Татьяна Свичкарь Дело человеческое

Татьяна Свичкарь

Дело человеческое

Мне порой наш доктор, вооруженный термометром и стетоскопом, по сердцу ближе и опытом своим, и остротою ума, и наблюдательностью, и ясностью мысли, а главное — человечностью. Да, да, рентген, лаборатории — все так, все верно, но человеку хочется доверять больше, чем технике. И дело наше с вами человеческое, это непременно надо понимать.

Ю. Герман «Дело, которому ты служишь»

Предисловие

Самое замечательное в журналистской работе то, что она дает возможность встречаться с интереснейшими людьми. За рутиной каждодневного труда — сбором информаций, отчетов из учреждений — преобразованием их в газетные материалы, вдруг дарит судьба такие встречи, которые уже не забудутся. Я не имею в виду известных личностей, имена которых у всех на слуху.

Каскадер и наездник Мухтарбек Кантемиров говорил о любителях ходить за знаменитостями:

— Есть такие дурачки — им только дай возле «звезды» погреться…

И пожимал плечами — «мол, а зачем греться — они и сами не знают».

В работе своей «официальных звезд» я невольно сторонилась. Но жизнь давала иные встречи — когда с неожиданною радостью, с душевным восхищением обнаруживаешь, открываешь рядом с собою поистине замечательного человека.

Жизнь в провинции имеет свои особенности. В молодости рвешься уехать отсюда, где все кажется знакомым до оскомины. Манят большие города, иные страны — маленькому кораблю хочется на простор, пережить ветры и шторма, немыслимые в тихой гавани. Но тот, кто остается верен земле своей, понемногу срастается с нею. Это трудно объяснить, это приходит с годами. Ты чувствуешь, что уже весь городок для тебя — как дом, как душа.

Будто в твоем саду — зацвели в городском парке первые робкие цветы мать-и-мачехи, тебе — плещут зелеными волнами листья берез, знакомых с детства, учительница, что встречается на улице, помнит тебя ребенком — и радуется, что подрастают уже твои дети.

Это дает особенное ощущение подлинного родства — и с природою, и с людьми.

Провинциальная жизнь. В воспоминаниях Вересаева есть строки, посвященные отцу, тульскому врачу: «Когда мне приходилось читать статьи и повести о засасывающей тине провинциальной жизни, о гибели в ней выдающихся умов и талантов, мне всегда вспоминался отец: отчего же он не погиб, отчего не опустился до обывательщины, до выпивок и карт в клубе? Отчего до конца дней сохранил свою живую душу во всей красоте ее серьезного отношения к жизни и глубокого благородства?»

И далее: С тех пор, как я себя помню, отец жил частной врачебной практикой. Считался одним из лучших тульских врачей, практика была огромная, очень много было бесплатной: отец никому не отказывал, шел по первому зову и очень был популярен среди тульской бедноты. Когда приходилось с ним идти по бедняцким улицам — Серебрянке, Мотякинской и подобным, — ему радостно и низко кланялись у своих убогих домишек мастеровые с зеленоватыми лицами и истощенные женщины. Хотелось, когда вырастешь, быть таким же, чтобы так же все любили.

Часто по ночам звонили звонки, он уезжал на час, на два к экстренному больному.

И вспоминается тут обязательно старый доктор Орещенков из «Ракового корпуса» Солженицына. В середине 50-х годов века двадцатого говорил он: «Мы потеряли семейного доктора! Это самая нужная фигура в жизни, а её докорчевали. Поиск врача бывает так интимен, как поиск мужа-жены. Но даже жену хорошую легче найти, чем в наше время такого врача.

Что значит „бесплатность“? — платит не пациент, а народный бюджет, но он из тех же пациентов. Это лечение не бесплатное, а обезличенное. Сейчас не знаешь, сколько б заплатил за душевный приём, а везде — график, норма выработки, следующий! Да и за чем ходят? — за справкой, за освобождением, за ВТЭКом, а врач должен разоблачать. Больной и врач как враги — разве это медицина?

Да и то вот в вашей клинике: почему два хирурга оперируют, а трое в рот им смотрят? Потому что зарплата им идёт, о чём беспокоиться? А если б деньги от пациентов да ни один пациент бы к ним не пошёл… Врач должен зависеть от впечатления, производимого им на больных. От своей популярности».

И о самом докторе Орещенкове: «Именно правом частной практики он в своей деятельности дорожил более всего. Без этой гравированной дощечки на двери он жил как будто нелегально, как будто под чужим именем. Он принципиально не защищал ни кандидатской, ни докторской диссертаций, говоря, что диссертация ничуть не свидетельствует об успехах ежедневного лечения, что больному даже стеснительно, если его врач — профессор, а за время, потраченное на диссертацию, лучше подхватить лишнее направление. Только в здешнем мединституте за тридцать лет Орещенков переработал и в терапевтической клинике, и в детской, и в хирургической, и в инфекционной, и в урологической и даже в глазной, и лишь после этого всего стал рентгенологом и онкологом. Пожимкой губ, всего лишь миллиметровой, выражал он своё мнение о „заслуженных деятелях науки“. Он так высказывался, что если человека при жизни назвали деятелем, да ещё заслуженным, — то это его конец: слава, которая уже мешает лечить, как слишком пышная одежда мешает двигаться. „Заслуженный деятель“ идёт со свитой — и лишён права ошибиться, лишён права чего-нибудь не знать, даже лишён права задуматься; он может быть пресыщен, вял, или отстал и скрывает это — а все ждут от него непременно чудес.

Так, вот ничего этого не хотел себе Орещенков, а только медной дощечки на двери и звонка, доступного прохожему».

И счастье, если мы находим в жизни такого врача — со «звонком, доступном прохожему», с отношением не безразличным, не обезличенным, но с готовностью отвечать на наши вопросы, но с заинтересованностью в лечении, но с борьбою за то, чтобы мы выжили, выздоровели.

Как правило, такого врача мы обретаем в трудную минуту жизни.

С Олегом Никифоровым мы учились в одной школе, он — несколькими классами старше. Уже в юности он не сомневался в том, какой путь выбрать. Его родители врачи — медициной будет заниматься и он.

Много лет спустя, я приглашала его к своей маме и детям.

К этому времени Олег Викторович уже — известнейший в Жигулевске врач, именно — народный, пользующийся тем уважительным признанием людей, тою благодарностью их — какие нельзя завоевать ни званием, ни должностью, если чины не подкреплены профессионализмом и страстною любовью к своему делу.

Я была свидетелем того, как на награждении участников городского конкурса «Признание» (Никифоров был первым из медиков, получивших эту награду) — зал устроил ему овацию. Причем овация эта была своего рода замечательная. Она никак не могла смолкнуть, будто рукоплесканиями люди говорили то, что не всегда имели время и возможность сказать: «Любим! Помним то, что вы для нас сделали. Благодарим!»

Не знаю, суждено ли будет сбыться замыслу — написать книгу о самом Олеге Никифорове. В краткие минуты общения — происходило это, когда шла перевязка, или кто-то из моих близких лежал под капельницей, задерживаться он не мог — его всегда ждали пациенты — лишь отдельными фразами рассказывал он о своей работе. Говорить о себе ему явно было неловко.

— Вот моя мама, — повторял он, — Делала уникальные операции, пятьдесят лет была врачом. Пообщайтесь сначала с ней.

А потом была встреча с Лидией Николаевной Никифоровой. Несколько вечеров мы провели вместе. Стояло сумасшедшее жаркое лето, плавился асфальт, и дышать было тяжело. Когда солнце начинало клониться к закату, я выходила встречать Лидию Николаевну, издали замечая ее — идущую легко, будто летящую, хотя был на исходе для нее тогда 79-й год.

Судьба Лидии Николаевны оказалась замечательной не только во врачебном, но и в человеческом отношении. В этой документальной повести я постаралась сохранить ее речь, чтобы у читателей сложилось впечатление живого общения с нею, чтобы и им было дано «встретиться» с ней.