ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

Лев Жемчужников за год до своего выпуска из Пажеского корпуса решил стать художником. Он рисовал дни и ночи, читал о художниках, заходил на квартиру к больному Карлу Брюллову и благоговейно расспрашивал лакея о здоровье великого живописца. Но когда Лев надумал бросить корпус, отец через знакомых попросил Брюллова поговорить с пажом.

Лев Жемчужников отправился к живописцу вместе с братом Алексеем.

Брюллов был худ и бледен. Совершенно больной, он продолжал работать с рассвета до заката. Он посоветовал Льву закончить корпус.

— Учитесь, художнику все пригодится, нет таких данных, которые ему не нужны... Что предстоит художнику, начавшему учиться так поздно? Ему предстоит всю жизнь не быть удовлетворенным и никогда не высказывать то, что ему хочется...

Брюллов сказал, что сам он, рисуя с детства, помнит лишь пять-шесть случаев, когда работа его удовлетворила. Художник взял карандаш и тут же в рисунках объяснил сравнительную анатомию человека и животного.

— Вот и Клодт,— сказал он,— не учился анатомии человека, но, изучив хорошо лошадь, он легко понял и фигуру человека, и сделал ее прекрасно, не думая, что ему придется делать голую человеческую фигуру. Надо знать все —и военные науки пригодятся. Кончайте ваше учение.

Брюллов рассказывал, каким он представляет себе идеального художника, хулил себя и кончил вопросом :

— Что ж, хотите быть художником?

Лев задумался и потом ответил:

— Хочу...

Брюллов протянул ему руку и говорил так хорошо, чт< когда братья вышли от него, Алексей воскликнул:

— Если бы я не знал, что это живописец, я бы сказал что слушал величайшего поэта!..

Алексей жил в большой квартире на Среднем проспект! Васильевского острова, которую сенатор Жемчужников chhj для него и другого своего сына Николая, окончившего вое точный факультет университета и служившего в таможне По выпуске из Пажеского корпуса к ним присоединило! Лев Жемчужников.

Там же квартировал и Виктор Арцимович, оставшийся в отличие от своего друга Алексея Жемчужникова, служит! в Сенате. Он был очень усерден и делал карьеру. Стол, этажерка, пол в его комнате были завалены бумагами. До позд ней ночи он корпел над делами, нередко засыпая от усталости, и тогда друзья прокрадывались в его комнату и тушили свечи. Он просыпался и, выбранив Жемчужниковых «школярами», снова садился за работу.

Лев вспоминал:

«Брат Алексей, в свободное от службы время, занимался литературным трудом и много говорил со мной об искусстве во время наших прогулок по отдаленным линиям острова, Братья Александр и Владимир были тогда студентами и жили с отцом. Собирались мы почти ежедневно; и тогда бывали горячие молодые разговоры, и веселье — без попоек...*

Так же исправно посещал квартиру на Васильевском острове Алексей Толстой, надворный советник и камер-юнкер, а затем и церемониймейстер двора его величества. Но служба его тяготила, как и Алексея Жемчужникова, и он проводил большую часть времени за границей и на охоте.

Толстой уже попробовал себя в литературе, его повесть «Упырь», напечатанная под псевдонимом «Краснорогский», была замечена Белинским, который писал, что она «носит в себе все признаки еще слишком молодого, но тем не менее замечательного дарования, которое нечто обещает в будущем».

Толстой продолжал писать, но опубликовал только два прозаических отрывка, а стихи печатать не решался. В нем все больше крепло отвращение к тому, что он позже назовет надеждами властной матери, ее брата-министра Льва Алексеевича Перовского и других могущественных родственников.

Стихи свои он читал у Жемчужниковых, где вообще посвящали много времени поэзии, увлекались чтением Пушкина, Гомера в переводах Гнедича. Декламировали стихи Бенедиктова и Щербины...

Дурачась, молодые люди сочиняли шутливые подражания известным поэтам. По образцу часто печатавшихся в газетах изречений великих людей, придумывали свои и произносили их с напыщенным видом. Наиболее удачные банальности запоминались...

Вот так собрался кружок, которому предстояло создать Козьму Пруткова. Об озорных проделках этого кружка много говорили тогда в Петербурге, а позже писали в мемуарах.

К сожалению, анекдоты о них чаще всего записывались авторами мемуаров понаслышке, и определить время и действующих лиц большинства похождений невозможно. Конкретного упоминания удостоился лишь «комик» Александр Жемчужников, о котором уже была речь в «Кратком очерке жизни и творчества К. П. Пруткова».

Из рассказа, например, П. К. Мартьянова, в его «Делах и людях века», еще можно уловить, что действие происходило до 1848 года.

В морском кадетском корпусе воспитанников не отпускали домой без провожатых. Это была чистая формалистика, и родители великовозрастных гардемаринов посылали за своими чадами десятилетних крепостных девчонок. Так правофлангового детину Полубояринова, которого сам император Николай I, хлопая по плечу, похваливал: «Молодец!

Перерос меня!», забирал из корпуса крохотный мальчишка-казачок. Братьев Волховских каждую субботу брали их подружки и везли на специально нанятую квартирку, где собирались и другие кадеты, пировали в складчину, а потом ехали в какое-нибудь танцевальное заведение. Там они встречались с лицеистами, пажами, правоведами, веселились, как могли, и однажды подрались с юнкерами дворянского полка.

«За моряков,—продолжает Мартьянов,— встали их новые знакомые, в числе которых находились известные в то время юноши-шалуны братья Жемчужниковы, один паж (это мог быть Лев.— Д. Ж.), другой — юнкер гвардейской школы(?), и победа... осталась за моряками. Когда было решено отпраздновать ее с триумфом, братья Жемчужниковы распорядились пиршеством по-своему; они взяли десять извозчиков (дело было зимнею порой) в санях, велели связать их попарно рядом полостями, насажали барышень и кадет и большой процессией отправились на Петербургскую сторону к известной в то время мадам Адан...

К слову сказать, братья Жемчужниковы были весьма оригинальные и смелые проказники. По их словам, вот какую штуку они проделали однажды. Возвращаясь с какой-то веселой пирушки домой поздней порою, «братцы» (так их звали в шутку моряки) ехали по Конногвардейскому бульвару в закрытом экипаже. Когда они поравнялись с домом, где жил в то время известный военный писатель, генерал Михайловский-Данилевский, одному из них пришла в голову мысль подшутить над стариком (генерал был хороший знакомый их отца, известного сенатора и важной особы, и часто бывал у них в доме). Задумано — сделано. Экипаж остановился у подъезда, и один из «братцев» резко позвонил у дверей. Была уже глухая ночь, прислуга вся спала, но на повторившийся один вслед за другим несколько звонков в доме пробудились, и у подъезда показался швейцар.

— Дома его превосходительство? — спросил швейцара севший снова в экипаж «братец».

— Дома-с... что прикажете?

— Я из дворца, мне нужно передать генералу приказание.

— В таком случае не угодно ли будет вам подняться на верх и сообщить, что нужно, камердинеру генерала.

— Зачем?.. Пошли его сюда!

Явился камердинер, и ему «братцы» передали, чтобы он завтра утром доложил генералу, что государю угодно, чтобы он завтра же к утреннему выходу представил экземпляр написанной им «Истории Отечественной войны».

Был ли генерал на утро во дворце — неизвестно, но «братцы» говорили, что был, и что им за эту шутку досталось»¹.

Признаться, тон этой шутки — не из лучших, но вполне в духе времени...

Отличался грубыми шутками и генерал-адъютант Михайловский-Данилевский, который споил и довел до смерти Николая Полевого. На похороны Полевого пришел враждовавший с покойным Фаддей Булгарин и настаивал на том, чтобы ему позволили нести гроб. Актер Петр Каратыгин тотчас заметил:

— Фаддей Бенедиктович, вы его довольно поносили.

В 1848 году умер и Михайловский-Данилевский, который был известен тем, что очень скверно написал историю нашествия и изгнания Наполеона. Шутники и тут нашлись— выражали соболезнование по поводу смерти «нашего послед-его баснописца».

Шутили по любому поводу, как бы в пику николаевским строгостям. У молодежи были в ходу «практические шутовства».

Считалось остроумным привязывать к звонкам куски ветчины, чтобы их дергали собаки, поднимая переполох в до-ах. Приезжих, которые искали квартиру, посылали на Пантелеймоновскую, 9: там, мол, помещения сколько угодно, они приходили прямехонько к воротам страшного III Отделения. Шутники стучались по ночам к немцу-булочнику «васисдасу») и спрашивали, есть ли у него пеклеванный хлеб, а получив утвердительный ответ, восклицали: «Ну, благодарите бога, а то много людей не имеют и куска насущного хлеба». Немцам доставалось особенно. В немецком танцевальном собрании, «Шустер-клубе», проказники устрашали «музыкальные скандалы». Виновников выводили под |уки, позади шел клубный швейцар, заметая след метлой, а оркестр играл модный марш.

Сродни всему этому был и такой вариант уже знакомого анекдота:

«Братья Жемчужниковы с А. Толстым приезжали в ненецкий театр с огромными словарями и отыскивали в них, громко шелестя страницами, каждое слово, произносимое со сцены.

Это показалось безобразно бывшему тогда генерал-губернатору Суворову. Он подошел спросить фамилии и обратился к адъютанту:

— Запиши: Жемчужниковы и Толстой...

Жемчужников вежливо встал и осведомился о фамилии генерала, а потом обратился к Толстому :

— Запиши: Суворов!..»²

И тут-то возникает сомнение, не сочинялось ли все это задним числом, когда уже возник из небытия Козьма Прутков? Сама логика этого образа потребовала, очевидно, нагородить вокруг его создателей множество анекдотов и приписать им «практические шутовства», которые случались вообще.

Историк литературы Н. Котляревский, сообщивший немало таких анекдотов, писал что Толстой и Жемчужниковы «составляли тогда интимный веселый кружок, несколько напоминавший молодую компанию 20-х годов, в которой куролесили Пушкин и Нащокин, или 30-х годов, когда в этой роли весельчаков и проказников выступали Лермонтов и Столыпин. В чем заключались проделки друзей Козьмы Пруткова, в точности неизвестно, но проделок, которые им приписывались, столь много и так они экстравагантны, что если Толстой и Жемчужниковы во всех этих шалостях и неповинны (а это возможно), то один тот факт, что такие проделки им приписывались, уже показывает, какого о них были мнения»³.

Это было написано, когда из кружка в живых оставался только Алексей Михайлович Жемчужников. От него ждали «при случае» рассказа о грехах молодости, но не дождались. Все Жемчужниковы в своих письмах и воспоминаниях говорят об этом периоде своей жизни очень скупо.

В 1900 году, в связи с пятидесятилетним литературным юбилеем Алексея Жемчужникова, в «Новом времени» появилось интервью, взятое у юбиляра неким Юр. Беляевым. Репортер интересовался происхождением анекдотов о похождениях друзей Козьмы Пруткова, тем более что все проделки стали постепенно приписывать едва ли не одному Алексею Жемчужникову.

«Ах! — воскликнул он,— вы не поверите, как смешат меня подобные рассказы! Вы не первый обращаетесь ко мне с этим вонросом. Меня почему-то все смешивают с моим покойным братом Александром Михайловичем, который действительно в молодости славился своими шутками и остротами, быстро расходившимися по городу. Это был удивительный весельчак, осмеливавшийся по тогдашним временам останавливать на улице министров и разговаривать с ними самым непочтительным образом. Об этом недавно вспоминал в «Гражданине» князь Мещерский, не называя брата по имени и выражаясь просто «Жемчужников». Я лично неоднократно повторял, что никакого участия в проделках брата не принимал, и вообще все, что делали Жемчужниковы, ко мне относится очень мало...»

Значит, все-таки Александр Жемчужников был не один. Были Жемчужниковы, и проделки бывали. Это видно и из письма, которое вскоре посылает в газету Алексей Михайлович, решивший смягчить впечатление от интервью и уточнить кое-какие сведения. Он снова отвергает свое участие в шутках.

«Во время нашей юности всем нашим знакомым было известно, что главным и даже, за весьма малыми исключениями, единственным действующим лицом в этих шутках и, как выражается г. Беляев, проделках был Александр Михайлович. Он же был известен как превосходный актер на домашних спектаклях. Разнообразные созданные им типы высоко ценились М. С. Щепкиным, П. М. Садовским и И. Ф. Горбуновым»⁴.

На Васильевском острове Льва Жемчужникова часто навещал его бывший учитель рисования по Пажескому корпусу маленький рябенький старичок Рыбин. Он учился в свое время с Брюлловым, любил рассказывать, как Карл Петрович еще мальчиком считался гением и помогал товарищам за булки и разное съестное получать хорошие отметки за рисунки. Старик был предан искусству и все похваливал Льва, подавшегося из пажей в художники.

Однажды во время их разговора в комнату Льва, убранную гипсовыми слепками с антиков и торсом Лаокоона, вошел надменный пожилой вельможа с орденом на шее, вмешался в разговор и стал резко и презрительно говорить об искусстве. Он упрекал Льва за то, что тот променял блестящую карьеру на никем не уважаемое ремесло.

Старик Рыбин, разумеется, струхнул, решив, что с ними разговаривает кто-то из могущественной родни Жемчужниковых. Но тем не менее возражал надменному посетителю, а когда тот сравнил художника с сапожником, и вовсе разгорячился. Он готов был сказать дерзость, как вдруг вельможа мгновенно снял с головы парик, а с шеи — орден, и перед Рыбиным оказалось знакомое юное лицо студента Александра Жемчужникова. «Старик разинул рот и замер в удивлении,— вспоминал Лев.—Он долго не мог успокоиться и прийти в себя. Чай, добавленный значительным количеством рома, уладил дело».

2

В архиве Блудовых сохранилась программка домашнего спектакля, поставленного где-то в конце сороковых годов. Автором «водевиля — драмы — комедии» был Алексей Жемчужников. Он же взял на себя обязанности суфлера. Режиссером спектакля означен князь Одоевский. Среди актеров, кроме Александра Жемчужникова, были Антонина Дмитриевна Блудова, Карамзины, Шевичи, Тютчевы, князья Мещерский и Трубецкой, графы Алексей Уваров и Дмитрий Толстой. Если программка и ничего не говорит о содержании и даже названии спектакля, то об увлечении Жемчужниковых и круге их знакомых свидетельствует красноречиво⁵.

Захваченный театральной лихорадкой, Алексей Жемчужников решил стать драматургом и писал уже не только для домашней сцены, но и с намерением быть в репертуаре Александрийского театра, в котором кружок не пропускал ни одной более или менее выдающейся постановки.

Алексей пробует себя в самых разных драматических жанрах и засыпает дирекцию императорских театров своими произведениями.

Неизвестно, показывал ли он в театре свою раннюю пьесу «Демьян Константинович Прокофьев нуждается в жене и деньгах», помеченную 1845 годом, как и несколько других, написанных следом⁶. Первой в цензурных делах появляется жемчужниковская комедия в стихах «Странная ночь».

В ней действуют князь и княгиня, только что соединенные браком, и дворянин Ардатов, которого привело к молодоженам некое любовное письмо. Оно было написано князем к жене Ардатова. Дворянин вызывает князя на дуэль, потом встречается с княгиней. Тут-то и выясняется, что и у них была интрижка, что «чувств возвышенность и сила убежденья, и мыслей чистота и уверенья, все это — лицемерие и ложь! » Князь все узнает, но в конце концов молодожены предают огню улики своей неверности и мирятся.

Обычно цензоры, просматривавшие пьесы, в заключении весьма подробно излагали содержание вещи, а в конце писали вывод — либо дозволение к постановке, либо запрещение.

На этот раз заключение цензора было кратким до чрезвычайности :

«Эта пьеса до того нелепа, что я не имел возможности отыскать в ней ни сюжета, ни здравого смысла. Из двух стихов, служащих окончанию комедии, можно заключить, что сочинитель хотел доказать, что :

Бывают женщины и с сердцем и о умом,

Но без кокетства не бывают.

Комедия этого вовсе не доказывает, но не заключает в себе ничего предосудительного.

М. Гедеонов»⁷.

Несмотря на свое недоумение, цензор (кстати, сын директора императорских театров) 31 января 1850 года дозволил к постановке комедию из великосветской жизни «Странная ночь», и она была сыграна в Александрийском театре в бенефис актрисы Веры Самойловой. И даже имела успех у публики⁸.

Мало того, «Странная ночь» была опубликована во второй книжке «Современника» за 1850 год, а через сорок лет Алексей Жемчужников включил ее в собрание своих сочинений.

В октябре того же года он написал и представил для бенефиса режиссера Куликова пьесу иного плана. Называлась она «Сердечные похождения Дмитриева и Галюше, или Недоросль XIX столетия»⁹.

В этой «оригинальной комедии в 3-х действиях, соч. Жемчужникова» довольно сложная интрига. Сын поверенного по откупам и хозяина гостиницы Елизар Галюше влюбляется в цирковую наездницу Аграфену. Родители недоросля в тревоге за сына склоняют бедного живописца Дмитриева к женитьбе на наезднице, пообещав три тысячи рублей. Заодно откупщик Август Галюше пытается соблазнить возлюбленную Дмитриева, дочь бедного чиновника Лизавету. Он посылает ей в письме половинку разорванной пятидесятирублевой ассигнации, обещавшись вручить вторую половинку после... Кончается все тем, что недоросль и наездница сговариваются с Дмитриевым и Лизаветой, угрожают показать это письмо жене откупщика и добиваются разрешения на брак.

Но сюжетные хитросплетения не пленили цензора Гедерштерна. Он усмотрел в комедии нежелательную литературную тенденцию:

«Сюжет не заключает в себе ничего подлежащего запрещению, но вообще пиэса обращает на себя внимание тем, что автор, как бы следуя натуральной школе, вывел на сцену быт и слабости людей средних состояний в России, без всякой драматической прикраски, заставляя действующих лиц говорить языком низким»¹⁰.

На сцене Александрийского театра первый трагик Василий Каратыгин ревел, завывал, икал, поражал всех громадным ростом в душераздирающих драмах Кукольника, Полевого, Ободовского, подражавших Виктору Гюго. Когда вздумали инсценировать «Евгения Онегина», Каратыгин со своей ролью не справился. Поговаривали, что ходульность и величавость Николай I и Каратыгин взаимно копировали друг у друга.

Большая часть репертуара отводилась водевилю, но уже пробивало себе дорогу стремление показывать жизнь как она есть. Водевилисты отчаянно сопротивлялись. В водевиле Петра Каратыгина «Натуральная школа» распевались куплеты :

Мы натуры прямые поборники,

Гении задних дворов:

Наши герои — бродяги да дворники,

Чернь петербургских углов!

Он метил в некрасовские альманахи «Физиология Петербурга» Петербургский сборник». Слово «натуральная» было пущено в оборот Булгариным, как бранное, но Белинский его подхватил, переосмыслил, и под этим флагом поддерживал литературу, стремившуюся к реалистическому изображению жизни.

Алексей Жемчужников на первом листе рукописи комедии написал:

«...Не пропущена, потому что обидна для откупщиков и выводит кабак на сцену»¹¹.

Пьесу цензор запретил 18 ноября 1850 года, но не прошло и месяца, как к нему же на стол легла «Фантазия» — «Шутка-водевиль в I д.; сочинение Жемчужникова и графа Толстого».

И он не нашел в ней «ничего предосудительного»...¹²

3

В конце апреля 1850 года Алексей Толстой был прикомандирован к сенатору Давыдову, который выехал в Калугу, чтобы проверить донос, поступивший на местного губернатора Смирнова. Обвинения навета не подтвердились, но петербургским чиновникам приказали заодно проверить состояние дел в Калужской губернии.

Толстой часто бывал у Смирновых. «Оба они учтивы и умны», — сообщал он матери.

Александра Осиповна Смирнова-Россет была знакома с Пушкиным. У нее Толстой встретился с Гоголем. Там же он читал первые наброски «Князя Серебряного». Но потом ему наскучило местное общество.

Тут кстати оказался вызов в Петербург в связи с болезнью дяди Василия Алексеевича Перовского, и Толстой в ноябре снова очутился в квартире Жемчужниковых на Васильевском острове.

Алексей Жемчужников рассказал ему о своей неудаче с постановкой «натуральной» комедии. Неизвестно, одобрял ли Толстой опыты своего двоюродного брата, но что он насмешливо относился к тогдашнему театральному репертуару, в том нет сомненья. То ли Толстому, то ли Жемчужникову пришла в голову мысль посмеяться над водевилем, сочинить «драматическую вещь, поражающую своей бессмыслицей и вместе с тем претендующую на внимание публики».

А. А. Кондратьев высказывал предположение, что одной из истинных причин возвращения Толстого в Петербург «были приготовления к постановке на Александрийскую сцену «Фантазии» Козьмы Пруткова».

Пруткова еще не было и в помине, да и сама «Фантазия» скорее всего писалась после приезда Толстого, судя по тому, что предыдущую комедию Жемчужников написал в октябре, тогда же предложил ее и получил отказ.

Придуман сюжет. Толстой с Жемчужниковым сели за работу.

«Были мы тогда очень молоды, здоровы, веселы, забот у нас не было никаких, жилось нам, слава богу, хорошо, горя не было никакого... Писали мы в одной комнате, на разных столах. Разделили мы пьесу на равное число сцен. Одну часть он взял себе, другую я взял себе писать. Когда мы работу окончили и соединили обе части, то оказалось, что у одного действующие лица уходят со сцены, у другого они приходят. Связи никакой... Хохотали мы над своим произведением до упаду. Тогда мы придумали середину. Вставили в пьесу грозу, бурю и пр. и дали уже другому моему брату, покойному Владимиру, дописать конец пьесы. Таким образом, мы составили триумвират».

Так рассказывал Алексей Жемчужников в интервью некоему «Икс» в день своего семидесятипятилетия. Он остался недоволен тем, как «Икс» изложил рассказ, но несколько лет спустя повторил его с теми же подробностями.

«Обдумав сюжет, мы разделили всю пьесу на явления и распределили их между собой. Однако дело не обошлось без затруднений. Представьте, что во время считки два

явления, из которых одно принадлежало Толстому, а другое — мне, оказались неудобными для постановки. Вы помните, конечно, в «Фантазии» «маленький антракт», когда сцена остается несколько времени пуста, набегают тучи, гроза, затем через сцену пробегает моська, буря утихает, и на сцену являются действующие лица. Антракт этот был сделан вследствие того, что у Толстого явление кончалось уходом всех действующих лиц, тогда как следующее за тем мое явление начиналось появлением их снова всех вместе. Мы долго думали, как быть, и, наконец, придумали этот антракт. На первом представлении пьесы, публика долгое время недоумевала, что это такое...»

Все было не так просто. При внимательном прочтении . «Фантазии» становится более чем очевидным, что обе ее части не могли писаться одновременно. Кто-то должен был начать, а другой — дописывать, потому что вся вещь сделана в одном ключе, язык и характеры персонажей выдержаны всюду, реплики из завязки и развязки перекликаются — они, как и куплеты, сперва льстивы (женихи сватаются), а в конце ругательны (женихи получают отказ). Писавшему вторую половину надо было хорошо знать первую, чтобы передавать настроение женихов «в обратном смысле». (Любопытно, не впервые ли в «Фантазии» было употреблено это выражение, ставшее в наше время расхожим?)

«Фантазия» была написана в декабре 1850 года, 23 числа того же месяца ее представили в дирекцию императорских театров, 29-го она была одобрена цензором Гедерштерном и вручена режиссеру Куликову, а 8 января 1851 года состоялся спектакль. Месяц со дня написания первой реплики драматургами и до дня произнесения ее актером... И это вовсе не было исключением. Подстегивала система бенефисов.

С постановками гнали как на перекладных. Театр должен был непрерывно обновлять репертуар и требовал все новых и новых пьес. Актеры заучивали роли кое-как и больше надеялись на суфлера. Режиссеры ограничивались одной-двумя репетициями. Николай Иванович Куликов был опытным режиссером и сам пописывал пьески под псевдонимом Н. Крестовского, но ни он, ни дирекция, ни актеры не увидели в «Фантазии» подвоха.

Петр Андреевич Каратыгин в своих мемуарах, говоря о напористости Куликова, выразился о нем так: «Совесть

у него была не так одышлива, как у меня». Но это были старые актерские счеты, и к «Фантазии» они отношения не имеют.

В свой замысел авторы «Фантазии» не посвятили никого. Актеры как бы стеснялись нелепости пьесы, и недаром впоследствии Жемчужниковы от имени Козьмы Пруткова, отметив старательную игру Толченова и великого русского актера Александра Евстафьевича Мартынова, добавили: «Все прочие играли так, будто боялись за себя или за автора: без веселости, робко, вяло, недружно».

Насмешка не была понята. Зрители решили, что видят просто плохую пьесу, сочиненную господами Y и Z. За этими последними буквами латинского алфавита укрылись на афише Толстой и Жемчужников.

Почти тридцать три года спустя Алексей Жемчужников вспомнил былое и записал в своем дневнике :

«Государь Николай Павлович был на первом представлении «Фантазии», написанной Алексеем Толстым и мною. Эта пьеса шла в бенефис Максимова. Ни Толстой, ни я в театре не были. В этот вечер был какой-то бал, на который мы оба были приглашены и на котором быть следовало. В театре были: мать Толстого и мой отец с моими братьями. Воротясь с бала и любопытствуя знать: как прошла наша пьеса, я разбудил брата Льва и спросил его об этом. Он ответил, что пьесу публика ошикала и что Государь в то время, когда собаки бегали по сцене во время грозы, встал со своего места с недовольным выражением в лице и уехал из театра. Услышавши это, я сейчас же написал письмо режиссеру Куликову, что, узнав о неуспехе нашей пьесы, я прошу его снять ее с афиши и что я уверен в согласии с моим мнением графа Толстого, хотя и обращаюсь к нему с моей просьбой без предварительного с гр. Толстым совещания. Это письмо я отдал Кузьме прося снести его завтра пораньше к Куликову. На другой день я проснулся поздно, и ответ от Куликова был уже получен. Он был короток : «Пьеса ваша и гр. Толстого уже запрещена вчера по Высочайшему повелению».

Читателю следовало бы запомнить Кузьму, камердинера Алексея Жемчужникова, хотя пока он играет лишь скромную роль гонца к режиссеру Куликову.

Жемчужниковы и Толстой сперва с удивлением, а потом и с наслаждением читали газетную и журнальную перепалку, которая поднялась по поводу провалившейся пьесы.

Можно лишь представить себе, как хохотали они и острили при каждом глубокомысленном замечании почтенных рецензентов.

4

Осенью того же 1851 года, когда состоялось представление «Фантазии», в журнале «Современник» в статье «Нового Поэта» (Панаева) появились три шуточные басни: «Незабудки и Запятки», «Кондуктор и Тарантул» и «Цапля и Беговые Дрожки», имевшие, как мы помним, бурный успех.

Когда же и при каких обстоятельствах они были написаны?

В своей книге «Козьма Прутков, директор Пробирной Палатки и поэт» П. Н. Берков утверждает, что первые опубликованные басни были написаны в 1851 году, и ссылается при этом на письмо Владимира Жемчужникова к А. Н. Пыпину :

«Летом 1851 или 1852 г., во время пребывания нашей семьи (без гр. Толстого) в Орловской губ. в деревне, брат мой Александр сочинил, между прочим, исключительно ради шутки, басню «Незабудки и Запятки» ; эта форма стихотворной шалости пришлась нам по вкусу, и тогда же были составлены басни, тем же братом Александром при содействии бр. Алексея: «Цапля и Беговые Дрожки» и «Кондуктор и Тарантул», и одним бр. Алексеем: «Стан и Голос» и «Червяк и Попадья». Кроме последних этих басней, остальные были напечатаны в «Современнике» в том же году, без обозначения имени автора, потому что в то время еще не родился образ Пруткова».

Берков заметил неточность в письме — раз басни опубликованы в 1851 году, то они не могли быть написаны в 1852.

Многие из тех, кто писал о Козьме Пруткове, отмечали, что он родился на свет не вдруг, что в него вошли стихи и пародии, написанные задолго до того, как появилась идея создать образ самонадеянного, а потом и чиновного стихотворца. Но на этот счет ни письма, ни «разъяснения» Жем-чужниковых не проливают света. Когда пришло время открыть «тайну» Пруткова, они уже не помнили подробностей, путали даты, потому что помнить их не было нужды на протяжении десятилетий.

Лев Жемчужников в «Моих воспоминаниях из прошлого» ни разу не упоминает имени Пруткова, будто того и не существовало вовсе. Но он весьма подробно пишет о себе и о своих поездках.

Он рассказал, как летом 1849 года сенатор Михаил Николаевич Жемчужников взял отпуск и поехал вместе с пятью сыновьями и дочерью Анной в свое орловское имение Павловку. Сборы были хлопотные и веселые. Проезжая по городу, братья дурачились, раскланиваясь с публикой.

Единственная железная дорога в то время доходила лишь до Царского Села. До Москвы ехали долго. Остались в памяти «физиономии ямщиков, их молодецкая ухватка, небрежно и красиво наброшенные кафтаны; степенность манер; живописность нарядов; почтенные головы стариков; поющие нищие...»

В Москве Жемчужниковы, как всегда, остановились в доме бабушки, генеральши Денисьевой, который теперь принадлежал Василию Алексеевичу Перовскому. В доме на Новой Басманной жила одна из теток Перовских, а присматривал за хозяйством добрейший старичок Никита Сергеевич Меркулов, который «ежедневно рано утром шел на Мясницкую улицу сверить свои часы с часами, находящимися на доме Бутенопа (!); затем сверял с часами на Спасских воротах, возвращался домой и, проверив все часы в доме, подходил к ручке старушки, которая, прочтя газеты, отдавала их Никите Сергеевичу».

Повидавшись в Москве с родными, Жемчужниковы поехали в свою пензенскую деревню, а оттуда — в орловскую.

К Павловке они подъехали ранним утром, когда все еще спали. Экипажи катили по укатанному чернозему, пели невидимые жаворонки. Лев первый заметил старую усадьбу на горе и разбудил братьев. Они увидели рощу, фруктовый сад с каменной оградой и липовой аллеей, по которой гуляли когда-то с Тикованной. За домом, в дубовой роще все так же кричали грачи.

Братья вошли в дом и остановились в зале, вспомнили мать, вспомнили, как лежала она на столе в гробу в лиловом платье...

Но грусть скоро прошла. Молодежь веселилась, ходила на охоту. Понаехало много родственников, и среди них был моряк из Петербурга Иван Петрович Бунин с двумя дочерьми, ученицами Глинки и Даргомыжского, прекрасными певицами. Они были подругами Анны Жемчужниковой по

Смольному. Анна превосходно играла на рояле. По вечерам слушали в гостиной пьесы Бетховена, Шопена, Глинки...

И хотя в этом пересказе нет ни слова о сочинении шутливых басен, можно все-таки предположить, что это было именно в 1849 году.

Во-первых, ни о каких других совместных поездках в Павловку нет упоминания нигде. Во-вторых, Александр Жемчужников, главный виновник сочинения басен, несмотря на свой веселый нрав и многочисленные похождения, с отличием окончил юридический факультет Петербургского университета и был выпущен со степенью кандидата наук и в чине коллежского секретаря в 1850 году. Связанные с этим заботы удерживали его в Петербурге. И в третьих, летом 1851 года Александр Жемчужников был уже далеко и от Петербурга, и от Павловки...

5

В январе 1851 года Александр еще присутствует на премьере «Фантазии», а уже в марте его дядя, генерал-адъютант Василий Алексеевич Перовский, приказом царя получает в управление «Оренбургский край, со включением Самарской губернии», и берет с собой Александра в качестве чиновника своей канцелярии.

29 мая они прибыли в Оренбург.

Перовский был нездоров. В 1828 году под Варной он получил пулевое ранение в грудь. Пулю вырезали, но у него с тех пор болели легкие, он задыхался, однако на людях скрывал свое нездоровье. Как и все Перовские, силы он был непомерной и свободно разгибал подковы.

В Оренбург Перовский назначался не впервые.

Когда ему было 38 лет, его послали туда военным губернатором и командующим отдельным оренбургским корпусом.

Это к нему в Оренбург 18 сентября 1833 года «нежданный и нечаянный» приехал Пушкин, начавший писать «Историю Пугачевского бунта». С Перовским Пушкин был на «ты» и жил у него в загородном доме.

Еще до приезда Пушкина Перовский и служивший у него Владимир Даль с любопытством читали два донесения.

Одно от казаков, которых Пушкин по дороге расспрашивал о Пугачеве:

«Вчера приезжал какой-то чужой господин, приметами: собой невелик, кудрявый, лицом смуглый, и подбивал под пугачевщину, и дарил золотом; должен быть антихрист, потому что вместо ногтей на пальцах когти».

Другое было в секретной депеше от нижегородского губернатора Бутурлина:

«У нас недавно проезжал Пушкин. Я, зная, кто он, обласкал его, но, должен признаться, никак не верю, чтобы он разъезжал за документами о Пугачевском бунте; должно быть, ему дано тайное поручение, собрать сведения о неисправностях. Вы знаете к вам мое расположение; я почел долгом посоветовать, чтобы вы были осторожнее».

Перовский и Даль очень веселились, когда показывали Пушкину письмо Бутурлина. Впоследствии биографы поэта считали даже, что так вот и родился сюжет «Ревизора», подаренный Гоголю.

В тридцатые годы Перовский развил на границе Оренбургского края бурную деятельность. С шеститысячным отрядом он предпринял поход на Хиву, но из-за сильных морозов и падежа верблюдов его постигла неудача.

Василий Алексеевич тяжело переживал гибель солдат своего отряда. Разболелись старые раны, пришлось уехать из Оренбурга. В столице плотно окружавшие царя бенкендорфы, нессельроде, клейнмихели делали все, чтобы не дать ему возможности оправдаться в своих действиях. Прождав два месяца аудиенции, он решился на отчаянный поступок. На смотру он вышел из строя и скрестил руки на груди. Император нахмурился, но, услышав, что это Перовский, подошел и обнял его.

Перовский добился того, что все оставшиеся в живых участники неудачного похода были награждены. Но совершить новый поход ему не дали. Он долго болел. Когда он совсем слег, его навестил Николай I.

— Что я могу для тебя сделать? — спросил император.

— Мне хотелось бы, ваше величество, чтобы меня хоронили уральские казаки, — ответил Василий Алексеевич.

Когда на границе понадобились решительные действия, Перовского снова назначили в Оренбургский край и дали ему огромные полномочия.

Административным центром края была Уфа, но Перовский предпочитал быть ближе к войскам, в Оренбурге. Небольшую крепость окружали земляные валы и ров.

К. Брюллов. Портрет Василия Алексеевича Перовского.

На валах стояли часовые и по ночам протяжно кричали: «Слу-уша-ай!», отчего их называли царскими петухами.

Всего двенадцать тысяч жителей, считая и войска, было в городке, который властвовал над краем бесконечно большим. А в самом Оренбурге властвовал генерал Обручев, любитель распекать подчиненных и экономить казенные деньги. Он сберег миллион рублей, отослал их в Петербург, но никакой награды за это не получил. Зато к 1851 году Оренбург так и остался кучкой скверных и ветхих зданий.

Но вот захолустье разбужено. Назначенный оренбургским и самарским генерал-губернатором, Перовский привез с собой огромный штат чиновников особых поручений и адъютантов, завел множество новых учреждений и зажил так пышно, что льстецы стали сравнивать его с Людовиком XIV.

Подвластные ему области простирались от Волги и до отрогов Урала. Он имел возможность тратить деньги, собираемые с нынешних Башкирии и Казахстана. На него возлагались дипломатические отношения с Хивой и Бухарой, на одни приемы казна отпускала ему полмиллиона рублей в год.

Уж он-то ничего не экономил. Престиж, прежде всего престиж. Балы, празднества и пиршества сменяли друг друга. Перед балами молодым дамам его свиты дарились платья, которые привозил из Парижа специально командированный туда фельдегерь. В свите Перовского были титулованные гвардейские офицеры, литераторы, художники. Он переманивал к себе способных и деловитых чиновников. Для молодежи повар-француз губернатора ежедневно готовил обед на тридцать персон с шампанским лучшей марки. Перовский непременно появлялся на несколько минут в столовой, справлялся, довольны ли гости поваром, шутил с гостями, среди которых был и потомок казахских ханов, ротмистр лейб-гвардии гусарского полка, князь Ибрагим Чингиз.

При Перовском в казахской степи было построено много укреплений, положивших начало нынешним городам, исследовано Аральское море, взята штурмом кокандская крепость Ак-Мечеть, переименованная потом в форт Перовский, заключен договор с Хивой, подрывавший основы этого тиранического рабовладельческого государства. Действия Перовского предопределили присоединение к России огромных среднеазиатских территорий.

Молодые люди, среди которых были художник Грановский, географ Небольсин и другие таланты, не только трудились. Они и веселились. «Но душою общества, — вспоминал их современник, — был родной племянник Перовского — Александр Михайлович Жемчужников. Ни одно празднество и ни одна холостая пирушка не обходились без него и без сосланного в Оренбург князя Трубецкого... А. М. Жемчужников отличался остроумием, редкою находчивостью и неистощимою веселостью. Игрою личных мускулов он изменял совершенно черты своего лица и изображал с поразительным сходством всех своих университетских профессоров. Мало того, разговаривая с вами, он моментально усваивал ваш облик, манеру, движения, звук голоса, так что вы могли видеть перед собой своего двойника. При этом он был еще поэт-юморист, и в обществе его нельзя было соскучиться.

Он числился в пограничной комиссии по управлению Оренбургскими киргизами, но не особенно ревностно занимался письмоводством.

Однажды дядя его, В. А. Перовский, призвал его к себе и сделал ему строгий выговор за небрежное отношение к службе. А. М. Жемчужников выслушал терпеливо дядюшкин реприманд, но когда В. А. Перовский заговорил с ним уже в более примиренном тоне, то он в виде извинения сказал:

— Сжальтесь же надо мною, mon oncle! Как же я буду заниматься, когда у нас в пограничной комиссии нет перьев?

— Как нет перьев? — удивился В. А. Перовский.

— Так точно: госпожа Гроховская надела их все себе на голову.

А как раз накануне был бал у В. А. Перовского, и почтенная старушка, вдова полковника, Гроховская, имела на голове презатейливый убор, состоявший весь из разноцветных перьев, бывших в то время в моде. Услыхав такое оправдание своего повесы племянника, В. А. Перовский расхохотался, и долго раздавался его смех, а виновник этой веселости, А. М. Жемчужников, продолжал стоять перед дядюшкой с самым серьезным лицом, как будто изрек неопровержимую истину»¹³.

Природа одного из друзей Козьмы Пруткова брала свое и вне Петербурга. Правила игры требовали сохранения серьезной мины при самых веселых проделках. Хорошо еще, что у дядюшки Василия Алексеевича тоже было чувство юмора.

Однажды он послал Александра по какому-то случаю в степь, к кочевникам. Вернувшись, молодой чиновник так красочно рассказывал о быте и обычаях степняков, что Перовский поручил ему написать доклад о поездке, собираясь приложить его к своему очередному донесению в Петербург.

— И напишите, пожалуйста, поцветистее, — добавил генерал.

Лучше бы он этого не говорил.

Александр велел писарю переписать набело свой доклад так, чтобы каждая буква была выведена разными по цвету чернилами. Да еще всюду нарисовать цветные виньетки.

Выбрав день, когда у генерал-губернатора был большой прием, Жемчужников подал свое произведение.

Перовский раскрыл тетрадь и остолбенел. У него рябило в глазах, он не мог прочесть ни строчки.

Жемчужников стоял рядом, невозмутимый и почтительный.

— Что это такое? — спросил Перовский.

— Доклад, который ваше высокопревосходительство поручили мне составить.

— А что это за радуга?

— Ваше высокопревосходительство изволили приказать написать поцветистее... Я так и сделал¹⁴.

Перовский очень гордился тем, что по своей должности является и атаманом оренбургского казачьего войска, насчитывавшего двенадцать полков. Один из полков располагался в станице, примыкавшей к городу. Казаки жили привольно, торговали на Меновом дворе, громадном рынке, раскинувшемся за рекой Уралом.

Кого только не видел этот рынок! Караваны верблюдов и лошадей стекались сюда из Бухары, Хивы, Коканда, Ташкента, Акмолинска...

Крики, ржанье, топот... На десятках языков люди торговались, спорили, приходили к согласию. Большинство было неграмотно, не умело считать деньги и признавало только меновую торговлю.

Где-то здесь Александр Жемчужников и нашел Ахмета. Тот был даже, говорят, из знатных башкир. Только ростом не вышел. Один аршин и пять вершков по старым мерам. И притом у него была большая, не по росту, голова.

Александр взял карлика к себе. Ахмет был веселый человек, но любил выпить. Иногда он в пьяном виде безобразничал.

Современники утверждают, что жилось Ахмету у Жемчужникова привольно, «как сыр в масле катался»¹⁵. Александр не отпускал его ни на шаг, возил с собой в гости, рекомендуя своим ординарцем.

Ахмету шутовская роль, видимо, нравилась. Он охотно наряжался в живописные костюмы, а чаще в башкирский, обшитый галуном казакин, при больших эполетах, сделанных из фольги.

В таком наряде Александр брал карлика с собой даже в театр и садился с ним непременно в первом ряду кресел. Ахмет вел себя очень важно.

Уже привыкшие к проделкам Жемчужникова, знакомые оренбуржцы иногда спрашивали, за какие заслуги повысили ординарца.

— Ахметка уже несколько дней не напивался пьян: вот я его за отличие и произвел в майоры.

До самого 1856 года, когда Перовский уехал, а новый губернатор проделок Жемчужникова терпеть не стал, Александр с Ахметом не расставались.

Они жили на главной улице Оренбурга, которая тогда называлась Большой. Квартира их была на третьем этаже, а под ними, весь бельэтаж занимал известный богач и чудак Александр Петрович Загряжский.

Как-то на рождество Александр устроил у себя елку и собрал на нее молодежь из свиты Перовского, да еще двух своих друзей — разжалованных в рядовые Оренбургских линейных батальонов поэта Плещеева и князя Трубецкого.

Посреди зала сверкала елка, украшенная восковыми свечами и подвешенными к веткам полубутылками шампанского. У подножья елки на большом столе стояла батарея водок и коньяков, а также блюда со свежей икрой, уральским балыком и прочими популярными тогда закусками.

Молодые люди пили, ели, веселились, плясали вокруг елки и подняли такой шум, что Загряжский, живший внизу, не вынес. Он прислал своего камердинера сказать Жемчужникову, что от шума у барина разболелась голова, и потому тот приказывает всем тотчас разойтись по домам.

Жемчужников хотел было обидеться, но, как обычно, взял верх веселый нрав и страсть к проделкам.

— Господа, — сказал он, — прошу простить меня, но, видно, придется разойтись. Но я даю себе голову на отсечение, что завтра мы соберемся в этом же доме и будем веселиться еще более...

— Но как, Александр? — зашумели гости. — Что вы собираетесь делать?

— Это моя маленькая тайна...

Как только гости удалились, Жемчужников вышел на площадку парадной лестницы, установил против двери квартиры Загряжского мишень для стрельбы, зарядил свои дуэльные пистолеты и открыл пальбу.

«Бах! Бах!» — гремели выстрелы. Перепуганный Загряжский вскочил с постели и, надев бархатный шлафрок, выбежал на лестницу.

— Cher ami, cessez de gr?ce,— жалобно вопил он.— J’ai diablement peur de cette canonnade.

— Je regrette infiniment de ne pouvoir me rendre ? vos voeux¹⁹.— сказал Жемчужников,— по вашей просьбе я принужден был de mettre ? la porte tous mes amis²⁰, и все они вызвали меня на дуэль. Завтра я должен по очереди стреляться с тридцатью моими лучшими приятелями, и так как я не хочу быть убитым, то я решился до самого утра упражняться в стрельбе и клянусь вам, что я дорого продам свою жизнь.

— Mais ?coutez donc, cher ami²¹. Ну, хотите, я завтра утром надеваю фрак и еду извиняться перед вашими друзьями?

— Это не поможет. Ils ont soif de mon sang****.

Жемчужников снова стал стрелять и попал в центр мишени.

Загряжский в отчаянии зажал уши.

— Vous me ferez mourir²², — взмолился он. — Ну, вот что: мы завтра утром едем с вами к вашим друзьям, а вечером я вас приглашаю вместе с ними ко мне поужинать, et j’ai dans ma cave un vieux vin fran?ais******, от которого ваши гости язык проглотят.

— Ну, так и быть, только для вас, Александр Петрович, — согласился Жемчужников.

Выпивка на следующий вечер, как писал один из ее участников, была «феноменальная и грандиозная».

В 1855 году Перовский был возведен в графское достоинство. Но планы его уже пришлось осуществлять другим. Старые раны не давали покоя. Он уехал в Крым и там скончался. Его племянник Алексей Толстой прискакал к нему с опозданием на один день.

Василий Алексеевич Перовский был человеком очень умным и дальновидным, но в достижении своих целей он не останавливался ни перед чем. Лев Толстой, собираясь писать роман «Декабристы», хотел сделать в нем Перовского центральной фигурой. В одном из писем Толстой сообщал: «...У меня давно бродит в голове план сочинения, местом действия которого должен быть Оренбургский край, а время — Перовского. Теперь я привез из Москвы целую кучу матерьялов для этого. Я сам не знаю, возможно ли описывать В. А. Пер[овского], и, если бы и было возможно, стал ли бы я описывать его; но все, что касается его, мне ужасно интересно, и должен вам сказать, что это лицо, как историческое лицо и как характер, мне очень симпатично».

В набросках ненаписанного романа действует Перовский...

Александр Жемчужников недолго еще служил в Оренбурге после смерти дяди. Он вышел в отставку в чине надворного советника и пока стал заниматься «сельским хозяйством».

Но это случилось уже тогда, когда Козьма Прутков был в расцвете своей славы.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ П. К. Мартьянов. Дела и люди века, т. III, СПб. 1896, стр. 237—238.

² «Новое время*, 8 июля 1906 г. (иллюстр. прилож.).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.