Г лава восьмая Идеи носятся в воздухе

Г лава восьмая

Идеи носятся в воздухе

Что же и составляет величие человека, как не мысль? Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек.

Пушкин

Формально выступая от лица химической науки с речью о «Современном направлении органической химии», Николай Николаевич вышел далеко за пределы своей темы. Речь шла о необходимости физико-химического направления в естествознании.

Подвергнув резкой до презрительности критике идеалистическую и теологическую трактовку научных проблем философией, оратор призывал к опыту и наблюдению, строго научному методу во всех областях знания.

И резкая критика идеалистической философии и провозглашение физико-химического направления в естествознании, вероятно, остались бы навсегда погребенными в университетском архиве, если бы в то же время в жизни Зинина не произошли крутые перемены.

Летом неожиданно и странно умерла его жена. Небольшие недомогания, начавшиеся с весны, не внушали еще беспокойства. Но вот однажды Николай Николаевич увидел в руках жены небольшой томик стихов Губера. Книгу эту, вышедшую в 1845 году, автор прислал старому другу еще год назад. Николай Николаевич отдал ее переплетчику, у переплетчика она задержалась и появилась в доме как новость.

Вытирая пыль на столе, недомогавшая женщина заинтересовалась книжкой и, присев с тряпкой в руке отдохнуть, неожиданно открыла ее на стихотворении, начинавшемся так:

В страшный час томящих снов

В тихой области гробов,

На обломках бытия

От людей скрываюсь я…

Легко понять, какое впечатление произвели эти первые же строки на больную женщину. Перевернув несколько страниц, она увидела заголовок «Могила» и прочла!

Душа моя — пустынная могила,

И много в ней холодных мертвецов.

А через несколько страниц уже без всяких поэтических околичностей говорилось:

Я в темный гроб гляжу…

Из писем Губера Николай Николаевич знал, что школьный товарищ смертельно болен, что жизнь ему не удалась, и на стихотворения его он смотрел, как на историю болезни, самим поэтом описанную. Но жена в случайно попавшей ей на глаза книжке увидела указующий перст судьбы.

Она перестала лечиться, стала усиленно ходить в церковь и, слабея день ото дня, быстро погибла от туберкулеза легких.

Николай Николаевич погрузился в хаос домашних забот, перемежавшихся тоскливым одиночеством. Опыты над ксилоидином он забросил, лабораторию по случаю каникулярного времени почти не посещал. Знойные дни с ночными туманами от казанских озер, превращавшихся летом в болота, Зинин возненавидел.

На горькое письмо к автору кладбищенской лирики Николай Николаевич получил неожиданный ответ. Отвечал прижившийся в квартире Губера приятель, также работавший у Сенковского в «Библиотеке для чтения».

Он писал:

«Эдуард Иванович скончался 9 апреля сего 1847 года. Ему было всего тридцать два года. Это был благородный, образованный человек, талант не блистательный и не могучий, однако ж замечательный. Он в своих стихах все воспевал смерть и вот сам умер, скорей, чем ожидал и чем должно. Доктор Спасский, присутствовавший при его последних минутах, говорит, что в течение своей тридцатилетней практики он не видел умирающего (а он видел их довольно благодаря своему искусству), который бы умирал с такой твердостью и с таким присутствием духа. Последние слова его были: «Я не знал, что так приятно умирать».

Николай Николаевич сам едва не впал в черную меланхолию после такого письма, но, к счастью, в это время Дубовицкий сообщил ему, что в Медико-хирургической академии освобождается кафедра химии и физики, и предложил участвовать в конкурсе на нее. Под письмом с грифом академии стояла подпись: ученый секретарь конференции профессор Дубовицкий.

Медико-хирургическая академия считалась столько же научным, сколько и учебным учреждением: избирала своих академиков, имела президента, конференцию и ученого секретаря, столь же властью облеченного, как непременный секретарь Академии наук. Давнишнее желание перебраться в Петербург осуществлялось.

Письмо Дубовицкого подействовало на Николая Николаевича, как приказ о мобилизации в двадцать четыре часа. Он собрал документы, оттиски своих работ, составил свое жизнеописание, все отослал и стал ждать результатов.

Выпиской из протокола заседания 12 ноября конференция академии уведомила Зинина, что он избран ординарным профессором на вакантную кафедру химии и физики большинством голосов.

Сообщая Симонову о своем избрании, Николай Николаевич писал:

«Вашему превосходительству известно, что я по святил многие годы на изучение химии и естественных наук, необходимых к полному разумению этой отрасли знания, что занятия по кафедре технологии отвлекают меня особенно от практических занятий химией, которые более сродни с моими познаниями и способностями; к тому же климат казанский и местные условия жизни начали с некоторого времени оказывать, очевидно, весьма вредное влияние на мое здоровье. По этим причинам и преимущественно из желания по возможности принести моими посильными трудами какую-либо пользу обществу и науке я покорнейше прошу Ваше превосходительство ходатайствовать перед высшим начальством о перемещении меня на службу в Медико-хирургическую академию».

Естественно, что Зинин рвался к самостоятельным химическим исследованиям, принесшим ему мировую славу. Хорошо было известно и то, что технология ему лежала поперек ума и сердца.

Смерть жены действительно поставила жизнь ученого в условия, неблагоприятные и для занятий и для здоровья. К тому же он успел оценить тихий, преданный характер жены, ее безмолвную, но такую необходимую заботу о нем. Возвращаясь домой в ставшие болезненно тихими комнаты, Зинин тосковал, ему не хватало женщины, бывшей ему не только женой, но и заменившей ему заботливую мать.

Иван Михайлович, прочитавши прошение, не мог ничего возразить. Он только спросил:

— Кого вы оставите вместо себя? Киттары?

— Конечно. Он давно готов! — подтвердил Николай Николаевич и, считая вопрос поконченным, стал собираться в Петербург.

В декабре, когда установился санный путь и почтовые кареты были поставлены на зимний ход, Николай Николаевич взял отпуск и отправился в столицу.

Ничто не удерживало Зинина в Казани. Он покидал татарскую столицу с чувством человека, снимающего отношенную одежду, чтобы одеться в новую. Петербургское будущее освещало неблизкий и неудобный путь, посылало тепло в промерзшую кибитку.

И все-таки, когда кибитка миновала заставы, у одинокого между нетрезвых соседей путника сжалось сердце.

Прощаясь с Симоновым, Николай Николаевич, в шубе и с шапкой в руке, говорил ему:

— Не умею назвать, Иван Михайлович, чувство, которое наполняет существо мое: судьба не дозволила мне испытать сыновней и братской любви… Но я убежден, что чувство, приносимое вам моей душою, можно питать только к отцу и брату!

Иван Михайлович был растроган, повторял смущенно:

— Ну полно, полно…

Николай Николаевич поторопился уйти, чтобы не договориться до слез, — он терпеть не мог сентиментальностей. И теперь еще в кибитке он вертелся в своей тяжелой шубе от неловкости за себя, за невольную грусть расставания.

Всю дорогу почтовая кибитка нагоняла неторопливые крестьянские обозы то в пять, то в десять возов. Ветер срывал с них домотканые пологи, и тогда из соломы показывались оледенелые поросячьи мордочки, или желтые гусиные лапы, или голые ножки бараньих тушек. Все это двигалось в Петербург.

В сопровождении таких возов въехала почтовая кибитка в русскую столицу.

Простудившись в дороге, Николай Николаевич остался в гостинице, дав знать о своем приезде Дубовицкому. Петр Александрович немедленно явился в номер, расцеловался с другом, осмотрел больного, выписал лекарства, отправил коридорного с рецептом в аптеку и только тогда, когда появился на столе самовар, чай, хлеб и варенье, сообщил неприятную новость:

— К сожалению, Уваров отказал нам в переводе!

— Как отказал? — Николай Николаевич даже привстал на постели, хотя весь день не отрывал головы от подушки. — Почему?

— Боится, что у него университеты останутся без профессоров. Мы отбираем у них одного за другим… — не без сочувствия к министру народного просвещения признался ученый секретарь.

— Что же делать?

— Подать в отставку!

— Мне в отставку?!

Николай Николаевич уже сидел в кровати. Петр Александрович подошел к нему, взял за плечи, осторожно уложил, прикрыл одеялом и, присев на край кровати, спокойно объяснил:

— В отставке отказать он не может. Военный министр по нашему докладу утвердит назначение… Государь, разумеется, станет на сторону военного министра, если дело дойдет до царя. Да Уваров на это не пойдет!

Спокойный и уверенный тон ученого секретаря немного стоили против неуверенности в завтрашнем дне.

Когда гость ушел, Николай Николаевич послал коридорного за полицейским врачом и на всякий случай составил акт о болезни. Но Дубовицкий был прав, Уваров отставку принял, и указ об этом в «Правительственном Вестнике» должен был появиться в первых числах января.

Вечером 29 декабря Николай Николаевич писал Симонову:

«Ободренный участьем, которое Вы во мне принимаете, спешу уведомить Вас о деле моем: высочайшим приказом я уволен от службы, — при личном свидании расскажу об отставке, а не о переводе. Для определения вновь на службу в Медико-хирургическую академию мне потребуются какие-то акты из Казанского университета, сделайте милость, прикажите по получении из министерства уведомления о моем увольнении поскорее выслать их: опасно оставаться неопределенным — соискатели, пожалуй, вновь употребят кривые пути к достижению цели. Ведь тяжко будет бросить ученое поприще, уничтожить разом все лучшие надежды жизни. Этого страха ради и не дерзаю уехать из Петербурга прежде совершенного окончания дела. Отпуск мне продолжен здесь по болезни, со всеми полицейско-юридическими аккуратностями».

Боязнь «соискательства», в сущности, ни на чем не основывалась. Имя Зинина отвергало и прямые и кривые пути.

6 января последовал указ об отставке. 19 января попечитель Медико-хирургической академии генерал-адъютант Николай Николаевич Анненков сделал представление, и 26 января последовало утверждение в должности.

Петербург сдался громкому имени Зинина.