестованы.

Димитров продолжал путь, будто ничего и не слышал. Старший сержант, следуя по пятам, твердил свое:

— Именем закона вы арестованы.

Прохожие заметили, что происходит что-то неладное.

— Что хочет этот военный от человека? — заговорили вокруг.

Тогда и Димитров остановился и спросил:

— Чего вы хотите, господин старший сержант?

— Именем закона…

— Кто вы такой? Где ваши документы?

— Какие документы? — растерялся сержант.

— На право ареста… Кто вы такой?

— Я старший сержант.

— Может быть, и фельдфебель. Но предъявите документы, иначе я буду требовать вашего ареста за то, что вы беспокоите мирных граждан.

Тем временем на улице собирались прохожие. Кое-кто уже понял, кого хочет арестовать старший сержант. Послышались голоса:

— А имеет ли старший сержант отпускной билет на прогулку по городу?

— Потребуйте от него билет!

— А вот и майор. Господин майор! Здесь пьяный старший сержант. Отправьте его в казарму под арест.

— Я не пьян!

— Лжет он, пьяный. Несет, как из бочки. Арестуйте его, он позорит армию.

Возгласы возмущения усиливались. Подошел майор.

— Успокойтесь, господа. Я задержу старшего сержанта.

Пока прохожие и майор объяснялись с задержанным, Димитров скрылся.

Рассказывают и о таком. Пьяные хулиганы напали на Димитрова и сильно избили. Стояла полночь. Димитров лежал окровавленный на тротуаре. И никого вокруг, кто бы мог помочь. Наконец показался фаэтон. Димитров окликнул. Сонный фаэтонщик остановился.

— Что случилось, брат?

— Можешь ли довезти меня до дому?

— Почему нет! Давай вставай. Или помочь тебе?

— Как хочешь…

— Почему не хотеть, и мне случалось напиваться… это мне не впервой.

— Большую услугу окажешь мне.

— А ты поменьше пей, браток. И я пью, но чтобы так… Переборщил ты… Куда тебя доставить?

— Ополченская, шестьдесят шесть.

— Куда?.. — Фаэтонщик задумался, что-то припоминая. А потом, склонившись над лежащим, сказал: — Прости, брат, ошибся.

Когда прибыли на Ополченскую, фаэтонщик помог пассажиру сойти и, пожелав ему покойной ночи, тронул лошадей.

— Подожди! — крикнул Димитров. — Получи деньги!

— Я с Димитрова деньги не беру. Покойной ночи!

— Очень уж за тобой гоняются, Георгий, — сказала как-то мать.

— Родила ты меня, мама, в бегстве, потому за мной и гоняются, — отшутился Георгий.

— Очень, видно, ты смирный, потому тебя так и преследуют, — ответила ему в тон мать.

— А разве я не тихий?

— Тебе виднее.

— Эх, мама, ты все их оправдываешь.

— Тех не оправдываю, Георгий, а ты мне дорог.

— И мне люди дороги, потому я и борюсь за них.

— А они думают так, как ты?

— Думают!

— Хорошо, если так…

Мать поглядела прямо в глаза сына — нет, они не обманывают. У этих умных глаз оца всегда спрашивала, и они всегда говорили ей правду. А в этот раз они сказали ей, что ее сын уже принадлежит не только ей, но и всему народу и что народ его любит и защищает, как любит и защищает его она сама, его родная мать.

21 июля 1909 года XVI съезд партии избрал Димитрова членом Центрального Комитета Болгарской рабочей социал-демократической партии тесных социалистов. И с тех пор в продолжение сорока лет он неутомимо работал в руководстве партии как ее верный солдат.

Популярность Димитрова росла, росли и опасности. Летом 1912 года он был арестован и брошен в Черную джамию за то, что назвал одного широкого социалиста шпионом и полицейским агентом. Черная джамия — это старая турецкая тюрьма с виселицей во дворе. Сейчас на том месте небольшой зеленый парк. Но тогда… Димитров в своих письмах из Черной джамии в «Рабочую газету» описал, что представляет собой этот страшный застенок. Народ, читая письма Димитрова, ужасался режимом средневековой турецкой тюрьмы. Прокатились митинги, собрания протестов. И народ добился своего. Димитрова освободили. Выйдя из тюрьмы, Димитров через ту же «Рабочую газету» обратился ко всем тем, кто встал на его защиту:

«Пользуясь случаем, хочу в ответ на многочисленные поздравительные и ободряющие письма и телеграммы, которые я получил от организаций и отдельных товарищей со всей страны, высказать горячую благодарность. Эти живые симпатии и сочувствия сделали мои тюремные дни, вопреки тысячам тюремных невзгод и унижениям, которым ежедневно подвергается здесь человеческое достоинство, очень легкими и превратили их даже в источник новых «сил для предстоящей работы в пользу нашего великого освободительного дела, службе которому мы все посвятили себя [13].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.