КОЧЕВНИКИ ВЫСОКИХ ШИРОТ

КОЧЕВНИКИ ВЫСОКИХ ШИРОТ

Бывают в жизни любопытные совпадения событий, дат…

Снова ступить на дрейфующие льды Центральной Арктики мне, журналисту, географу-любителю, посчастливилось лишь спустя шесть лет после памятной экспедиции «Север-2». И снова в апреле. И день первой высадки пришелся на девятое число…

Я вспомнил об этом в просторной грузовой кабине ЛИ-2, самолета Ильи Спиридоновича Котова, сидя на своем свернутом спальном мешке рядом с давними знакомыми: гидрологом Алексеем Федоровичем Треншиковым и кинооператором Евгением Павловичем Яцуном. Только троих пассажиров взял с собой пилот на поиски льдины для будущей долговременной дрейфующей станции «Северный полюс-3». Трешникову — начальнику станции, как говорится, сам бог велел летать. Ну а представители кинохроники и прессы, понятно, увязались.

Вчера еще сидели мы на мысе Челюскин, позавчера были на Диксоне, неделю назад стартовали из Москвы. Месяца не прошло с того дня, как дома у меня раздался телефонный звонок и в трубке послышалась знакомая скороговорка Черевичного:

— Здорово, летописец! Как, есть еще порох в пороховницах? Не соскучился по моржам? Судя по «Огоньку», ты все больше по средним широтам путешествуешь.

В самом деле, командировки мои по стране за последние годы захватывали то Волго-Дон, то стройки новых гидростанций на Волге, то сибирскую и казахскую целину, то Киргизию. Как-то не случалось забираться севернее Карелии и Кольского полуострова. Хотя, конечно, за всем, что происходит в Арктике, я следил.

Телефонный звонок Ивана Ивановича стал для меня чем-то вроде сигнала трубы. После моего кавалерийского наскока редактор не мог остаться равнодушным ни к малоизвестному широкой публике горному хребту на дне океана, ни к предстоящим «океанским новостройкам» — дрейфующим станциям СП.

Новая воздушная экспедиция в высокие широты, которой руководил тогдашний начальник Главсевморпути Василий Федотович Бурханов, своим размахом значительно превосходила все предыдущие. Три летных отряда входили в ее состав. Первым — «прыгающим» — командовал И. И. Черевичный, двумя другими — по высадке станций СП-3 и СП-4 — И. С. Котов и М. А. Титлов. Кроме обычных экспедиционных самолетов на лыжных и колесных шасси было решено применить (впервые в Арктике) вертолеты, оставив их обслуживать СП, зимовать на льду вместе с учеными.

С Диксона отряды разлетались по своим маршрутам. На Чукотку отправился Титлов, чтобы оттуда высаживать на лед группу Е. И. Толстикова — будущую СП-4. На мыс Челюскин вылетали Котов с Трешниковым. На Землю Франца-Иосифа отбыли «прыгуны» во главе с Черевичным и Острекиным. Им предстояло вести работы над хребтом за полюсом.

— Напрыгаться с нами вместе, покочевать еще успеешь, — сказал мне на прощание Иван Иванович. — А пока отправляйся с Ильей, поглядишь, как там Алеша новоселье начнет обживать. Попутно и знакомые места посмотришь, где когда-то плавал на кораблях.

Так я и поступил, справедливо полагая, что романтики странствий не только в познании неведомого, но и в сравнениях, сопоставлениях дня нынешнего с днем минувшим…

Всего несколько часов ночного полета (ночью в Арктике теперь летают запросто) понадобилось Котову, чтобы преодолеть расстояние между Диксоном и Челюскином — тот самый путь, которым в августе 1933 года добрую неделю пробивался ледокол «Красин» с морским караваном. Истинным праздником стало тогда для всех моряков достижение мыса Челюскин — самой северной точки Евразии. Подумать только, сразу, единовременно сюда прибыло столько же кораблей, сколько за всю предыдущую историю плаваний в Арктике! С какой радостью встречали нас заросшие бородами челюскинцы-зимовщики, первые люди, проведшие год здесь, в крохотной избушке. С каким почтением подходили мы вместе с ними к гурию Амундсена — пирамиде из камней, когда-то, давным-давно сложенной норвежцами…

И вот я на мысе Челюскин спустя двадцать один год. На рассвете, когда тут, за 77-й параллелью, вступил в свои права долгий многомесячный полярный день, самолет Котова приземлялся рядом с большим поселком. Крылатые мачты ветродвигателей, высоченные радиоантенны, целый квартал жилых домов и складских помещений, двухэтажное с башенкой здание рядом с гурием Амундсена — все это я наблюдал здесь впервые. Узнав вскоре, что эта «туманная станция» обслуживает своими сигналами судоходную трассу, я мысленно начал подсчитывать, сколько же кораблей проходит каждую навигацию мимо самой северной точки Евразии…

А на другой день, снова садясь в самолет, подумал: вот и югом становится для меня мыс Челюскин. Наш курс теперь — высокие шроты. Проплыли под крылом одетые рваными облаками вечные глетчеры Северной Земли. Югом стал для нас и этот пустынный архипелаг. Уже работала временная дрейфующая база экспедиции за 85-й параллелью. Привычная глазу картина: черные купола палаток, сложенные в штабель бочки с бензином. Только ярко-красный вертолет казался необычным гостем среди своих собратьев — лыжных ЛИ-2 и колесных ИЛов.

— Неплохо устроились, — приветствовал своих коллег Трешников. — Однако пора, ребята, и постоянное место жительства себе присматривать. Полечу с Ильей Спиридоновичем дальше.

Летим… В этом районе высоких широт я впервые. Но воздушная дорога выглядит почему-то знакомой. Наверное, потому, что ледовый покров океана сверху кажется всюду одинаковым. Всюду ровные поля перемежаются с торосистыми нагромождениями, с полыньями. И кажется мне временами, что продолжаю я свой вояж в Центральную Арктику, начатый шесть лет назад из Тикси.

В поисках льдины для высадки СП мы находимся уже седьмой час, по календарю наступают новые сутки. Какое же сегодня число? Оказывается, 9 апреля.

И опять наплывают воспоминания: сколько волнений, переживаний было тогда, шесть лет назад, у всех, кто наблюдал с борта флагманского ИЛа первую посадку Черевичного… И как спокойны теперь все мы, кому предстоит точно такая же, не менее рискованная посадка вместе с Котовым. От промежуточного лагеря па льду нас отделяет не одна сотня километров, от твердого матерого берега, наверное, тысячи полторы. В тесной крылатой коробке над океаном нас девять человек (шесть авиаторов и три пассажира). При нас два мотора, радиостанция — Но нынче мы чувствуем себя дома — в своей все более обживаемой Арктике.

Высказав эту мысль вслух, прежде чем сделать запись в блокноте, замечаю иронические ухмылки Котова и Трешникова. Недовольны они пока результатами поисков. Не очень-то устраивает обоих лежащее под нами обширное паковое поле, чья бугристая поверхность уже изрядно сглажена летними оттепелями и зимними ветрами, былые торосы стали пологими «лбами». Место для постройки станции вроде бы надежное, но опуститься тут на тяжелой двухмоторной машине можно только с риском.

Посовещавшись, пилот и гидролог приходят к такому выводу: садиться надо километрах в девяти от пакового поля на ровной, молодой по возрасту льдине.

— Грузы оттуда будем возить вертолетом, вроде как на такси с вокзала в город, — говорит Котов.

— Согласен, — улыбается Трешников, — думаю, в общей сумме транспортных расходов экспедиции еще одна перевалка не будет такой уж накладной.

Итак, садимся. Арктика, хоть и «своя», хоть и «близкая», все же остается Арктикой… Сколько раз ни высаживайся на дрейфующий лед, всегда это связано с тревожным ожиданием. Как поведет себя зыбкая кора океана, когда ее коснутся тяжелые лыжи? Кажущаяся сверху такой надежной, она может оказаться недостаточно прочной, и тогда многотонная наша машина, мгновенно провалившись, исчезнет в пучине… В какой бинокль разглядеть с высоты припорошенные снегом трещины, крутые наддувы, острия торосов, чьи очертания скрадывает слепящий солнечный свет.

Знаю: Илья Спиридонович на все эти мучающие меня вопросы только пожмет плечами. Вижу: за штурвалом он так же невозмутим, даже весел, как и несколько минут назад, когда выходил из пилотской подкрепиться горячим кофе. Чувствую: наш командир готов к посадке.

Торосы, сразу став огромными, проносятся под нами, сверкая из-под снега острыми голубыми гранями. Резкий гудок из пилотской кабины предупреждает всех нас: «Не двигаться, сидеть по местам!» Толчок… второй… третий… Лыжи скользят все медленнее. Открыв дверь, механик Володя Водопьянов выбрасывает на лед упакованную в тюк запасную ручную рацию. (Предосторожность не излишняя: а вдруг где-то все-таки треснет под нами лед.) Нет, не треснул… Спустив трап, выходим из самолета, волчками вертимся вокруг стального стержня — бурим лед, проверяем его толщину.

— В самый раз, — торжествует Трешников, вытягивая из отверстия во льду пронумерованную рейку, мокрую от морской воды.

И обнимает Котова:

— Ну, Спиридоныч, спасибо!

Сияет и Котов:

— Выходит, не зря я у Черевичного учился, не зря с Казаком в паре ходил на первые высадки.

Устраиваемся на льдине, как положено новоселам: ставим палатку, выпускаем над самолетом змей походной антенны, посылаем в эфир свои позывные. Услышит их начальник экспедиции Бурханов на Диксоне, а возможно и Иван Иванович в своем дрейфующем лагере. Где-то он сейчас, наш Летучий Казак, какой по счету прыжок совершает над подводным хребтом Ломоносова?..

Проходит неделя, вторая моей оседлой жизни в лагере Трешникова, нанесенном на карты экспедиции с координатами 86° северной широты и 180-й меридиан. Открыта дрейфующая Станция СП-3, ставшая уже небольшим поселком. Тут теперь и жилые палатки, и постоянно действующая рация, и своя дизельная, и вертолет, и автомобиль — газик-вездеход.

— Богато живете, орлы, — одобрительно заметил доктор Географических наук М. М. Сомов, навестивший нас как заместитель директора Арктического института. — Все у вас как на Большой земле…

А мне, однако, пора прощаться с гостеприимной СП-3. Надо еще поспеть в прыгающий отряд — к Черевичному и Острекину. Лечу туда, за полюс, кружным путем, с пересадками на Северной Земле, в Усть-Таймыре, на Диксоне и Земле Франца-Иосифа, — маршрут чуть покороче знаменитого в свое время чкаловского. Но сколь привычен он пилотам Петру Павловичу Москаленко и Михаилу Степановичу Васильеву, в кабинах у которых находится место не только для меня, но и для других пассажиров — участников экспедиции, путешествующих над Северным Ледовитым океаном по делам службы.

И сколько памятных встреч в пути… Одна «точка Каша» чего стоит! Сидят на льдине за 88-й параллелью вместе со своей краснокрылой «Аннушкой» пилот Алексей Аркадьевич Каш и штурман Борис Семенович Бродкин. В этакую даль забрались на одномоторной стрекозе! Превосходную площадку выбрали для «промежуточного аэропорта» на трассе, ведущей к заполюсному дрейфующему лагерю Черевичного. Я помню Алешу еще младшим бортмехаником в экспедиции «Север-2», Борю — стажером у А. П. Штепенко. Славные парни — компанейские, артельные! Приветливо встретили они ИЛ М. С. Васильева, очень обрадовались гостинцам с Большой земли — тортам и шампанскому. Всем доволен экипаж «Аннушки». Но…

— Летаем мало. То ли дело там, за полюсом, у Иван Иваныча! По радио слыхать, что ни день — новые прыжки и посадки.

В очередной такой прыжок командировал меня по старой дружбе Черевичный вскоре после того, как Васильевский ИЛ опустился на широченном и ровном ледяном поле за полюсом, где базировался его отряд. Идем «лазать по хребту»…

Что сказать о горах Ломоносова, неведомых альпинистам? Как представить возвышенности, пики и ущелья, если хребет не показан на карте привычными глазу коричневыми волнистыми линиями? И можно ли ощутить неровности земного рельефа, когда внизу под крылом самолета бескрайняя — то белесая, то пятнистая — равнина дрейфующего льда?

Поглядывая из окна кабины, я вспоминал недавние встречи в Москве с исследователями Тихого океана — сотрудниками Института океанологии. Уже давно изучают они глубоководные впадины и подводные возвышенности близ Курильской гряды и Камчатского побережья. На долгие месяцы уходит в плавания экспедиционное судно «Витязь», оборудованное множеством специальных устройств для научных работ в океане. На любой глубине — пусть под килем хоть десять километров — «Витязь» становится на якорь. С неподвижной палубы его ученые спускают свои приборы в пучину. А когда корабль на ходу, в штурманской рубке включается эхолот и перо самописца автоматически вычерчивает на ленте контуры океанского дна.

В высоких широтах Северного Ледовитого океана ни о чем подобном не приходится и мечтать. Тут дно скрыто не только толщей вод, но и непрестанно движущейся ледяной корой на поверхности. В приполюсные края не поплывешь на морском корабле, не отдашь тут якоря. Здесь все решают корабли воздушные.

Выбирая льдину для посадки, наш командир Виктор Михайлович Перов полностью доверяет астрономии и океанографии. Координаты как раз те самые, что предусмотрены заданием Черевичного и Острекина. Счет параллелей, опоясывающих земной шар, подходит к концу, полюс рядышком. А по меридиану, что сейчас под нами, самолет над восточным, тихоокеанским склоном хребта Ломоносова. Здесь под толщей соленых океанских вод земная кора приподнята гигантскими складками.

Но пилот мыслит сейчас иными, куда более скромными масштабами. Поле меж грядами торосов широкое, просторное. Снежок на льду неглубокий. Словом, можно садиться. Медленно отпуская штурвал, Перов ведет машину по отлогому спуску. Хвост самолета чуть наклоняется, пол кабины из горизонтального становится покатым. Лыжи, приминая пушистый снег, скользят мягко, без толчков. Сели!

Распахиваем грузовые двери кабины, опускаем на лед громоздкую лебедку, баллон с газом для плитки, свернутые в тюки части палатки. И старший механик Алексей Ильич Зайцев возглашает зычным кондукторским баритоном:

— Станция! Приехали, товарищи прыгуны…

Да, нам предстоит очередная станция — серия глубоководных исследований. Пока молодой гидролог Залман Маркович Гудкович взрывает лед — готовит лунку, а геофизик Павел Кононович Сенько устанавливает теодолит и магнитный самописец, из самолета доносится писк морзянки, и высоко над машиной чуть колышется на ветру змей походной антенны. Радист Мишустин то нажимает на ключ, то пишет в бортовом журнале. Рядом, в тесном проходе между пилотской и радиорубкой, стоит согнувшись высоченный Перов.

— В порядке, Виктор Михалыч, — докладывает радист командиру, — оба на своих местах… Иван Иваныч спрашивает: как дела у нас?

— Нормально, Витя, — кивает Перов, — передай, что начинаем работать.

На своих местах — в пунктах, намеченных планом, — две другие группы прыгающего отряда. Примерно в ста километрах от нас Черевичный с Острекиным, ближе к нам, километрах в пятидесяти, профессор Гаккель с пилотом Каминским.

Когда рядом с неподвижным самолетом разбита палатка и внутри зажжена газовая плитка, мы бережно развертываем на складном столике плотный хрустящий лист — уникальную, еще не вошедшую тогда в атласы батиметрическую карту Центрального Арктического бассейна. Густая синева океана испещрена мелкой рябью цифири: 3000, 4000 метров, что-то около 5000, снова три тысячи с небольшим… Четырехзначные числа глубин показывают дрейфы нансеновского «Фрама», папанинской льдины, ледокольного парохода «Седов». Но вот числа, набранные черным шрифтом, сменяются красными, — это промеры глубин, сделанные во время высокоширотных воздушных экспедиций. Красной цифирью отмечены контуры бледно-голубой полосы, которая от Новосибирских островов врезается в густую синеву океана, пересекает околополюсный район в направлении Гренландии и Земли Элсмира. Тут глубины — и два километра, и полтора, и километр. Тут проходит хребет Ломоносова. Вперемежку с красными цифрами виднеются карандашные пометки, сделанные уже в самые последние дни гидрологами отряда Черевичного — Острекина. Один из гидрологов, Георгий Андреевич Пономаренко, временно откомандированный к «прыгунам» с места своей постоянной службы — станции СП-3, своим промером обнаружил минимальную глубину над хребтом — 954 метра, превзойдя «рекорды», установленные в прошлые годы Гаккелем и Трешниковым.

Для нашей экспедиции батиметрическая карта — рабочий документ, но почти каждому участнику она дорога как годы прожитой жизни.

— Помнишь, Конныч, чего стоил нам этот промер? — спрашивает Зайцев у Сенько, касаясь ногтем числа 4039 в точке Северного полюса. — Как там в самую полундру нерпа вынырнула?

Сенько улыбается с видимым огорчением:

— Упустили мы ее тогда, подстрелить-то подстрелили, а выловить не успели. Вот бы снять шкуру да в музей…

— Мы сами тогда чуть не угодили в музей с пересадкой на том свете, — смеется Зайцев.

В разговор вступает молчавший до той поры штурман Николай Михайлович Жуков:

— А я вот помню полюс в тридцать седьмом году. В мое время земная ось вела себя куда спокойнее…

И, отвечая на наши расспросы, бывалый аэронавигатор вспоминает, как медленно продвигалась от Москвы к «макушке шарика» Первая полюсная экспедиция:

— И понятно, давненько то было.

— Да, по моим понятиям, времена прямо-таки доисторические… Я в ту пору только из аэроклуба в училище поступал, — улыбается Перов.

Есть что вспомнить и самому молодому в нашей компании — гидрологу Гудковичу. В свои двадцать девять лет он — кавалер ордена Ленина, участник годичного дрейфа станции СП-2. Тогда, высаживаясь на льдину вместе с Сомовым, он едва успел получить диплом инженера-океанолога. Теперь заканчивает сбор материалов для кандидатской диссертации.

В нашей жилой палатке остается только дежурный, занятый делами кухонными. Все интересы дрейфующего лагеря Перова сосредоточиваются вокруг гидрологической лунки. Тут, проникая сквозь брезент рабочей палатки, солнечные лучи дают рассеянный свет. Морская вода в круглом обрамлении мокрого сероватого льда кажется чернильно-синей. Чугунный грузик на конце тонкого стального троса нависает над окном в пучину.

Гудкович смотрит на часы, кивает Зайцеву. Тот приподнимает стопор, и барабан лебедки, вращаясь, раскручивает трос. Грузик с всплеском ныряет в воду. В первые минуты темная лунка серебрится множеством пузырьков. Потом снова становится стеклянно неподвижной. Если бы не скрип лебедки, могло бы показаться, что лот уже достиг дна. Но счетчик продолжает регистрировать каждый метр глубины. Сто… пятьсот… тысяча… Барабан все еще вращается.

— Заплатим старику Нептуну за постой. — Зайцев бросает в воду двугривенный.

Монета погружается медленно, кувыркаясь, точно осенний лист на ветру. Светлый кружочек долго еще виден в темной воде.

— Внимание, дно! — тихо произносит Гудкович, приглядываясь к счетчику.

Стрелка на шкале показывает 2164 метра. Гудкович открывает журнал, делает запись.

— Такие, значит, дела. — Перов набрасывает несколько слов на отрывном листке, передает его второму пилоту Денежкину:

— Сбегай, Гена, на рацию. Пусть Виктор Иван Иванычу передаст.

Мы с Перовым идем осматривать окрестные льды. Солнце скрылось за тяжелыми низкими облаками. Торосы, прежде выступавшие рельефно, теперь сливаются в белесые нагромождения. Но именно рассеянный свет позволяет подробно рассматривать лед на близком расстоянии, замечать то, что скрывалось в слепящем солнечном блеске.

— Видите, грязный лед, — Перов показывает на голубую точно отшлифованную ровную плиту, всю усеянную темными коричневыми точками. Песок это или ил, определить трудно: темные точки внутри льда.

Мы откалываем от тороса кусочек, многозначительно переглядываясь. Обоим до смерти хочется, чтобы лед оказался морским, соленым, тогда, вероятно, он отошел от берега какого-то еще не известного острова в океане. (Могут же быть такие острова, должен же какой-нибудь пик хребта Ломоносова выходить на поверхность!) Тащим нашу пробу на анализ в палатку гидрологов. И тут Гудкович, попробовав пятнистый кусочек языком, изрекает с профессорской важностью:

— Абсолютно пресный, ни малейшего привкуса соли.

Мы с Перовым малость расстроены: значит, острова нет. Жаль. Но к грязному льду, встреченному рядом с полюсом, относимся с прежним почтением: он пришел сюда в дрейфе откуда-нибудь из Лены, Енисея, Колымы, — такой путь тоже кое-чего стоит.

— Поглядите, каких мы чудищ наловили!

Зайцев опускается на корточки перед только что поднятой из воды планктонной сетью, показывает на небольшую медузу, совсем крохотную креветку.

— Рыбку тоже можно было поймать, да мы с Лешей пожалели, — добавляет Гудкович.

— Ага… Как тот рыбак ту золотую рыбку, — смеется Зайцев, — погодите малость, она снова к нам приплывет.

Мы терпеливо ждем. Действительно, вскоре под толстым слоем воды, будто под стеклом аквариума, мелькает крохотная сайка. Серенькая, чуть серебрящаяся чешуей, она и впрямь может показаться нам золотой, эта рыбка, заплывшая к полюсу.

Снова стрекочет мотор, снова на барабан наматываются километры троса. Из глубин медленно всплывает гидрологическая вертушка. Метрах в тридцати от поверхности она хорошо освещена проникающими сквозь лед солнечными лучами. Белая по цвету, вертушка словно фосфоресцирует в чернильной синеве воды, кажется миниатюрным корабликом, фантастическим жюльверновским «Наутилусом»…

Все последующее выглядит куда прозаичнее. Подняв из лунки вертушку, заботливо отряхнув ее, Гудкович записывает в журнале скорость и направление подводных течений. Потом за пробами воды уходят на тросе в пучину батометры. Когда их поднимают снова, Зайцев открывает тонкие длинные цилиндры, переливает содержимое в бутылки, ворчит:

— Хитрое дело — одной посуды сколько требует.

Перов сочувственно оглядывает обоих: и молодого ученого, и пожилого практика-энтузиаста гидрологии. Оба выглядят усталыми, вымотанными после двухсуточной вахты на льду:

— Потерпите, мученики науки, на Первое мая отоспитесь, всем даст отгул отец-командир Иван Иваныч.

До первомайских праздников оставались считанные дни. Они были заполнены тревогой, которую никто из нас до сей поры не переживал.

— Пропал Каминский! — услышали мы от Черевичного, едва успев опуститься на просторном ледовом аэродроме базы отряда.

Пропал… Вылетел на своей «Аннушке» к месту очередного промера глубин над гребнем хребта, сообщил, что выбирает льдину. И вдруг прекратил связь.

Надо срочно вылетать на поиски. Кому лететь первому? Черевичный раздумывал недолго: конечно, ему, командиру отряда. Иван Иванович ушел в воздух, как всегда вместе с испытанным своим штурманом В. П. Падалко. Остальные экипажи трех самолетов оставались на базе. Ежеминутно всматривались мы в хмурый низкий небосвод, без конца теребили дежурного радиста: «Что там слышно в эфире?» Мы знали: мало шансов на успех поисков. Найти пропавший самолет, если сам он не дает радиопривод со льда, почти невозможно. Но мы надеялись на чудо, потому что верили в своего командира.

Позднее, когда все завершилось благополучно и я показал Черевичному сумбурные бестолковые записи, сделанные в тот тяжелый день, он усмехнулся:

— На добром слове спасибо… Однако запомни, пожалуйста: вера без дел мертва. А для настоящего дела нужны настоящие люди. Не будь со мною Вадима, черта с два нашли бы мы Каминского.

Да, штурман Падалко, опытнейший мастер ледовой разведки во время навигаций на Северном морском пути, безошибочно советовавший командиру, какую льдину лучше выбрать для посадки в высоких широтах, показал себя и теперь во всем блеске. Штурманский расчет помогал пилоту и теперь, когда визуальные ориентиры отсутствовали, а эфир молчал.

Каково это: почти на бреющем ходить в облаках, изредка выныривая над самыми остриями торосов, едва не задевая за них лыжами шасси? Сколько поворотов, крутых виражей сделал Черевичный, следуя расчетам Падалко, над тем местом, где следовало ожидать аварийную посадку Каминского! До боли в глазах всматривались вниз все, кто был на борту машины. Но не видели никаких темных пятен, кроме редких разводий. Не мудрено спутать такие пятна с палаткой, с человеческими фигурами.

— Не может же палатка или разводье двигаться, — сказал вдруг второй пилот Андреев, толкая в бок командира.

Еще крутой поворот, еще вираж… Теперь уже и сам Иван Иванович ясно различал на льду несколько движущихся пятен: раз, два, три, четыре, пять. Ну, гора с плеч: значит, все там на льду живы! Ведь на борту «Аннушки» Каминского было пять человек.

Однако опуститься на лед там, где виднелись обломки самолета и бегающие взад-вперед, махающие руками люди, на тяжелом ЛИ-2 невозможно. Черевичный сбросил потерпевшим аварию свою ручную рацию и спальные мешки, вызвал с базы пилота Сорокина, а сам галс за галсом «утюжил» воздух над местом аварии до тех пор, пока Сорокин не прилетел ему на смену.

Надо ли говорить, что возвращение на дрейфующую базу отряда пяти «ледовых робинзонов» стало праздником для всех нас. Да к тому же это событие почти совпало с праздником Первомая, когда пожаловал к нам прямо из Москвы известный геолог академик Дмитрий Иванович Щербаков.

Ему — особо почетному гостю — предоставили первое слово с самодельной трибуны — ящика, обтянутого кумачом.

— В вашем деле я пока новичок, товарищи полярники, — начал маститый исследователь гор и пустынь Средней Азии.

И столь проникновенно заговорил о подводном хребте, что казалось, вот-вот на какое-то мгновение льды расступятся и далекие горы Ломоносова вынырнут со дна на поверхность океана.

Держал речь и Черевичный. Не был рожден оратором наш деловитый и стремительный командир. Но мы от души аплодировали его скороговорке.

А потом в палатках, чокаясь шампанским, закусывая тортами — гостинцами с Большой земли, дружно провозгласили тост:

— Арктика теперь наша. Время собираться в Антарктиду!..

Данный текст является ознакомительным фрагментом.