Глава восемнадцатая Громкое имя Зинина
Глава восемнадцатая
Громкое имя Зинина
Громкое имя, имя, которое будет жить всегда в научных летописях не одной России, а всего человечества, оставил ты по себе. Им может гордиться не одна твоя семья, гордимся им все мы, русские люди науки.
Бутлеров
В истории русского общества нельзя найти деятеля науки более популярного у современников, чем Николай Николаевич Зинин. Каждое его слово имело вес и значение; высказывания передавались из уст в уста, к какой бы далекой от химии области они ни относились.
В 1865 году Лев Николаевич Толстой писал своему тестю:
«Есть в Петербурге профессор химии Зинин, который утверждает, что девяносто девять из ста болезней нашего класса происходят от объедения. Я думаю, что это великая истина, которая не приходит в голову и никого не поражает только потому, что она слишком проста».
Об этой простой истине Толстой вспомнил, когда уже «подумывал о поездке за границу, о лечении и в душе начинал отчаиваться».
«Не могу работать — писать, все мне скучно и мне все скучны, говорил я сам себе, лучше не жить! — рассказывает он в своем письме. — Но мне пришло в голову, прежде чем решаться на что-нибудь, сделать над собой опыт самой строгой диеты. Я начал 6 дней назад. Правда, кроме того, я каждый день обтираюсь весь водой и делаю хоть понемногу гимнастику. 6 дней я стараюсь есть как можно меньше, так что чувствую голод, не пью ничего, кроме воды с пол-рюмкой вина, и 6 дней я совсем другой человек. Я свеж, весел, голова ясна, я работаю — пишу по 5 и 6 часов в день, сплю прекрасно, и все прекрасно».
Великой истине воздержания Толстой следовал время от времени, в периоды недовольства жизнью, которую он вел. Зинин положил эту истину основой своей материальной жизни. Он с гордостью рассказывал о своем старшем сыне, который каждое утро аккуратно занимается гимнастикой с гирями. Вынужденный болезнью отказаться от гимнастики, Николай Николаевич с особенной тщательностью заботился о своем диетическом питании. Каждое утро он сам ходил на рынок за свежим мясом и приготовлял себе в лаборатории на завтрак какой-то особенный бульон по всем правилам химической науки.
Не удивительно, что он всегда был свеж, весел, работал по многу часов, прекрасно спал и голова его всегда оставалась ясной и светлой. Живые воспоминания о последних годах жизни Зинина донес до нас Сергей Федорович Глинка, профессор минералогии и геогнозии, а в те годы студент Петербургского университета, товарищ сына Бутлерова.
«Однажды вечером, — рассказывает Глинка, — когда я был у Бутлеровых, в комнату вошел бодрыми шагами пожилой человек высокого роста, с французским журналом в руках и, не здороваясь, воскликнул:
— Какая жалость, умер Реньо!
Это был Николай Николаевич Зинин… Он сел и стал говорить о Реньо, которого лично знал, как Знал и других европейских ученых. Вспоминая о них, он хвалил их деятельность и высказывал свои мысли по поводу их трудов. Александр Михайлович достал из шкафа книгу с хорошо исполненным портретом Фарадея и спросил:
— Похож Фарадей на этом портрете?
Зинин сказал:
— Похож! Фарадей всегда похож на пивовара.
За чаем, увидев мед на столе, Зинин стал шутить над пчеловодством Александра Михайловича.
В течение разговора я мог узнать, что Зинин, кроме химии, занимается математикой, постоянно читает мемуары, которые вновь появляются на всех европейских языках и которые особенно относятся к области высшей геометрии.
Говорил Зинин очень живо и с увлечением, затрагивая различные вопросы текущей жизни. В то время шла война России с Турцией, сын его отбывал воинскую повинность в артиллерии. Зинин сердился, на множество, по его мнению, бесполезных книг, которые нужно прочитать его сыну, чтобы сдать экзамен на офицера, и сказал:
— Одна лишь баллистика похожа на науку!»
Бывая у Бутлеровых, Глинка не раз встречал у них Зинина.
Поднимаясь из лаборатории к себе наверх или спускаясь вниз, Николай Николаевич неизменно проходил мимо дверей Бутлерова и редко не заходил, хоть на минуту, с письмом, с газетой, с журналом в руках. Видясь не раз в день, друзья уже с порога вступали в разговор, часто не здороваясь, как свои близкие люди. Николай Николаевич особенно интересовался опытами Бутлерова с круксовыми трубками, исследовавшего четвертое «лучевое» состояние вещества. Александр Михайлович впервые в России демонстрировал опыты с загадочными лучами в этих трубках, отклонявшимися магнитом и дававшими тень от поставленного на их пути в трубке предмета. Демонстрации происходили в собраниях физического отделения объединившегося Физико-химического общества.
Круксовы трубки, как мы знаем теперь, привели к открытию рентгеновых лучей. Они же позволили установить различия в массе атомов, образующих тождественные химические соединения. Такие разные по весу атомы, обладающие одними и теми же свойствами, хорошо известны нам теперь под названием изотопов.
Бутлеров предвидел существование у одного элемента атомов с разными весами, как и многое другое, и считал, что главными «вопросами дня» в химии является изучение свойств элементов, изучение свойств вещества в трубках Крукса, приложение к химическим явлениям динамических воззрений.
Если у Бутлеровых не было посторонних гостей или присутствовали химики, разговор неизменно касался химических «вопросов дня». О них сообщал Бутлеров.
Николай Николаевич говорил о будущем химии, о неизбежном объединении химии и физики, о перспективах химической науки. С особенным увлечением говорил он о том, что может дать химия в будущем человечеству даже в области решения социальных проблем. Его взволнованный голос, одухотворенное лицо, нервная подвижность зачаровывали слушателей. Александр Михайлович никогда не уставал слушать старого своего учителя: это была философия и поэзия химии, широкий размах мысли, и было видно, как жадно и пристально следил Зинин за всем, что делалось в России и на Западе в науке, чем была для него наука и чем был он для науки.
В присутствии людей, мало знакомых Зинину или вовсе не знакомых, беседой управлял хозяин. Иногда приходил Владимир Сергеевич Соловьев, сын знаменитого историка и сам известный философ. Он перешел из Москвы в Петербургский университет в конце семидесятых годов и, читая публичные лекции о философии религии, быстро стяжал в обществе репутацию человека необыкновенного. Как философ, он был выразителем мистических настроений, глубоко коренившихся в высоких общественных кругах, и философия его «подавала руку религии». Но, как публицист и общественный деятель, он принадлежал к передовым кругам русской общественности и свои публичные лекции заключил известной речью против смертной казни.
Как человек, Владимир Сергеевич настолько отвечал и внешне и внутренне христианскому идеалу, что Н. И. Крамской взял его натурой для известной картины «Христос в пустыне».
Все спиритуалистическое, мистическое и метафизическое было чуждо Зинину. При всей своей симпатии к человеческим достоинствам Соловьева он неизменно вступал с ним в спор, и при огромной эрудиции у обоих слушать спорщиков было поучительно и интересно. Александр Михайлович иногда нарочно заводил разговор на темы, вызывавшие столкновения мнений, и затем, примиряя разгоряченных диспутантов, говорил:
— В спорах познается истина!
Единственной истиной, вынесенной Зининым из столкновений с знаменитым философом, оказалось стойкое убеждение в том, что в мистических идеях и математические доказательства ничего не значат.
Вместо математических доказательств Николай Николаевич стал отвечать на туманные доводы остроумными шутками и парадоксами. Заходила речь о видимом и невидимом, о неслышимых голосах потустороннего мира, он отвечал:
— Невидимое хорошо для слепых, неслышимое — для глухих!
Возвращаясь изредка к вопросам медиумизма, Бутлеров спросил как-то:
— Николай Николаевич, а как смотрел на медиумизм Фарадей?
— При мне с ним разговаривали об этих вещах какие-то журналисты. Они спрашивали его: как он относится к общению с духами? Он отвечал так: «Духи меня не интересуют. Но если эти господа желают со мной беседовать, то пусть потрудятся найти способ со мной объясняться!» Фарадей был всегда джентльменом, — смеясь, заключил свой рассказ Зинин.
Но между шуток и острот он пытался исследовать и понять происхождение мистических идей в таких светлых и больших умах, как Бутлеров и Соловьев, Крукс и Уоллес.
Бутлеров охотно отвечал ему:
— Дать явлению, происходящему в веществе, объяснение, основанное на принципах механики, — высшая цель современной науки. Но чем выше порядок явлений, чем глубже, так сказать, оно захватывает недра вещества, тем труднее дойти до такого объяснения… С полной достоверностью подвергаются расчету массовые механические явления, имеющие место перед нашими глазами, в земной природе, часто вызываемые нами же самими. Но гораздо труднее становится вопрос, когда дело касается таких мельчайших долей вещества, какие могут быть мысленно достигнуты механическим делением, доводящим нас до частиц: молекулярные физические явления не так легко поддаются рассмотрению механики. А при дальнейшем шаге, до последних предполагаемых мысленно пределов деления, до явлений в крайних единицах вещества, механика оказывается пока еще почти не приложима. Атомистическая механика существует лишь в зародыше, хотя нельзя сомневаться в том, что механическое объяснение приложимо в химии…
До сих пор все, что говорил ученик, учителю было понятно и не вызвало у него возражений.
— Далее, — продолжал Бутлеров, — мы встречаем гармоническую совокупность физических и химических процессов: она является там, где развивается жизнь. Рядом с этими процессами мы видим новые более сложные и тонкие явления, доходящие постепенно в совершенствующемся ряде организмов до явлений жизни духовной. Нет ничего естественнее, что человек, убедившийся в силе и значении механического объяснения для процессов наиболее изученных, наиболее доступных нашему пониманию, хочет приложить его и к явлениям высшего порядка. Он придерживается в этом лишь непременного правила здравой науки — не прибегать к новым гипотезам и принципам, пока прежние еще годятся… Но если в объяснении явлений химических механика еще крайне слаба, хотя в возможности существования атомистической механики и нельзя сомневаться, то там, где дело касается жизненных процессов, самая возможность приложения механических принципов часто становится весьма проблематичной…
Итак, вопрос упирался в самую основу всякого миросозерцания, в вопрос о природе сознания, в тайну возникновения самосознания, в темные уголки субъективизма, не освещенные еще светом наук».
В этих темных углах и рождались мистические идеи, для которых самые математические доказательства не имели значения. Бутлеров искал ответа в недрах вещества; Зинин не сомневался в том, что естествознание стоит у порога тайны, но для многих вопрос казался вообще неразрешимым.
В 1876 году ученик Гельмгольца и учитель Сеченова Дюбуа-Реймон, выступая с речью «О пределах познания природы», заключил ее крылатым словцом: «Ignorabimus!» — знать не будем, никогда не перейдем положенной нам границы познания мира, который «с возникновением сознания становится вдвойне непостижимым».
Разрушение границ самопознания начал Сеченов. Как возникает сознание, мышление, «душа», объяснил Павлов. Открыв законы высшей нервной деятельности, он снял таинственную завесу, скрывавшую от Бутлерова и Соловьева, от Крукса и Уоллеса деятельность нашего мозга. Темные углы теперь ярко освещены нашей наукой.
Самобытно установившееся, стихийно-материалистическое мировоззрение вело Зинина верным путем и в науке и в самопознании. Ему-то более всего обязан был Николай Николаевич своим громким именем. Современники видели только огромный, широко образованный ум и необыкновенную память своего соотечественника.
Недаром по общему желанию учеников и друзей мозг Зинина после его смерти был вынут при вскрытии, подвергнут исследованию и сохранен в Физиологической лаборатории имени Лесгафта.
Зинин умер, когда еще были живы его старшие современники — Дюма, Шеврель, Лёвих, Вёлер.
«Весною 1879 года, — вспоминает С. Ф. Глинка, — проходя по 8-й линии, я встретился с Зининым, который только что вышел из подъезда дома, в котором жил. Он меня узнал, поздоровался и вступил в разговор. Мы прошли немного вместе, затем он сел на одну из скамеек вдоль Большого проспекта Васильевского острова, желая воспользоваться ясным и теплым днем и посидеть не в душной комнате, а на свежем воздухе. Я поражен был видом Зинина: он сильно похудел в лице, глаза его приобрели какое-то особенное выражение страдания. Так изменился этот живой и сильный человек в течение года».
Болезнь оказалась длительной и неизлечимой. Ассистент Боткина, Александр Александрович Загуменный, женатый на старшей дочери Николая Николаевича, живший в его доме, врач по образованию, призвал на совет своего знаменитого профессора.
Сергей Петрович совершенствовался всю жизнь в искусстве диагноза, оставаясь хирургом. Медлительный в движениях, с неуклюжей, напоминающей медвежью походкой, небрежно одетый, никогда как будто не причесывавший ни своей вихрастой головы, ни седой бороды, он был совершенной противоположностью вылощенным, выглаженным модным врачам того времени.
Но с первого же слова больной попадал под влияние искренней заинтересованности врача в показаниях пациента. Задавая вопросы, Сергей Петрович с величайшим вниманием относился к ответам больного, переспрашивал о мелочах, вдруг задавал вопрос, как будто совсем не относящийся к делу. Начиная соображать все выслушанное с результатами осмотра, он светлел лицом и затем, ласково глядя на больного, называл его заболевание и давал свои рекомендации.
«В его приемной, — рассказывает известный композитор Милий Алексеевич Балакирев после первого своего визита в качестве больного, — все как-то ласково смотрят, начиная с его сторожа и кончая последним больным. Только и слышишь слова вроде следующих: «Я десять лет лечилась, и все было тщетно, а теперь в один месяц поправилась, дай бог ему здоровья».
Не один только Балакирев, но многие из пациентов Боткина становились потом неизменными его друзьями и посетителями его знаменитых суббот.
Сергей Петрович уже со слов своего ассистента поставил правильный диагноз: блуждающая почка! В России особенно много по вопросам этой болезни, довольно распространенной, работала школа Боткина. Внешний вид больного подтвердил предположение Сергея Петровича. При появлении его Николай Николаевич, лежавший на спине, хотел встать. Знаменитый диагност немедленно остановил его движение:
— Лежите, вам так лучше, болей почти нет, если лежать на спине. Приподниметесь — будет хуже!
— Ну, вы уже все знаете, что ли?
— Предположительно!
Убедившись при осмотре в правильности диагноза, Сергей Петрович сказал:
— Блуждающая почка сама по себе не подвергает риску жизнь больного, что вы, верно, и сами знаете… Но с болезненными припадками будем бороться. Иначе они вас измотают! Этим займется ваш зятек по моему указанию.
И Сергей Петрович начал рассказывать о новостях Военно-медицинской академии, о положении в клиниках и лабораториях.
— А из выпускных нынче есть толковые ребята? — неизменно интересовался Николай Николаевич.
— Кончил с золотой медалью и оставлен по конкурсу при академии Иван Павлов… Способный человек! — отвечал Сергей Петрович, глядя, как оживают зоркие глаза больного и розовеют щеки. — Я взял его заведующим физиологической и фармакологической лабораторией в моей клинике.
— Жалкая эта ваша лаборатория, помню ее! — проворчал Николай Николаевич.
— Павлов направит ее. Для этого и взял его.
— Ну, а в мире, в городе что делается?
Разговор перешел на учителя Соловьева, стрелявшего в царя у Летнего сада, когда Александр II, выйдя из сада, садился в коляску. Покушавшийся промахнулся и был задержан. Потом заговорили об освещении Дворцового моста электричеством по способу, предложенному Яблочковым.
— Светло, как днем! — улыбаясь, подтвердил Боткин.
Не принадлежа ни к какой партии, Боткин соприкасался с революционными деятелями и пользовался их доверием, но считал террористические акты бесполезными и отвергал их.
— Да, террором, конечно, правительственной политики не изменишь, — не считая нужным шептаться, полным голосом отвечал Зинин, — но какое-то удовлетворение все-таки испытываешь, когда уничтожают такую гадину, как Трепов или Мезенцев!
— И когда затем покушавшегося оправдывают, как Веру Засулич! — смеясь, добавил Боткин и стал прощаться: — Ну, мне пора.
— А людей всегда жалко, всех! — улыбнулся и Зинин.
Летом припадки болей, отнимавшие у Николая Николаевича охоту жить, возвращались через значительные промежутки времени, но осенью они уложили его в постель. Вспоминая предсмертные слова Губера, больной не раз признавался:
— Не скажу, чтобы умирать было приятно! Даже чтобы избавиться от этих мучений!
Лежа на спине, когда боли почти затихали, Николай Николаевич читал математические сочинения, один мемуар за другим, с юношеской увлеченностью и с юношеской ясностью в уме.
В эти дни Зинин мог убедиться в огромной своей популярности. Навещали профессора Военно-медицинской академии, навещали академики, не говоря уже об учениках. Робко являлись студенты с адресами, неловко составленными, но переписанными каллиграфическим почерком. Приходили письма и телеграммы от всех тех академий и университетов, русских и заграничных, в которых он состоял почетным членом.
Все это доставляло более радости жене и детям, чем ему самому. Он брал из всей почты только то, что относилось к любимой до конца жизни математике.
«Неожиданно в конце декабря, — рассказывает Бутлеров, проводивший каждый свободный час наверху у Зининых, — наступил поворот к лучшему: тошнота и рвота прекратились, возродился понемногу аппетит, и питание восстановилось; силы и вес тела стали прибывать, худоба в лице почти исчезла. Казалось, можно было рассчитывать на исцеление. Еще 4 февраля (1880 г.) больной сам по обыкновению разливал утренний чай, сидя за столом, но вдруг 5 февраля с утра прежние припадки возобновились внезапно с еще большей силою и в сутки с небольшим положили конец всем страданиям: под влиянием сильных болей слабые мускулы ожирелого сердца прекратили свою деятельность».
Николай Николаевич умер в полдень 6 февраля 1880 года. Хоронили его 9 февраля на Смоленском кладбище.
Был теплый туманный день. Гроб из дому вынесли Бутлеров, Бородин, Менделеев, Сеченов, Боткин и Склифософский — живой венок выдающихся деятелей века. Гроб ни разу не ставили на великолепный катафалк. От дома до Андреевского собора, где совершалось отпевание умершего, и от собора до кладбища гроб несли на руках профессора Военно-медицинской академии и университета, академики и студенты.
Сергей Петрович, шлепая большими кожаными калошами по мокрому снегу, говорил негромко Николаю Васильевичу Склифософскому:
— Вы поступили в нашу академию, застав уже самый конец пребывания в ней Николая Николаевича, а знаете ли вы, голубчик, что ведь это он увел медицину из заколдованного круга грубого и слепого эмпиризма, поставил ее в разряд естественных наук. Не мы, Боткин и Сеченов, Пирогов и Юнге, произвели истинный переворот в медицине, внося в ее преподавание животворный естественноисторичеокий метод, — это он, — указывая на гроб впереди, заключил Боткин, — он наметил и разрешил те пути, которыми должно идти развитие медицины… Это его заслуга перед медициной как наукой, не только нашей…
Сергей Петрович замолк не договорив и, вынув платок, чтобы вытереть выступившие слезы, смущенно стал протирать стекла совсем не нужных ему сейчас очков.
В торжественной церемонии погребения Зинина было больше интимной печали, чем величия, которого добивались распорядители из Академии наук. Все было печально: туман над Петербургом, безветренный, непрояснявшийся с утра день, трагический напев «Вечной памяти», тихие голоса любопытных, присоединявшихся к процессии, и шорох многих ног в мгновения вдруг возникавшего молчания.
У открытого гроба над могилой говорили негромко. Бутлеров прочитал несколько телеграмм от академий и университетов, прежде всего Казанского, а затем произнес короткую речь от имени учеников.
— Полный горячей любви к знанию и труду, ты умел возбуждать ее во всех, кому выпала счастливая доля быть участником твоих научных стремлений, — говорил он. — И всегда люди эти научались ценить в тебе не только ученого, но и человека и патриота-гражданина: как человека, характеризовали тебя всегдашняя любовь к добру и пылкое негодование при виде всякого зла! Как гражданина, тебя характеризовала искренняя и бесконечная преданность России и всему русскому. Ты умел высоко держать знамя русской науки, заставить уважать ее заслуги!
Заключая речь напоминанием о громком имени Зинина, которым гордится русская наука, Бутлеров едва мог договорить до конца. Взволнованный голос его едва слышен был даже в первых рядах, окружавших могилу.
Затем выступили профессора военно-медицинской науки: Бородин, Пелехин, Боткин. Все они неизменно обращали внимание на то, какую великую услугу оказал Зинин врачебному делу в России, да и не только в России, тем, что благодаря его настойчивости, размаху мысли, организаторскому таланту преподавание в Медико-хирургической академии было реорганизовано таким образом, что врачи получают в ней теперь полное естественнонаучное образование.
— К этому академия стремилась давно, — говорил Боткин, — но осуществить это удалось лишь тогда, когда Зинин сделался секретарем конференции академии и принял активное участие в выработке и проведении новой программы!
Но, быть может, более всего выразилось общее настроение присутствовавших в речи студента-медика.
— Товарищи русские студенты! — воскликнул он, поднимаясь на горку вынутой из могилы земли и оглядывая с этой высоты задние ряды, где сосредоточилась молодежь. — Здесь, перед свежей могилою одного из лучших, выдающихся представителей европейской мысли, обращаю к вам слово. Николай Николаевич Зинин в тиши лаборатории, в уединенном кабинете много поработал для возвеличения русского имени. Всемирная наука с гордостью внесла в свои скрижали ряд славных имен учеников покойного, учеников основанной им русской химической школы. Товарищи, памятуя вечно этот печальный день, явим себя, насколько сил наших хватит, достойными последователями умственного богатыря, дорогого покойника. Как он посвятил себя, свою жизнь отысканию истины, посвятим ей нашу жизнь, веруя, что раз мы проникнемся духом и идеалами чистой науки, для нас сделаются ясными и достижимыми и другие высшие жизненные идеалы!
Эту речь сохранил участвовавший в погребальной церемонии Глинка.
С кладбища Александр Михайлович, его сын и племянник, сотрудник одной из столичных газет, и Глинка отправились на квартиру Бутлеровых; Александру Михайловичу передали корреспонденцию, доставленную в его отсутствие. Он стал ее просматривать и вдруг сказал:
— Что это, от умирающего к умершему?!
Он показал при этом выпуск русского перевода энциклопедии по технической химии Муспратта, который издавал Киттары в Москве.
Этот перевод Киттары посылал по мере выхода отдельных выпусков в числе других лиц и Зинину. В то время Киттары был неизлечимо болен, и месяца через два после этого он скончался.
«С современной точки зрения, — говорит Глинка, — покажется странным, что он, имея степень магистра и доктора зоологии и обрабатывая свои диссертации, пользовался советами Зинина, как энциклопедиста в области естествознания. Но сам Зинин в течение нескольких лет читал в Медико-хирургической академии лекции по минералогии и геологии».
Бурное развитие естествознания породило стремление к специализации во всех его областях. Известно, что решение некоторых задач не под силу одному человеку и требует работы целых коллективов с разделением общего труда на частные задачи.
Последовательность, целеустремленность химических открытий Зинина показывает, что, ощущая стремительный бег науки, оставаясь энциклопедистом в силу исторических условий, он стремился к ограничиванию своих работ одним направлением, используя для этого счастливый случай с маслом горьких миндалей.
Во времена Зинина многим ученым приходилось быть энциклопедистами естествознания. Однако и на этом исторически обусловленном фоне энциклопедизм Зинина поражал окружающих.
Дело тут, очевидно, не только в исторических условиях, но и в исключительной одаренности Зинина.
Совместными усилиями анатомов, физиологов и психологов установлено, что богатство психического мира зависит не от величины и объема мозга, а от борозд и извилин серой коры.
В сравнении с мозгом высших животных мозг человека гораздо более рельефен. Относительная толщина серого вещества примерно одинакова в обоих случаях, но человеческий мозг имеет гораздо более развитую систему извилин и борозд.
Функции головного мозга распределены неравномерно между двумя полушариями, и одно из них, преобладающее, сосредоточивает высшие функции. У праворуких людей, которых подавляющее большинство, преобладающим является левое полушарие, у левшей — правое. Двухсторонние функции, связанные, например, со зрением или слухом, представлены в обоих полушариях, но большинство высших функций находится исключительно в преобладающем.
Описание мозга Зинина было представлено физико-математическому отделению Академии наук 18 марта 1915 года профессором Б. Смирновым. Мозг сохранялся в спирту 35 лет, и конфигурация его оказалась сильно нарушенной, тем не менее, как сообщает исследователь, «в общей картине мозг поражает своей расчлененностью».
Подробное изучение мозга позволило исследователю отметить как характерные черты его: асимметрию рисунка полушарий, крайнюю усложненность рисунка мозга, вследствие появления лишних борозд доходящую до того, что местами уже трудно подобрать соответственную номенклатуру, и, наконец, резкость и глубину отдельных борозд, изобилие второстепенных борозд.
«Сравнение мозга Зинина с мозгом других великих людей, — говорит в заключение исследователь, — еще более подчеркивает уже отмеченные характерные черты: асимметрия, склонность к «удвоениям». Резкая асимметрия наблюдалась в рисунке и в объеме на мозге Менделеева».
Отмечая наличие у всех выдающихся людей на определенных участках мозга усложненности очертаний, обилие второстепенных борозд, исследователь констатирует:
«Четырехизвилистый тип лобных долей встречается весьма часто, гораздо чаще, чем двухизвилистый. Пятиизвилистый тип встречается уже значительно реже: он существует, например, у Менделеева, но с левой стороны и, по мнению исследователей, зависит от раздвоения. На левом полушарии мозга Зинина расположены пять поперечных и параллельных борозд. Существование четырех параллельных поперечных борозд — явление довольно заурядное, этот вариант встречается и на обыкновенном секционном материале и на мозгах людей выдающихся. На мозгу Зинина представлены оба случая варианта и необычайно резко. Тип здесь, следовательно, даже не четырех-, а пятибороздный, что, по-видимому, является очень большой редкостью».
Возвращаясь к жизнеописанию Зинина, следует заключить, что перед нами мозг великого человека, в условиях своего времени не нашедший полного выражения. Однако и того, что им было сделано, слишком достаточно, чтобы громким именем Зинина гордилась не только русская наука.
«Если бы Зинин не научил нас ничему более, кроме превращения нитробензола в анилин, — сказал Гофман в речи, произнесенной по случаю смерти Зинина в Немецком химическом обществе, — и тогда имя его осталось бы записанным золотыми буквами в истории химии».
«С особой теплотой и признательностью, — заключает книгу, посвященную Зинину советский преемник его кафедры профессор И. С. Иоффе, — чтит память Н. Н. Зинина Военно-медицинская ордена Ленина академия имени С. М. Кирова, в которой творчески развиваются унаследованные академией учебно-методические и научные заветы Зинина. В вестибюле естественноисторического здания академии в 1884 году на средства, собранные по подписке, установлен бронзовый бюст Н. Н. Зинина работы академика И. Я. Гинзбурга, как бы приветствующий молодое пополнение академии, ежегодно проходящее мимо него на первую лекцию по химии».
Москва, 1964 г.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.