10. На Западе

10. На Западе

…Отступление с родины – это задание. Это способ влиять на нее подчас сильнее, чем оставаясь на ней.

Томас Венцлова

25 января 1977 года самолет, вылетевший из московского аэропорта Шереметьево, сел в Париже – первом западном городе, который посетил Томас Венцлова после отъезда из СССР. Здесь он встретился с Греймасом, своими старыми друзьями Натальей Горбаневской и Леонидом Чертковым, дал интервью Александру Галичу, в то время работавшему на радио «Свобода» (разговор шел о переводах Мандельштама на литовский язык), от своего имени и от имени Пяткуса возложил цветы на могилу Юргиса Балтрушайтиса, поскольку Пяткус любил стихи этого поэта. Когда он в 1957-м вторично сел в тюрьму, основными уликами послужила «антисоветская литература» – книги Бразджениса, Йонаса Айстиса, Сельмы Лагерлеф и Балтрушайтиса. Звонившим из Нью-Йорка Аушре Юрашене и председателю ВЛИКа[250] Кястутису Валюнасу Томас сказал, что не собирается просить политического убежища, «имея обязательства перед литовской Хельсинкской группой, но на Западе будет держаться и говорить так же свободно, как он это делал в Литве»[251]. 15 февраля он уже в Вашингтоне и довольно быстро знакомится с большинством писателей и общественных деятелей литовской эмиграции.

10 марта 1977 года в Нью-Йорке Содружество литовских писателей организовало литературный вечер Томаса Венцловы. Представляя гостя, Альгирдас Ландсбергис сказал: «Он – поэт мысли, но это не свидетельствует о его сухости – мысль он чувствует всеми пятью чувствами и превращает ее в словесную музыку, которую трудно не расслышать. Когда определяешь его поэтическое родство, приходят на память имена Генрикаса Радаускаса, Альгимантаса Мацкуса и Альфонсаса Ники-Нилюнаса. Еще его сравнивают с Чеславом Милошем, к которому, в университет Беркли, и лежит его путь»[252]. В конце того же месяца Томас Венцлова начал работать в этом университете, где читал введение в структурную поэтику. Лекции слушало около двенадцати человек: профессора – среди них Милош – и один аспирант. Продолжались они около трех месяцев.

Позже началась, быть может, труднейшая пора американской жизни Венцловы. С потерей советского гражданства в июне надо было найти постоянную работу, а это не так просто. Осенью 1977-го с помощью известной ученой-антрополога, литовки по происхождению, Марии Гимбутене он устроился в университет Лос-Анжелеса («Университет неплох, хотя в Беркли чуть-чуть веселее и библиотека побогаче»[253]), в котором продержался три года, преподавая в основном литовский язык детям тамошних эмигрантов. «Иные из них знали литовский не хуже меня, другие не знали вовсе. Работа, надо признать, была трудная, контакт со студентами слабый. <…> Выручали только калифорнийский климат, да пейзаж, да дружба с Авиженисами[254]»[255]. Томас Венцлова и в этом университете преподавал введение в структурную поэтику, а один семестр работал в городке Афины, штат Огайо. Осенью он писал друзьям о впечатлениях от научной среды: «На днях был в Денвере на съезде семиотиков. Семиотики куда наивнее наших. Читал доклад по-английски (впервые в жизни) – кажется, вышло сносно».[256]

Понемногу Венцлова втянулся в научную работу, начал читать доклады по славистике и литуанистике на конференциях, публиковать статьи. Получить постоянное место работы, не защитив диссертации, оказалось трудно. Место в Лос-Анджелесе Венцлова потерял. К счастью, неуютное неведение длилось всего несколько недель – пришло приглашение профессора Виктора Эрлиха в Йельский университет («Тут очень похоже на Европу и потому лучше, чем в Калифорнии»[257]), прочитать курс о русских поэтах XIX века, за исключением Пушкина. В 1985 году Венцлова защитил в этом университете диссертацию The Unstable Equilibrium[258]. В ней анализируются восемь стихотворений восьми русских поэтов (Пушкина, Некрасова, Фета, Вячеслава Иванова, Пастернака, Цветаевой, Ахматовой, Бродского), сделанного, по сути, на основе разработанной Лотманом теории. В 1986 диссертация была издана отдельной книгой.

Писательская карьера Томаса Венцловы в США с самого начала складывалась удачно. В 1977 году в Чикаго была издана книга его стихов «98 стихотворений», которую составили три раздела: «Щит Ахиллеса», «Знак речи», «Другие стихотворения». Хронология в данном случае не соблюдалась: в первом разделе собраны новые стихи, а в последнем – написанные в юности, часть которых когда-то не вошла в «Знак речи» из-за слишком уж очевидных политических намеков, а часть – по другим соображениям. Четыре стихотворения, изъятые Амбрасасом из «Знака речи», теперь очутились в разделе «Щит Ахиллеса». Хотя книга издана в Соединенных Штатах, она полностью написана еще в Литве.

Вскоре появилась книга поэтических переводов «Голоса» (1979), сборники публицистики и эссеистики «Литва в мире» (1981) и «Тексты о текстах» (1985). Название первого сборника символично. Литературовед, профессор Огайского университета Римвидас Шилбайорис, рассуждая о литературоведческих статьях в книге «Тексты о текстах», подчеркнул, что Томас Венцлова видит литовскую литературу «в русле всемирной культуры»[259]. И саму Литву, и литовскую культуру Венцлова неизменно оценивает в мировой перспективе. Живя на Западе, он не раз замечал, что нельзя поддаться прижившимся в эмиграции мифам о том, что «отторжение от родной почвы, языка и окружения гибельно», что «мы – лишь бесправные эмигранты», что «мы одиноки <…> и нас никто не поймет»[260]. Венцлова предлагает альтернативу: активную, критическую открытость; открытость тому миру, в котором живешь, его культурному опыту, открытость родной культуре без боязни поддерживать связи с тем, что в ней живо и ценно. Надо предлагать «альтернативные модели мышления», не страшась «противоречить мнениям большинства в родном краю» и не переставая печься об его будущем[261]. В истории России, классической эмигрантской страны, его восхищает позиция таких эмигрантов, как Герцен, Бердяев, Цветаева, Набоков. Подобные им, достойные подражания примеры Венцлова видит и в литовской диаспоре: это Антанас Шкема, Альгимантас Мацкус, Витаутас Каволис, Александрас Штромас. Не отвергает он и идеологически далеких ему Антанаса Мацейну или Юозаса Гирнюса.

Книгу новых, написанных уже в Соединенных Штатах стихов Томас Венцлова назвал «Сгущающийся свет». Она издана в Чикаго в 1990 году. Книга, кроме всего прочего, примечательна тем, что в ней наравне с оригинальными стихотворениями напечатаны и переводы из Милоша, Бродского, Херберта, Станислава Баранчака. Этот замысел Венцлова объясняет так: «Своя поэтика и поэтика переводов исподволь перетекают одна в другую. Оригинальные стихи нередко поясняют переводы, и наоборот. Воспользовавшись распространенным нынче термином, один жанр становится метаязыком другого жанра».[262]

Стихи уехавшего из Литвы поэта обрели географическую широту. Историческая глубина была свойственна им изначально: об этом свидетельствовали реминисценции – начиная с Гомера и Горация, кончая Радаускасом или Бродским. Перед человеком, вырвавшимся из-под имперского колпака, распахивается не только дольний мир, но и вселенная, «где, как боги, Кельвин / царствуют и Беккерель»[263]. Пожалуй, впервые в литовской поэзии земля показалась такой маленькой, просто «глобусом». О земле, как о глобусе, писал и Эдуардас Межелайтис, но то была патетическая декларация. Человек в пейзаже Томаса Венцловы хорошо чувствует и свои истинные размеры, и космическую пустоту (два самолета – «две капли», «фонарь шатает ветром, / над космосом ничейной полосы / отчаянье мерцает слабым светом»[264]). Самолет в его поэзии чуть ли не основное средство передвижения: в стихах – имена городов, недавно казавшихся нереальными: Женева, Лондон, Варна. Рядом с конкретными названиями неоднократно упоминаются «материк», «континент», много воды – моря, океаны (взгляд на глобус сверху или реминисценция гомеровских странствий?). Если помнить о первичной закрытости пространства, интересна строфа из стихотворения «Шереметьево, 1977»: «С этой минуты мне время дано с излишком, / Чтобы понять – двенадцать, двадцать, а может тридцать / Лет – в темных комнатах, на континентах просторных и темных».[265]

Один из эпитетов – «темный» – общий и для комнат, и для материков, в то время как «просторный» чаще применяется к комнатам. Иными словами, большое (материковое) пространство становится обжитым, своим (в другом стихотворении черты любимой женщины «повторяет материк – изогнутый, влажный»), подобно собственной комнате.

Для очутившегося в эмиграции поэта проблема языка становится актуальнее, чем раньше. «Пространство страницы для поэта-эмигранта должно заменить пространство дома, родного города или целой страны. Время, необходимое для того, чтобы написать и проговорить стихи, должно перевесить время сломанной биографии и отнятой истории»[266]. Читая написанные в начале эмиграции стихотворения, порой слышишь предчувствие обрывающихся связей с родной речью. В стихотворении «Осень в Копенгагене» «роман» человека с родною речью оканчивается молчанием; в другом стихотворении говорится:

В духоте, где обрывом чужой материк,

Не мгновенно меняются сны,

И уже только после сдается язык,

Он не вечен, слова не верны.[267]

В стихах этого периода речь идет о «крошащемся и разлагающемся синтаксисе», о «пустыре языка». Эта неуверенность была вызовом, требующим ответа. В критической ситуации надо было «найти единственный путь между любовью и ненавистью, традицией и протестом против традиции; <…> высвободить язык, не сбиваясь на репертуар старинных или новаторских клише, но и не впадая в хаос и деструкцию»[268]. Томасу Венцлове это удалось. В его ars poetica, стихотворении «Комментарий», говорится, что даже в «почти разложившемся, глуховатом, засоренном шумом и яростью» языке «просвечивает первозданное слово, зародившееся в другой вселенной».[269]

Поэзия Венцловы становится актуальной не только для литовских читателей. Это подтверждает и растущее число переводов Венцловы на другие языки: польский, венгерский, словенский, английский, немецкий, шведский, русский, итальянский. Первый его переводчик на английский – А. Ландсбергис, в 1977 году напечатавший в журнале Lituanus перевод стихотворения «Скажите Фортинбрасу». Вслед за ним в американских и английских журналах Encounter, Poetry и многих других появились переводы Йонаса Зданиса, Нэнси Поллак, Давида Мак Даффа. В 1988 году за эту работу взялась Диана Сенешаль, ставшая основным переводчиком стихов Венцловы на английский; ее труд был увенчан вышедшим в 1977 году сборником Winter Dialogue.

Ирина Ковалева, которая рецензировала сборник Томаса на русском языке, объясняя, почему опыт Венцловы универсален, сравнила его с греческим поэтом Кавафисом (сам Венцлова говорил, что для него Кавафис – «едва ли не важнейший поэт XX века»[270]), «так отточившим свои сюжеты из греческой и римской античной истории, что они перестали иметь специфически-греческий смысл и сделались всемирно интересны. Недаром Кавафис в отличие от других (не худших, но „слишком греческих“ поэтов) переведен на множество языков и не только прославлен, но и читаем в широком мире»[271]. Томас Венцлова, без сомнения, нашел способ сделать всеобщим свой литовский опыт.

Едва приехав в США, он продолжил и начатое на родине дело – защиту прав человека в СССР. 24 февраля 1977 года он уже свидетельствовал в комиссии Конгресса США о положении в области прав человека в Литве, подчеркивая не национальный или религиозный, а общедемократический аспект. Как представитель литовской Хельсинкской группы общался и с деятелями литовской эмиграции (например, в 1978 году на сейме ВЛИКа в Чикаго анализировал положение прав человека в Литве), и с другими советскими диссидентами. Людмила Алексеева, представительница московской Хельсинкской группы, эмигрировавшая из Москвы в феврале 1977-го, говоря о деятельности Венцловы, подчеркивает его широкие связи, ставшие особенно важными в 1980 году, когда в Польше возникло движение «Солидарность». Томас Венцлова от своих друзей-поляков получал информацию, документы, статьи, которые пересказывал или передавал Алексеевой[272]. Так формировались и крепли международные связи демократического движения. Представители Хельсинкских групп за границей старались, чтобы поступающие из Литвы и других мест Советского Союза сведения о нарушениях прав человека попали в американскую печать, а документы Хельсинкских групп были переведены на английский и прочитаны Хельсинкской комиссией Конгресса США.

Вскоре в Советском Союзе начались аресты членов Хельсинкских групп – Гинзбурга, Орлова, Анатолия Щаранского, а летом 1978 года посадили и одного из основателей литовской группы – Пяткуса. Представители групп за границей добивались огласки этих дел в американской печати. О судьбе арестованных членов литовской Хельсинкской группы Пяткуса и Гаяускаса Венцлова говорил на так называемых Сахаровских слушаниях действовавшего в Риме отдела Сахаровского комитета. Во время суда над Пяткусом Томас был во Франции, читал газеты, освещавшие этот процесс, слышал рассказы о «крупнейшей с венгерских событий 1956 года парижской демонстрации против суда в Совдепии. В списке подсудимых и Пяткус».[273]

Именно эти впечатления отразились в стихах «Пустой Париж…»[274]. Эпиграфом к ним были стихи Пастернака: «Как поздно отпираются кафе, / И как свежа печать сырой газеты!» Томас Венцлова говорит о Париже, немного напоминающем Вильнюс: «К примеру, для тебя совсем не тайна, / Что за углом ветшает Place des Vosges, / Крылатый гений во дворе, балконы, / Подпертые расшатанные своды, / Как за Вилией». Он вспоминает о том, другом, покинутом им, угрожающем мире, удаляющемся мире, на который ты больше не влияешь: «Бараки на болотах, воронки, / Солончаки, колючка, скрип сапог – / Петитом станут на листе газетном, / На миг в сознанье вспыхнут и угаснут, / Намного нереальней, чем ты сам, / Хотя и ты не чересчур реален». Символична концовка стихотворения:

…. надежды не бывает.

Бывает – что-то больше, чем надежда.

Венцлова сам себя называет посткатастрофистом, он чувствует, что «живем мы уже после конца светопреставления, но это, кстати, не освобождает нас от ответственности»[275]. Самым адекватным ответом на эту безысходную ситуацию он считает стоицизм Камю, не утешающего себя несбыточными надеждами, но противящегося злу.

Существовали разные способы обратить внимание на судьбу стран, оказавшихся в Советском Союзе. Например, летом 1985 года в диаспоре прибалтийских стран родилась идея доплыть от Стокгольма до Хельсинки, пройдя Балтийским морем мимо берегов порабощенных стран и по мере возможности подойти к Клайпеде, Лиепае, острову Сааремаа, Таллину. Кроме радиокорреспондентов и журналистов, на зафрахтованном туристическом корабле Baltic Star плыло около ста литовцев (среди них Венцлова со Штромасом), латышей и эстонцев, люди других национальностей, например один из известнейших русских диссидентов Владимир Буковский, не раз и подолгу сидевший в тюрьме, которого в 1976 году обменяли на сидевшего в чилийской тюрьме секретаря Коммунистической партии Луиса Корвалана (таким образом, Буковский оказался в Англии). Пассажиры Baltic Star не чувствовали себя в безопасности, тем более что недавно Советский Союз сбил случайно нарушивший его воздушное пространство корейский пассажирский самолет. «Время от времени мы выходили на палубу. Над нами на сравнительно малой высоте пролетали самолеты, в окрестных водах сновали всевозможные катера. Указывая на них друг другу, мы шутили: вот этот наверняка торпедный!» – вспоминал Томас[276]. Путешествие завершилось демонстрацией в Хельсинки и большим митингом солидарности в Стокгольме. Кроме всего прочего, оно выразило единство литовцев, латышей и эстонцев в стремлении к свободе, хотя на вопрос Буковского, есть ли хотя бы одна песня, которую все три народа могли бы спеть вместе, Томасу пришлось ответить: «Разве что гимн СССР». Такая песня появилась лишь во времена Возрождения.

Переехав в Нью-Хейвен и работая в Йельском университете, Томас Венцлова обобщил опыт нескольких проведенных в Соединенных Штатах лет: «Так или иначе, я ни о чем не жалею. Я думаю, что вовремя и удачно сыграл партию своей жизни. 60—70% новых иммигрантов так не считают. Многие переиграли бы, если б только могли. Были и у меня минуты слабости (год назад в Калифорнии, когда казалось, что теряю работу, я испугался куда больше, чем когда бы то ни было и чего бы то ни было за весь свой век)»[277]. В 1993 году Йельский университет гарантировал ему постоянный профессорский статус. По словам Роберта Берда, бывшего аспиранта, сейчас преподающего в Диккенсовском колледже, это «свидетельствует об уважении, которым он пользуется в университете (только в исключительных случаях профессора, уже преподающие в Йеле, получают постоянное место)»[278]. Жизнь Томаса Венцловы в США стала стабильной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.