ПЕРВЫЕ ЯБЛОКИ

ПЕРВЫЕ ЯБЛОКИ

На свадьбе дочери она не была – сильно простудилась, с месяц перемогалась, а за день угодила в больницу с двусторонним воспалением легких и выписалась уже зимой, да такая слабая и худущая, что ни о какой поездке и думать не могла.

Дочка жила по ее тогдашним представлениям на том конце света: от ее деревни надо было ехать до Луги часа полтора автобусом, из Луги до Ленинграда на поезде, оттуда опять на автобусе до Белозерска, да там – километра три пешком до поселка Озерки.

Все это подробно ей описал зять в своем письме и даже нарисовал карту с точными определениями: вокзал, номер автобуса, улица, где лучше всего сесть на автобус до Белозерска, проселок, лес – ну, словом, заблудиться было невозможно.

Письмо было любезное, приглашение «приехать, погостить, как только соберетесь с силами», как будто искреннее. Не понравилось только обращение:

«Уважаемая теща Анастасия Ивановна!»

Конечно, обращение «мама» или «мамаша» как будто бы и не к лицу ему – он человек уже солидный, всего на десять лет моложе нее, Анастасии Ивановны, но все-таки ей стало как-то не по себе от короткого и неласкового слова «теща». И подписался он больно официально: «Ваш зять Вятич, Виктор Степанович».

За время ее болезни дочка с мужем побывали у нее дважды – раз еще в больнице, второй, когда она уже выписалась и с трудом обживала свой нетопленый, неприбранный дом.

В больницу они принесли две бутылки вишневого сиропа. Ставя их на тумбочку у кровати, зять сказал солидно: «Пейте с водой. Витамины. Полезно. Вам надо сил набираться, а витамины для этого – первое дело».

А у нее дома, когда они попили чаю и отдохнули с дороги, зять вытащил из внутреннего кармана пиджака небольшой, яркий, атласно блеснувший головной платок и словно купец, встряхнул его и развернул перед Анастасией Ивановной. Мелькнули лошади, впряженные в какие-то странные двухколесные повозки, кучера в ярчайших камзолах, башни, дома, непонятные надписи.

– Носите на здоровье, – сказал зять. – Французский. По случаю купил.

Но она не решалась все же взять в руки платок.

– Ну, зачем же такой дорогой? – смущенно откликнулась Анастасия Ивановна.

– Ничего, – солидно кивнул зять. – Ведь не в чужие руки.

– Берите, мама, берите, почему-то тоже смущенно сказала дочь. – Берите. Он вообще любит подарки дарить.

– Ну, спасибо, коли так.

Она взяла, наконец, подарок, разгладила его на коленях; кожа руки неприятно зацепилась за гладкую поверхность. Она торопливо сложила его и положила рядом на стол.

Дочь почувствовала, что мать не радует этот странный подарок.

– Смотрите, мама, вот. Это колечко он мне на свадьбу подарил. – Она протянула руку: на безымянном пальце блеснул яркий, прозрачный камушек.

– Гляди, – удивилась мать. – Даже светится.

– Еще бы! – самодовольно произнес зять. – Три с половиной карата!

Карата? – подумала Анастасия Ивановна. – Я такого камня не знаю. Яхонт знаю, коралл. А может, коралл? Нет, тот розовый.

– Материново наследство, – сказал Виктор Степанович. – Она в блокаду выменяла. Вот, берег для будущей жены. Пригодилось, – улыбнулся он.

Первое время дочь писала много. Письма были длинные, подробные. Все у нее как будто хорошо: работала она там же, в птицеводческом совхозе, в шести километрах от Озерков. Муж купил ей мотоцикл, научил ездить, теперь на дорогу с работы и на работу тратила не более сорока минут.

«Успеваю, – писала дочь, – и с хозяйством справиться, и Виктору помочь – ведь он сам отделывает комнаты на втором этаже – рамы и двери вставляет, штукатурит, красит, он все умеет! А дом у нас лучший во всем поселке – кирпичный, комнат много. Виктор говорит, как кончим, летом дачников пустим. Правда, от моря далековато, да ничего, если дачники попадутся с машиной…»

«Хозяйственная стала, – с одобрением подумала Анастасия Ивановна. – А раньше-то об домашних делах и мыслей у нее не было. То школа, то ферма, то вот потом техникум, то на работу согласилась в дальний совхоз. Да и вправду сказать – баловал ее отец, одна ведь у нас. Что захочет, то разрешал. Пусть, говорил, как уроки сделает, бежит на ферму, ежели тянет ее туда. Пусть учится. Вырастет – в техникум пойдет, зоотехником будет. Плохо ли? А по дому мы с тобой вдвоем справимся, какое у нас хозяйство?»

И верно, хозяйство их было небольшое – корову они не держали, свиней тоже, только что куры по двору бегали. С фронта муж вернулся хромым и с глубокой впадиной за ухом – раздробило кость, да осколки выбрали, видно, не все – голова часто болела, отекало лицо. Сперва люди думали – он начал пить, оттого и пухнет, но потом разобрались, что от ранения. Отдохнув с неделю, он снова взялся за старое, любимое свое дело – садоводство. Колхоз их так и назывался – плодоягодный имени Первой пятилетки. Да какие там ягоды на севере? Смородина. А вот яблоки были действительно замечательные – и ранний белый налив, и анисовка, и даже шафран. За всем этим тщательно следил и ухаживал Никита Антонович Худяков. Спокойный, ровный с людьми, неразговорчивый, из-за своей хромоты, ранней болезни он был робок с женщинами и все, даже он сам, привыкли к мысли, что так и останется Худяков бобылем. Но неожиданно в пятьдесят втором году он женился на своей помощнице, незаметной малорослой Тасе. Как привыкла она слушаться его на работе, так стала во всем подчиняться и дома, в семье. Жили они спокойно, согласно. В пятьдесят четвертом родилась Анюта, крепенькая, тоже на редкость спокойная и сговорчивая девочка. Росла, пошла в школу, училась ровно, ничем особенно не выделяясь и не отставая. Когда перешла в седьмой класс, летом, чтобы помочь отцу, который часто болел и подолгу не поднимался с постели, нанялась на птицеферму ухаживать за цыплятами, да увлеклась, полюбила веселый, шумный, вечно щебечущий и дерущийся народ; вместе с отцом они решили, что после восьмилетки она постарается сдать экзамен в зоотехникум и станет птицеводом. Мать не очень довольна была этим, ей не хотелось отпускать девочку в город на долгие четыре года. Особого достатка в семье никогда не было, теперь, когда отец почти совсем не работал и все забота о колхозном саде пала на руки Таси, Анастасии Ивановны, в доме была нужна помощница, хозяйка, работница. И хотя в семье все как будто переменилось, и головой дома стала мать, Анюта на все уговоры ее отвечала молчанием, все свое время посвящала своим пушистым любимцам и упорно готовилась к экзаменам в техникум. Отец тоже молчал, словно бы и не слушал воркотню жены.

Получив свидетельство об окончании восьмилетки, Анюта уехала в город подавать документы в техникум. Пробыла там два дня, а когда вернулась, не застала отца в живых – ночью он встал, чтобы напиться, зачерпнул ковшиком из ведра, да так и не успел поднести его ко рту – упал. Анастасия Ивановна проснулась от звона, катящегося по полу ковша, вскочила, впотьмах натолкнулась на тело мужа, – он уже не дышал…

Любила ли она своего Никиту? Она никогда не задавала себе этого вопроса. Поплакала, конечно, повыла на похоронах, выпила за помин его души, а наутро встала как всегда и собралась на работу.

Анюта не плакала, она словно застыла. Всю ночь просидела за неубранным после поминок столом – дом ей казался чужим и холодным, как могила, в которую вчера опустили отца.

Мать пристально поглядела на нее, вздохнула, сказала ласково:

– Приберись, дочка. Обед не стряпай – с поминок осталось, так, холодного поедим. Помолчала и прибавила негромко:

– И поплачь, поплачь, доченька, не то сердце закаменеет. Ничего. Поплачь, отойдешь. Остались мы теперь одни с тобой…

Анюта разогнулась и, не поднимаясь со стула, сказала каким-то не своим, застоявшимся голосом:

– Вот что, мама, вы на меня не обижайтесь. И не сердитесь. Но я уеду…

– Бросишь меня? – тихо откликнулась Анастасия Ивановна.

– Что вы?! Как можно?! Я приезжать буду, помогать вам, как смогу. Но я… нет, главное – отец тоже хотел. Не могу иначе. Я… я, как бы, должна ему осталась…

Мать долго молчала. Двинулась, было, к ней, но не дошла, остановилась, присела у противоположного конца стола. И сказала тем же согласным тоном, которым говорила когда-то с мужем:

– Что ж, Анна, ты всегда отца больше, чем меня, любила. И на него больше похожая. Езжай. Коли должна, – плати свой долг. Плати. А мать… Что ж мать? Она всегда – мать. Никого у тебя ближе теперь нет. И не будет. Это ты помни, доченька. А я уж как-нибудь…

Анюта уехала, поступила в техникум, исправно приезжала в каникулы помочь матери – то хату прибрать, то окучить и побелить четыре яблони в палисаднике перед домом, которые отец посадил незадолго до того, как слег и больше уже не поднимался, то дров напилить и наколоть на зиму. Каждый раз она привозила матери какой-нибудь маленький подарок – коробку печенья, банку сгущенного молока, кило дешевых конфет – на большее из своей стипендии она раскошелиться не могла.

Мать надеялась, что после окончания она получит направление к ним в колхоз; но маленькую их ферму вскоре ликвидировали – не выгодно было ради сотни-другой кур держать зоотехника с помощником и тратиться на корм.

Поэтому и направили Анюту в далекий от ее родных мест птицеводческий совхоз. Там она и познакомилась со своим будущим мужем, шофером расположенного неподалеку строительства большого курортного комплекса. В совхозе он бывал частенько – жил почти рядом, заезжал то в клуб потанцевать или кино посмотреть, то по каким-то своим делам к директору или дальнему своему родственнику, кладовщику.

Жениховство продолжалось недолго, с месяц, не больше. Анюта сама не понимала, почему так быстро согласилась выйти замуж за человека почти на двадцать лет старше ее. Может, потому что мать тоже была моложе отца. А может, ей понравились солидность, положительность Вятича, его стремительная напористость, с которой он чуть ли не в первый час знакомства стал уговаривать ее выйти за него замуж. Да еще то, что до самого дня свадьбы он не пытался ее поцеловать. Кажется, именно за эту, как ей казалось, скромность и чистоту она и полюбила его… Да еще за необыкновенную щедрость. Почти в каждом письме она писала матери: «Виктор купил телевизор. Большой. «Рубин» называется. Говорит – для меня, чтобы не скучала по вечерам и не бегала в клуб кино смотреть. И правда, почти каждый вечер смотрю разное кино и что там еще интересное показывают»… «Виктор купил мне на платье очень красивый материал, весь в цветках. Да еще на костюм. Платье, говорит, сейчас сшей, а костюм потом, как посолиднеешь. Смешной! Когда еще я посолиднею?! А материал хороший, чистая шерсть, темно-синий в черную полосочку, такую тоненькую, почти незаметную»… И еще: «Виктор велел мне всю зарплату не тратить, класть на сберегательную книжку. Он решил копить на машину «Жигули» называется. Но я своей книжки не завела. Зачем? Пусть у него. Не привыкла я книжку иметь. Еще потеряю…»

«И зачем ему эти самые «Жигули»! – недоуменно подумала Анастасия Ивановна. – И так дни-ночи на машине раскатывает, а нужно куда по частности – мотоцикл есть. Анюта писала – большой, с коляской. Сколько же лет надо Анютину зарплату собирать, чтобы такую уйму накопить?»

Что-то удерживало Анастасию Ивановну от рассказов соседкам о том, как зажиточно живет дочка, какие дорогие подарки получает, а уж про задумку зятя покупать машину и вовсе постеснялась упомянуть: ведь всем известно, что дочка, как вышла замуж, ни разу ей копейки не прислала. На все расспросы, каково Анне живется, отвечала:

– Ладно, как будто. Да и работа от дома недалеко…

Первые полгода письма приходили регулярно; по ним было видно, что дочка жизнью своей вполне довольна.

И вдруг – как отрезало: за три месяца ни одного письма.

Поначалу Анастасия Ивановна не беспокоилась, – занята, наверное: хозяйство, работа, дом. А потом стала думать, не случилось ли чего, не захворала ли, не разбилась ли, не дай бог, на своем мотоцикле.

Свободного времени теперь у Анастасии Ивановны было побольше – после болезни ее перевели в сторожа – зимой по ночам сторожила амбары да склады, а с весны перевели опять же ночным на ягодник и сад.

Лето в этом году наступило как-то сразу, будто весны и не было. Уже к концу июня поспел ранний белый налив, а на тех четырех яблонях, что незадолго до своей смерти посадил в палисаднике ее старик, налились и созрели первые яблоки, на диво крупные, золотистые, пахучие. Особенно на том дереве, что росло у самого окна. Может быть, тепло дома передалось им, думала Анастасия Ивановна, а может – любовь ее Никиты Ивановича: всю весну, что лежал, не поднимаясь с постели, глядел он на молодую листву принявшегося деревца; лежал, смотрел, молчал и улыбался.

Когда яблоки на нем появились и созрели, Анастасия Ивановна аккуратно собрала их, уложила в две небольшие корзинки и, договорившись с председателем, что кто-нибудь заменит ее на два дня, собралась к дочери.

Поднялась она на рассвете, надо было поспеть на первый автобус, а до остановки далеко; но пришла она рано и до прихода автобуса успела отдохнуть на скамеечке и даже позавтракать захваченным с собою хлебом, запив его молоком из припасенной бутылки.

Но вот, наконец, вдалеке на шоссе показался автобус. Анастасия Ивановна вынула из кармана подаренный зятем французский платок, повязала голову, туго затянув узел под подбородком, взвалила на плечи связанные вместе корзинки и стала ждать.

Автобус подкатил, остановился; зашипев, открылись двери, но ступенька была так высока, что Анастасия Ивановна не смогла на нее подняться – корзины оттягивали ее назад. Водитель, видя, что никто не входит, собрался уже закрыть дверь и тронуться, но в ту минуту единственный пассажир автобуса, пожилой дядя с усами щеточкой под длинным носом, дремавший у переднего окошка, очнулся, заметил неудачные попытки женщины взгромоздиться на ступеньку, крикнул водителю:

– Погоди!

И, подхватив корзины, помог Анастасии Ивановне войти.

– Что же ты такое бремя на себя взвалила? Чисто муравей, ей-богу! – засмеялся пассажир.

– Он, как ты, маленький, а шар катит во сто раз себя больше!

– Спасибо тебе, батюшка. Без тебя бы…

Она уселась почему-то рядом с ним, хотя все места были свободны.

– На рынок, что ли?

– Какое – на рынок! – К дочке еду. Вот зятю в подарок везу.

– Это как – в подарок?

– Так, видишь, он мне этот платок подарил. Французский, говорит, дорогой. А яблоки эти для меня дороже дорогого – первые с яблони, что муж мой перед смертью сажал. Вот и везу, Возьми, покушай.

Пассажир взял яблоко, понюхал, взвесил на руке.

– Ишь ты, какие! Таких теперь по всей России, пожалуй, не сыщешь! Красота. И запах! Как в старину!

– Так ведь не обмичурились, вот яблоки и родятся!

– Обмичурились! – рассмеялся пассажир. – Вострая, я вижу, ты, бабка!

Анастасия Ивановна тихонько засмеялась.

– Да какая я тебе бабка? Мне пятьдесят четвертый. Это я после болезни не оправилась, а так еще быстрая.

– Я к слову, как звать не знаю.

– Анастасия я.

– Уж больно платок у тебя, Анастасия, не того, необыкновенный.

– Говорю же – французский. Я его и не нашивала – неловко как-то по колхозу в нем расхаживать. А надела, чтоб зятя не обидеть.

– Далеко едешь?

– Аж чуть не до финнов, – снова усмехнулась Анастасия Ивановна.

То ли от дороги, то ли от доброго разговора, но тревога ее за дочь не то чтобы пропала совсем, но как бы поутихла. Она с интересом стала глядеть в окошко. Как давно она никуда не ездила! Даже в Луге не была уже года два – незачем было, да и не тянуло никуда. А вот, поди ты, – предстоящее путешествие показалось ей не только длинным, трудным и утомительным, но и интересным!

«А может, стоит по Ленинграду пешком пройтись? – неожиданно подумала она. – Я и была там всего-то три раза в жизни… Да нет, куда мне… не дойду… да и людям на смех – в эдаком платке, да с корзинами… И что это я раздумалась!? А Анюта? Что с ней? Не дай бог…»

И снова тревога забилась в ней, подступила к горлу.

«Случилось что-то. Нехорошее случилось. Иначе хоть зять написал бы… А может, за что-то обиделась на меня? Да за что?! Я ведь ничего никогда у них не просила, только чтоб погостить приезжали… Нет, какая обида? Не такой Анюта человек, чтобы из-за пустяка о матери позабыть… Что же, что за причина?…»

Она больше не откликалась на слова соседа и так, молча, доехали до Луги, только кивнула на прощание; дождалась поезда и как только села, неожиданно для себя тот час же задремала. Проснулась уже в Ленинграде.

Серая пелена заволокла небо. Было пасмурно и шумно. Показалось, что приближается вечер, и Анастасия Ивановна еще сильнее заволновалась. Она забыла о том, что хотела пройтись по городу, полюбоваться на него. Пересаживаясь с троллейбуса на трамвай, она, наконец, добралась до остановки автобуса, едущего в Белозерск. Кто-то уступил ей место у левого окошка. Она бездумно глядела на пробегающие мимо улицы, на пышную зелень садов, Неву, на отраженные в ее неспокойной глади дворцы и павильоны. И встрепенулась только тогда, когда перед ее глазами раскинулась бесконечная, серая плоскость воды.

– Это и есть море? – тихонько спросила она у сидевшей с нею рядом молоденькой женщины.

– Маркизова лужа, – чуть презрительно откликнулась та.

– Лужа? – удивилась и даже немного испугалась Анастасия Ивановна.

– Залив. Так называется. А настоящее море дальше.

– И что же, оно так до самых чужих стран идет? До финнов?

– И дальше! – смеясь, ответила соседка. – Балтика!

Море то появлялось, то скрывалось вновь и каждый раз, как оно исчезало, Анастасия Ивановна пугалась, что больше его не увидит.

До Белозерска она добралась уже часам к пяти. Дорога не утомила ее. Она была немного голодна. Выбравшись на шоссе, указанное на карте, что ей нарисовал зять, она присела у обочины, допила молоко, спрятала пустую бутылку, доела хлеб, закусила яблоком, поднялась и зашагала в Озерки.

По обе стороны гладкого, прямого шоссе высился когда-то давным-давно высаженный лес; куда ни глянь, далеко просматривались ровные, узкие аллеи высоченных стволов, пересеченные такими же ровными, по линейке высаженными деревьями.

Анастасия Ивановна никогда раньше не видела такого странного, скучного, унылого леса.

«Уж в таком не заплутаешь, как у нас», – подумала Анастасия Ивановна. – Чего это мне на шоссе ноги бить? Пойду лесом – мягче, там хвоя».

Углубилась в лес и быстро пошла вперед. Ей казалось, что идет она вдоль дороги, но когда оглянулась проверить себя, в недоумении остановилась: она оказалась как бы в центре какой-то странной геометрической фигуры, загадочного чертежа – вперед, назад и в стороны от нее радиусами расходились темные стволы. Легкий ветер покачивал далекие вершины, и все кругом скрипело и тихонько постанывало. Ей захотелось тот час же вернуться на дорогу, ступить на серую полосу асфальта. Но дороги не было видно. Она еще раз осмотрелась и поняла, что не знает, куда идти – лучи аллей были точны и одинаковы и куда ни направляла она взгляд, они сходились где-то очень далеко, как бы соединяясь в бесконечности гигантской разветвленной звезды. Ей стало неуютно и страшно, будто кто-то нарочно замкнул перед нею эти бесконечно длинные, далеко смыкающиеся прямые.

«Вот те на! – испуганно подумала она. Заблудилась. Да в эдаком-то лесу!»

Она постояла недолго, потом заставила себя встряхнуться, успокоиться, двинуться дальше.

– Чай лес-то саженный, – сказала она вслух. – Есть ему конец, раз его человек сажал. Куда-никуда выйду.

Минут через двадцать она вдруг услышала близкий треск едущего мотоцикла. Повернула на звук и очень скоро вышла на шоссе. Мотоциклист и она увидели друг друга одновременно. Она отчаянно замахала рукой. Мотоцикл остановился.

– Что вам, тетенька? Подвезти?

– Да не знаю, туда ли ты, в мою ли сторону.

– Вам куда?

– В Озерки, парень, в Озерки. Новая улица, семь.

– Это к Вятичу, что ли?

– А ты знаешь его? Здешний?

– Я совхозный, – не очень приветливо откликнулся парень. Тут с километр всего. Садитесь. Тяжело вам с корзинами.

Забравшись в коляску, Анастасия Ивановна, успокоилась и обрадованная, что скоро, наконец, доберется до цели, усмехнулась:

– И что у вас за лес такой? Ровнехонький, как солдаты в строю. Чуть я не заблудилась.

– Мачтовый, для кораблей.

Мотоцикл взял с места, корзины потряхивало, яблоки прыгали, и Анастасия Ивановна испуганно прижала их сверху руками.

– Тут недалеко, под Выборгом, есть лес, корабельная роща называется, – продолжал парень, стараясь перекричать шум мотора. – Так говорят, ее Петр Первый своими руками высаживал…

Мотоцикл неожиданно взревел, затрещал, зафыркал. Парень еще что-то говорил, Анастасия Ивановна его не слышала.

Так же круто, как сорвался с места, мотоцикл остановился у одинокого двухэтажного дома, выкрашенного в странный ядовито-лиловый цвет.

– Приехали, – бросил парень.

Дом стоял почти у самой дороги, отделенный от нее только кустами и таким же лиловым забором. На участке росли две высокие скучные сосны.

– Это улица Новая? – удивилась Анастасия Ивановна.

– Новая, семь, – ответил парень. Вятича домина.

– Да где же сама-то улица?

– А там, на горушке.

Пока парень снимал корзины и помогал ей выбраться из коляски, Анастасия Ивановна ошеломленно рассматривала дом.

– Не сомневайтесь, тетенька, приехали.

– Да почему он такой, ну… цветастый, что ли? – тихо сказала Анастасия Ивановна.

Парень непонятно усмехнулся.

– А кирпичик-то все разный, с бору да сосенки. Вот чтоб незаметно было… под один цвет… Ну, я поехал. Счастливо…

– Погоди… Спасибо тебе… Вот, яблочек возьми…

Но парень уже отъехал, и через мгновение она стояла одна на шоссе.

Перейдя по мостику через кювет, она попыталась открыть калитку, но на ней висел огромный, масляно блестевший замок.

– С работы, видно, еще не пришли, – тихо сказала Анастасия Ивановна.

Только сейчас она почувствовала, как устала, как хочется прилечь. Корзины оттягивали руки, ныла спина; обрадовалась скамейке, вбитой подле калитки, уселась и как-то сразу успокоилась.

«Раз оба на работе, значит, и не случилось ничего. – Погожу. Наверно придут скоро». Собралась немного подремать.

Ей показалось, что она успела только прикрыть глаза. Встрепенулась и увидела зятя.

Он стоял неподалеку и пристально глядел на нее. Что-то в его позе, в немного напряженном взгляде насторожило ее.

– Здравствуйте, – сказала она робко.

– Здравствуйте.

– Вот, приехала, – оправдывающимся тоном начала она. – Затревожилась – три месяца от дочки весточки нет. Случилось что?

– Напрасно беспокоились, – ответил Вятич сухо. – Ничего такого не случилось.

– Ну, слава тебе, господи! Анюта еще на работе? Скоро придет?

Вятич помолчал, потом ответил, мимолетно и недобро усмехнувшись:

– Нет. Не скоро. Точнее если – никогда…

– Ты что? Ты что? – испуганно вскрикнула Анастасия Ивановна.

– А ничего! Не живет она здесь больше, уважаемая Анастасия Ивановна.

– Как это – не живет?

– Да так. Другого нашла, побогаче и помоложе.

– Плохие шутки шутишь, Виктор Степанович! – сказала она тихо.

– Отправляйтесь-ка в совхоз, спросите у нее, почему это она в одночасье, ничего мужу не сказала, взяла свои старые платьишки и укатила. Я за ней на работу, а она – не хочу с тобой ни об чем разговаривать. Ушла, говорит, из дому и весь сказ!

– Как же так? Из своего дома? – сказала Анастасия Ивановна.

– А дом не ее, мой!

– Так жена-то тоже твоя…

Анастасия Ивановна поднялась, с трудом расправляя затекшие ноги, саднящую спину и больше ни слова не сказа Вятичу, перешагнула мостик и шагнула на шоссе.

– Постойте, – немного растерялся Вятич, – зайдите в дом, отдохните хотя бы. Ведь до совхоза шесть километров.

Анастасия Ивановна приостановилась, ответила негромко:

– Зачем я в дом пойду? Из него дочка моя ушла, вот и мне заходить ни к чему…

– Яблоки забыли, – сказал Вятич, глянув на корзины.

– Забыла. Это тебе, вам…

И больше не оборачиваясь, медленно пошла вперед…

Отошла она недалеко. Но крутой поворот шоссе скрыл от нее ядовито окрашенный дом, зятя, забор, калитку. Она почувствовала, что если не отдохнет как следует, попросту не в силах будет двигаться дальше и никогда не сможет пройти те долгие шесть километров, что отделяли ее от дочери. Она сошла с дороги и уже не думая, что снова может заблудиться, прилегла на землю за ближайшим кустом и тот час крепко уснула.

Когда проснулась, не мгла понять – ночь ли уже, или все еще длится пасмурный день – все вокруг было тускло-серым, чуть призрачным и каким-то необыкновенно легким, словно деревья отделились от земли и медленно плывут куда-то. По этой туманной легкости, она поняла, что день незаметно и просто перешел в обыкновенную белую ночь. Это ее не испугало – она отдохнула, а шоссе, на которое она снова вышла, ясно излучало серебристый свет, отражая, как вода, спокойное безразличие неба…

В совхоз она пришла, когда все еще спали. Контора была закрыта; она присела на крыльце, стала ждать, когда кто-нибудь появится. Было тихо, пустынно. В ее деревне в этот час хозяйки уже поднимались, выгоняли коров, затапливали печи, переговаривались через улицу. Да не похоже было, что все, что она видела кругом, когда кто-нибудь появиться, в ее деревне – длинный порядок двухэтажных белых домов без палисадников и приусадебных участков, заасфальтированные тротуары; зелень пробивалась только у самой проезжей части, замощенной крупной брусчаткой. В блеклом свете утра все вокруг казалось Анастасии Ивановне скучным, неуютным. Хотелось тотчас отправиться отыскивать дочь, да где тут ее найдешь? Не будешь же стучаться во все эти аккуратные домики подряд!

Наконец, на прямой улице показалась какая-то женщина с ведром и шваброй в руках. Она медленно, позевывая, приближалась к конторе.

Анастасия Ивановна поднялась и, не дожидаясь пока женщина подойдет ближе, спросила:

– Скажите, пожалуйста, не знаете, где мне найти старшего зоотехника по молодняку…

– Это Анну Вятич, что ли? Да они пока на ферме, в дежурке ночуют.

«Они! – дрогнула Анастасия Ивановна. – Значит, – не врал зять!»

А женщина словоохотливо продолжала:

– Вот так идите, до конца улицы, поверните направо, пройдете поляну, а там ферма видна. Да услышите, такой там шум-щебет идет! И как там спать, не понимаю. Я бы и глаз не сомкнула…

– Благодарствуйте, – не слушая, ответила Анастасия Ивановна и пошла по улице.

Ферму она нашла быстро и действительно по звукам, несшимся оттуда.

Подойдя ближе, она увидела молоденькую девушку в белом халате, стоя за загородкой, она, казалось, по щиколотку вросла в живую, колеблющуюся ярко-желтую массу и, набирая из прикрепленного к поясу короба тоже желтое, блестящее на свету зерно, кормила своих беспокойных питомцев.

– Скажи, милая зоотехник Вятич здесь? – крикнула Анастасия Ивановна.

– Анна Никитична? – откликнулась девушка. – Да спит она еще. Сегодня я с утра дежурю. Пройдите в дежурку. Идите так, не стучите, пора ей подниматься. Скоро за кормами ехать. А вы ей кто? – с любопытством прибавила она.

– Мать я ей, – почему-то робко и тихо ответила Анастасия Ивановна.

– О! Вот счастливая! А у меня мама в Ленинграде. И ни разу еще не приезжала…

С Анютой Анастасия Ивановна столкнулась в полутемном коридоре, как только приоткрыла дверь.

В одной юбке, накинутой на рубашку, Анюта умывалась над раковиной, приделанной к раскрытой двери в комнату, где рядом с большим канцелярским столом примостились две раскладушки. Одна была еще не застелена. За шумом текущей из крана воды, Анюта ничего не слышала и обернулась только на тихий отклик:

– Анюта!

Так с мокрыми руками, Анюта бросилась к матери, обняла ее, прижалась влажной щекой к ее запыленному лицу.

– Мама! Вы как здесь? Кто вас привез?

– А я пришла, не приехала.

– Пешком?!

– Вот, затревожилась. Не писала ты, дочка, думала – что случилось, больна ты, а ты, оказывается… ты мужа бросила…

Анюта молчала и ненужно-тщательно стала утираться лохматым полотенцем.

Анастасия Ивановна тоже молчала, ждала, что скажет дочь. Не дождалась, спросила сухо:

– Другой что ли полюбился? Так?

Анюта заправила за уши влажные волосы и негромко спросила:

– Вы у него были? Это он вам сказал, да?

– Он.

– Солгал он, мама. Никого у меня нет.

– Так что же свой-то дом бросила?

Дочь не ответила.

– В комнату зайдемте. Я оденусь. Мне скоро на работу. Она быстро скинула юбку, натянула платье, причесалась и только после этого сказала уже почти спокойно:

– Не мой это дом. Его. И все в этом доме – не мое.

– Так ведь жена ты ему…

Но дочь не дала себя перебить. Только чуть скорее продолжала:

– Не нужно мне ничего – ни дома, ни телевизора, ни мотоцикла, ни подарков его – ничего! Понимаете? Ничего!

– Поссорились вы? Так помиритесь! Чего в семейной-то жизни не бывает…

– Нет, не ссорились мы.

– Так и верно – другого полюбила?

– Нет! Нет! – крикнула Анюта. – Я же сказала вам – солгал он. Нет!

– Что же?

– Ничего! Не буду я с ним жить! Не буду! Не мучайте вы меня, мама, не расспрашивайте! Только я окончательно решила, – не хочу его больше видеть!

– Может, он тебя чем обидел? Может – это он другую завел?

– Нет, да нет же! И молчите вы, больше не говорите ничего!

– Да как же не говорить? Жизнь ты свою поломала, а я – молчи?!

– Я не сейчас, я ее в тот час поломала, когда, дура, замуж за него пошла! Не поймете вы ничего, мама!

– Как понять, когда я не знаю ничего! Таишься ты от матери, а коришь, что не понимаю…

Дочь вдруг присела на неубранную постель, укрыла лицо в подол платья и горько заплакала.

Анастасия Ивановна не помнит, когда Анна плакала в последний раз. Разве что давным-давно, в раннем детстве. И испугалась.

– Что ты, что ты, доченька! Не плачь! Ведь любишь ты его, вижу – любишь. Успокойся. Пройдет обида и снова все ладно будет. Ведь любишь?

Дочь перестала плакать.

Анастасия Ивановна присела рядом.

– Чего-то в бабьей жизни не бывает, – тихонько заговорила она. – Перетерпишь, помиритесь и все…

Анюта выпрямилась, отстранилась от матери, встала, подошла к окошку, помолчала, а когда повернулась заплаканным лицом, показалась ей повзрослевшей и злой. Такой мать ее никогда не видела.

– Ты что? – испугалась Анастасия Ивановна.

– Ничего-то вы не знаете, мама. И не понимаете. Я не вернусь к нему. Никогда!

– Да он, кажется, ничего, добрый. Сама говорила – подарки любит делать. Не скупой, значит… – робко заговорила Анастасия Ивановна.

– Добрый? Может и добрый…

– Так что ж случилось, скажи ради бога!

– Что? – крикнула Анюта, – обязательно хотите знать? Так вор он! Обыкновенный вор!

– Окстись! – испуганно зашептала Анастасия Ивановна. – Что ты такое собираешь? Какой он еще вор?

– Говорю – обыкновенный вор! Не хотела говорить – сами заставили.

Мать потерянно молчала.

– Думаете, откуда он кирпич на дом так дешево доставал? Да не платил он за него ни дешево, ни дорого – со стройки своей привозил. Воровал! А деньги на мотоцикл, телевизор, подарки всякие, да часы золотые – с его зарплаты? Как бы не так! Стройматериалы на сторону продавал, вот откуда!

– Господи! – выдохнула мать. – Да может люди напраслину возводят, а ты поверила!

– Люди! Сама я своими глазами видела! Видела и слышала!

– Чего видела-то?

– Приехал он как-то ночью с каким-то типом, сели в кухне выпивать, проснулась, слышу, – муж говорит: «Не все тут. Еще пять сотен с тебя. Давай, давай, не жидись!» – А тот – «Так ведь тебе эти материалы ничего не стоят, уступил бы малость». Муж ему: – «Как это не стоят? А голова моя что? Я ведь головой рискую».

– Ушел тот, а муж в горницу, спрашивает – чего, мол, не спишь? Радуйся, говорит, женушка, теперь на «Жигуленка» полностью насобирал. К осени и мы с машиной… Дождалась я утра, собрала свои платьишки и вот… Здесь я теперь жить буду…

Мать неуверенно сказала:

– Что ж, по-всякому в жизни люди устраиваются, жизнь, она, знаешь, не очень-то легкая штука…

Анюта резко поднялась.

– Как ты можешь! Как можешь такое! – крикнула она. – А отец? Отец, он что, тоже в жизни утраивался?

– То-то ты в одном школьном платьишке весь техникум пробегала! – ворчливо сказала мать.

– Ну и что? Мне ничего не надо, я тоже хочу не устраиваться, а жить. Что заработаю – то мое, а чужого…

– Неужто ты, – перебила ее мать, – и в милицию на него побежала говорить?

– Не смогла! – грустно сказала Анюта. – Хотела, да не смогла…

– Любишь ты его, дочка, – вздохнула Анастасия Ивановна. – Любишь…

Анюта снова присела рядом с матерью. Молчала.

– Ну, ничего, доченька, ничего. Ты молодая еще… Встретишь кого-нибудь, а его забудешь… Забудешь… Жизнь, она длинная…

Дочь долго молчала, невидяще уставившись куда-то в пространство. Потом сказала убежденно:

– Нет, мама, не забуду…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.