Глава первая

Глава первая

1

Стражник Неманского поста Таурагенской пограничной бригады Котлов лежал в «секрете» и тихо матерился. Распирало Котлова: собачья служба, собачья жизнь; в придачу и мороз звон какой собачий завернул! Не ко времени холодина, ей бы, как то богом от века заведено, на крещенье ударить, так нет, в крещенье и отпустило, оттеплело, зато ныне вот, считай дён на десять запоздалось! — отыгрывается на православных, в бога и в мать его. Хорошо хоть догадало Котлова ватные штаны поверх прочего исподнего натянуть да валяные, войлоком подшитые сапоги надеть, а то ведь и тулуп не поможет, где там, шутейное ли дело — на голом-то снегу, в свежий сугроб по уши влезши, злую ночку коротать… не с крутобокой своей Матреной, хо-хо, на жаркой перине париться!

Сугробик не ахти какой, за можжевеловым дохлым кустиком, но ничего, двоим-то можно схорониться: рядышком лежал еще Стась Сурвилло, сопливый полячок, из корчемной стражи Юрбургского поста; в паре с ним Котлов «секрет» нес у крайней хаты деревеньки вот этой — Смыкуцы называется; не деревенька даже, так, хутор, на пять домов, а поди ж ты, тоже, как чего стоящее, название имеет.

Не понравилось Котлову, как напарник лежит: мертвяк мертвяком, не шелохнется, как дышит и то не почуять; толканул локтем Сурвиллу в бок: не околел, мол, еще, жив? Другой бы, кто понормальней, брыкнулся в ответ, а этот нет, только рожу свою вывернул: жив, мол, жив, не бойся. А чего бояться? Жив, ну и хрен с тобой, не об тебе, басурманин, коли хочешь знать, заботушка — об себе: совсем тошно одному было б.

«Секрет» они с Сурвиллой, ничего не скажешь, с умом выбрали: все поле от леска до хутора насквозь видно; к тому ж и вызвездило ноне, ясно, как завсегда в ядреный мороз выпадает. Сейчас «секретов» таких в округе штук десять, если сосчитать. Проморгали, видать, в таможне Юрбургской контрабанду с газетками какими-то, «Искра», что ли; чего бы путное, шнапс хоть прусский, а то газетки, есть об чем тужить, — так нет, аврал вторую неделю, ни сна, ни отдыха, только чтоб сыскать те газетки. А это все едино что иголку в стоге сена найти — поди-ка, попробуй, приказы приказывать-то легко!

Кому сказать — не поверят, а так вышло, что в стоге сена как раз и нашли газеты, три пачки, по ту сторону этой вот самой речушки, Митвы, в деревне Дойнава. Хозяйку, чей стог был, взяли, понятное дело, за жабры: чьи мол, газетки да откуда? Стервь-баба попалась, сразу в крик, в слезы: а я, мол, почем знаю, не в горнице, мол, стог! И ведь не подкопаешься: стожок тот на вольном ветру, кто хошь попользоваться могёт…

Ну ладно, нашли три пачки и на том спасибо, можно б вроде успокоиться; не без добычи все ж, ан нет, ротмистр Демин, Петр, значит, Александрович, помощник Ковенского, самого наиглавнейшего жандармского начальника на Юрбургском пограничном пункте, еще пуще взъярился, уперся, как бык, свое гнет: за ради трех пачек рисковать — никакого, мол, расчета нет, тут, судя по бывалошным случаям, кру-у-упным грузом пахнет, на тюки должен быть счет — не на пачки… Начальник на то он и есть начальник, как захочет, так и будет: отправил всю, почитай, наличность Таурагенской бригады, да еще с прибавкой Юрбургской корчемной стражи, в «секреты» эти окаянные… вот и торчишь тут, на холоде, как пес какой бездомный, самого б его сюда, борова откормленного! Словом не перемолвиться, молчком околевай тут на морозе! Только ль это? Курить еще страсть как хочется, дымком горячим затянуться!

Котлов покосился на Сурвиллу — лежит себе тихонько, будто так и надо. Новая злость проснулась тут в Котлове: ему, Сурвилле этому, что! Молодой еще, в охотку ему все, до смерти небось радехонек, что на государеву службу влетел, корчемная стража — это тебе не кот начихал, хоть и младшим объездчиком: какая-никакая, а все ж таки власть; теперь он землю копытами рыть согласный, лишь бы отличиться. Знаем мы эдаких, сам такой был! Но все, отбегал свое Котлов — ноги не те, поясницу, спаси и помилуй, ломит, старые кости, без малого полсотня годков… И вмиг прошла злость на Сурвиллу: себя жалко стало. Уж до того жалко — хоть волком вой! В особенности саднило душу не то даже, что рядовым стражником был, а что податься больше некуда; разве что волам хвосты крутить! Выходит, так и сдохнуть ему на собачьей этой службе. Может, и сегодня сдохнет — околеет на морозе, вон как продирает, зараза, до костей, до нутра добрался уже, ни штаны ватные, ни тулуп не помеха ему, селезенку и все прочие потроха отморозить — раз плюнуть, а без потрохов, дураку ясно, человека нет, не человек уже, падаль смердящая, хоть живьем в землю!

Зашевелился вдруг Сурвилло, морду в сторону лесочка вывернул. Котлов тоже глянул туда. И взаправду — вроде б что темное у того лесочка на белом снегу копошится. Зверье аль люди? Люди, точно! Двое, кажись. Наперерез поля идут, прямиком к крайней избе, у которой Котлов с Сурвиллой залег. Двое и есть. Мужики. У одного на горбу мешок какой-то, тяжелый, видать, аж пригнуло мужика. Тот, что следом тащится, поменьше росточком, мальчонка вроде. Посреди поля этот другой забрал мешок у первого, взвалил на себя. Совсем не видно его стало — один куль над снегом колобком катится. Чуток сторонкой прошли, шагах в двадцати. Сурвилло дернулся было к ним — известное дело, молодой, кровь горячая, дурная, да еще выслужиться охота, — но Котлов схватил его за рукав, напарник и приутих.

Прошли злодеи мимо, только под сапогами ихними скрып да скрып, скрып да скрып. Потом, слышно, в окошко избяное постучали. Света там не запалили, но дверь взвизгнула, кто-то вышел во двор, и все вместо черной тенью двинулись к сараю.

Может, пять минут прошло, может, с десяток, но только опять зачернело во дворе. Потоптались там немного да разошлись: один кто-то в дом, остальные двое — со двора прочь; те ль, что явились давеча, другие ли — не распознать, потому как уже не к лесочку, не мимо «секрета» шли, а прямо к обсаженной редкими липами дороге двинулись…

Тут-то Котлов и призадумался: по всему выходило, упустили они с Сурвиллой злодеев, теперь хрен догонишь, ищи ветра в поле. Надо было брать этих двоих; двое на двое — вполне одолеть можно, к тому ж ружьишко у Котлова при себе имеется! Так ихнее благородие господин ротмистр и скажет: пошто, такие-разэтакие, не брали? И чем загородишься? Сурвилле, сукиному сыну, легко, не он старшой тут — Котлов…

Сурвилло сопеть стал под боком — сказать, значит, что-то собрался; так завсегда у него: посопит, посопит — потом голос свой подаст. Так и есть, просипел, ровно душит его кто:

— Чего нам теперь будет?

— А чего?

— Хватать их надо было…

— Чего ж не хватал? Герой!

— Так ты ж держал меня.

Вот же сморчок… По сопатке б его разок-другой! Но не стал Котлов яриться, по-доброму сказал:

— Не держал я тебя, понял? Не держал!

— Так я ж… — дернулся, поганец.

— Замолкни! — оборвал его Котлов. — Я говорю! Сейчас бегом на пост беги. За подмогой. А я тут покараулю. И скажешь — пятеро их было, с мешком! Пятеро, понял, нет?

— А не много?

— Не, в самый раз! Пятеро, никак не менее, ты ж видел! — вбивал в его щенячью башку Котлов. — Может, скажешь, и шесть, но пять — это уж точно!

Хоша и дурень дурнем, а все ж углядел пользу свою:

— Ага, пять! — И глаз тот же миг живой стал, веселый.

Потом поднялся, похлопал себя по ногам — и припустил что есть мочи направо, самым ближним к пограничному посту Неман путем.

Скрылся из виду напарник, а на Котлова муть накатила: самому надо было на пост идти, видит бог, самому! А то как бы пентюх этот по дурости али, чего хуже, из шкурного интереса не ляпнул: мол, двое! С него станется. Чего доброго ждать от человека, которого и зовут-то как-то не по-людски: Станислав; да и Стась — ровно б кто слюнью сквозь зубы свирснул… Такой отца родного продаст, не поперхнется! Маялся Котлов, душу свою на куски рвал: уж до чего вроде тертый да мятый, а тут промашку дал, на мякине сам себя провел. Да, самому топать надо было, не пришлось бы тогда дрожмя дрожать, судьбу свою спытывать!

Ветер тем временем наддавать стал, завьюжило, поземка по полю пошла — час от часу не легче! Но, уткнув нос в овчинный кислый ворот, Котлов расчухал вдруг, что метель эта очень даже на руку ему сейчас: начнут доискиваться, сколько злодеев было, двое иль пятеро, кинутся следы высматривать, а где они, те следы? — начисто смело-замело… Взбодрился Котлов: шутишь, брат, на вороных Котлова не объедешь, вывернется, все едино сухим останется!

2

Приказав обложить «секретами» все почти населенные пункты вокруг деревни Дойнава, ротмистр Демин решил и сам заночевать на Неманском посту — чтоб быть поближе к возможным событиям. Заодно и напряжение соответствующее вовсе нелишне было внести: одно дело, когда он, Демин, у себя в Юрбурге отсиживается (хоть и недалеко, а все ж не здесь, не на глазах), и совсем другое — заставить всех, не только хозяина Неманского поста ротмистра Кольчевского, с оглядкой на своего начальника действовать; начальский кнут, пусть незримый, весьма способствует появлению должной ретивости, это ротмистр Демин великолепно знал по себе.

Любо-дорого глядеть было, как усердствует ротмистр Кольчевский, какого страха нагоняет на своих подчиненных: явно в расчете на Демина — и тон повыше, и слова покруче. Демин держал себя отнюдь не строго, специально следил за тем, чтобы на лице сохранялось снисходительно-рассеянное выражение (чем давал понять Кольчевскому, что единственно из великодушия не отменяет иных его, и вправду бестолковых, распоряжений), — такая метода похуже окрика язвит; излюбленная, к слову сказать, манера полковника Шлихтина, начальника Ковенского губернского жандармского управления, чьим помощником по Юрбургскому пограничному пункту ротмистр Демин имел честь пребывать.

Демин еще и потому мог снисходительность на себя напускать, что ни на грош не верил в успех этой, им же самим затеянной операции; так какая разница — те распоряжения отдает Кольчевский или не те? Похоже, что дело дрянь, так сказать, попытка с негодными средствами. Что транспорт с нелегальными изданиями не ограничивается тремя пакетами с «Искрой», обнаруженными в деревне Дойнава, в том ни малейшего сомнения. Но легче ль оттого? Все кверху дном перевернули в доме и на подворье одиноко живущей вдовы Евы Микелюне (ей как раз принадлежал тот стожок сена, откуда выудили пакеты) — ни вот такой зацепки! Тогда-то и родился у Демина план с устройством «секретов». Расчет вполне здравый был: если контрабандный груз где-то здесь — у Евы ли Микелюне, еще ли где — припрятан, то преступники всенепременно должны извлечь его из прежних тайников, заново схоронить — в другом, более надежном месте; сразу увезти в Ковну или Вильну они едва ли рискнут: дороги и городские заставы накрепко перекрыты, преступникам, надо полагать, это тоже отлично известно; следовательно, у них один выход — где-нибудь поблизости укрыть свой «товар». Логично? А коли так — нипочем не миновать им частого сита «секретов»…

Но от себя ротмистр Демин не скрывал: в плане этом, по видимости таком безупречном, легко можно обнаружить и некоторые уязвимости. «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги»: тот именно случай. Перво-наперво (не дай бог, до этого и Шлихтин додумается!), где вы, ротмистр Демин, раньше-то были? Два дня ведь и две ночи прошло, а ну как злоумышленники уже перепрятали свою печатную крамолу? Теперь другое: где уверенность, что они вообще захотят переменивать тайники, а если и захотят, то почему обязательно сейчас, по горячему следу, когда вы тут с воинством своим лютуете? И наконец, третье: а не кажется ли вам, милостивый государь Петр Александрович (въедливо-снисходительным тенорком Шлихтина допрашивал себя Демин), что никакого потаенного транспорта вовсе и не было, а злополучные эти три пакета имеют какое-либо иное происхождение?

Да, дело дрянь, бесспорно; но, с другой стороны, не бездействовать же? За чрезмерное усердие, испокон ведется, никто не взыщет, пусть хоть оно, усердие это, во вред делу. Так что с «секретами» удачно придумалось, тут лучше переборщить: будет, на худой конец, чем оправдаться…

А что Кольчевский, пришло вдруг на ум Демину, он-то хоть верит в нынешнюю затею? Суетливая рьяность его ни о чем не говорит: в присутствии начальства всяк горазд ретивость выказать; а вот что в душе у тебя, на донышке? Может, и верит, шут его знает; всего с полгода на жандармской службе, надеждами всякими полон.

Ждать вестей, кои ночью могут поступить с «секретов», — нема, как говорят хохлы, дурных, пусть-ка уж Кольчевский покрутится, бессонным бдением хлеб свой отрабатывает. Сославшись на то, что не хотел бы даже и присутствием своим влиять на ход операции, ротмистр Демин отправился в отведенную ему — здесь же, в домике пограничного поста, — комнату. Прежде чем заснуть, обдумывал все Кольчевского; не понравился ему новоиспеченный жандармский ротмистр. Положительно, не так он прост, этот Кольчевский: «штучка»; по нынешним временам, такие как раз и делают карьеру, так что, гляди, как бы лет через пяток под началом у него не оказаться… Ну да ладно: как там ни будет, а покуда Кольчевский перед ним, ротмистром Деминым, на полусогнутых бегает. Набегаешься, родимый, ох как набегаешься еще и сколько ночей не доспишь, пока начальство — за стеночкой, как сейчас вот, — дрыхнуть изволит!

Разбудили Демина посреди ночи: гонец из деревни Смыкуцы. Младший объездчик Сурвилло по второму, должно быть, разу доложил (но все равно бестолково, с массой не идущих к делу подробностей), что пятеро мужиков с мешком прошли полем к крайнему дому, потом постучались в окошко, потом ненадолго скрылись в сарае, а потом — без мешка уже — ушли к дороге, все пятеро. У Демина вертелся на языке вопрос: а чего ж не задержали, отчего даже не попытались задержать? — но, взглянув на затравленную физиономию молодого объездчика, на его заискивающие от страха глазки, Демин понял, что именно этого вопроса тот и страшится больше всего, значит, бессмысленно и спрашивать, только время терять. Спросил о другом — более в данную минуту существенном:

— А точно — пять?

— Может, и шесть, а уж пять — это точно!

Похоже, не врет, подумал Демин; а и врет, лишних людей прихватить с собой не мешает: побыстрей обыск произведем. Отряд на славу получился — хоть в штыковую веди на супостата; шесть человек, если себя и ротмистра Кольчевского не считать; когда к Смыкуцам подкатили, седьмой еще прибавился — стражник Котлов, дожидавшийся подмоги в «секрете».

На всякий случай Демин приказал окружить дом; приказал Кольчевскому, а тот нижними своими чинами сам уже командовал. Покуда дверь отворили, пришлось изрядно постучать. Отворил хозяин; из-под старенького полушубка выглядывали подштанники и нательная рубаха. Звали его Иван Тамошайтис, что-нибудь под сорок. Еще в доме была древняя старуха, лет за восемьдесят (ее пока не стали поднимать с койки), и некая девица, служанка-работница, назвавшаяся Анной Спаустинайте; на вид ей было лет двадцать пять, не меньше, но на вопрос о возрасте она, к немалому удивлению Демина, ответила, что ей шестнадцать. Наблюдая за ней со стороны и вслушиваясь в косноязычный, маловразумительный ее лепет, Демин пришел к заключению, что она явно слаба умом, да и на лице ее, если попристальней вглядеться, легко уловить признаки врожденной придурковатости.

Тамошайтис разыгрывал святое неведение: спал как убитый, ничего не знаю. Довольно ловко вел свою игру, бестия; не будь Демину наверняка известно о недавних посетителях, пожалуй, и поверил бы. Что ж, пора сараем заняться; когда обнаружится мешок с таинственным грузом — по-другому заговоришь, голубчик!

В сарай отправились всем гуртом (Тамошайтиса тоже, понятно, прихватили с собой). Сарай содержался в завидном порядке: соха, бороны и прочая крестьянская утварь — все это стояло, лежало и висело на своих, явно раз и навсегда отведенных местах; любой сторонний предмет (тот же мешок хоть с литературой) сразу бросался бы в глаза. Нет, по совести, ничего чужого здесь не было. Но не полагаться же на первый, поневоле поверхностный огляд! Наитщательнейший осмотр надлежит произвести, во все уголки заглянуть, во всякую щелку влезть, до последней соринки перешерстить все. От четырех свечных фонарей (а и двух за глаза хватило б, сарай невелик) было светло как днем, точно уж любую соринку разглядишь — не то что мешок, битком набитый газетами. Правда, пачки с газетами могли уже извлечь из мешка, стало быть, не только мешок искать надобно…

Сам-то Демин, разумеется, ни к чему не прикасался, и без него народу переизбыток, друг дружке мешают только. Демин велел Кольчевскому двоих хотя бы в дом отправить — вовсе не потому, что полагал так уж необходимым наблюдать за матерью-старухой и полудурочной девицей, просто надоела эта толкотня в тесном сарае. Но Кольчевскому вольно было узреть в его словах команду не спускать глаз с женщин: так, по крайней мере, он напутствовал стражника Головина и урядника Пацюка, отряжая их в дом.

В сыщицком деле всегда так: не знаешь, где найдешь, а где потеряешь… Не прошло и трех минут (Демитт едва успел закурить, разок-другой всего и затянулся), как прибегает стражник Головин, зовет. Случай и впрямь заслуживал того, чтоб срочно звать. Когда Головин с Пацюком входили в хату, они заметили, что из чулана тянет дымком. Оказалось, к чулану примыкает коптильня, оттуда и дым. Заглянули в коптильню, а там грудастая эта девица распалила небольшой костерок и жгет какие-то бумаги; не просто бумаги — газетки! Вырвали у нее из рук пачку, потом из огня выхватили еще несколько обгоревших кусков газетных.

Демин взял пачку. Кровь к лицу сразу прихлынула: так и есть — «Искра»! Тоненькая папиросная бумага, знакомый шрифт и поверх заголовка бисерными буковками: «Из искры возгорится пламя…» Пересчитал: девять экземпляров в пачке; обгоревшие куски, должно быть, от десятого. Все экземпляры одного выпуска — № 8. Этот же самый номерок был и в пакетах, найденных в деревне Дойнава…

Приказав произвести обыск теперь во всем уже доме, Демин самолично приступил к допросу (протокол велел, однако, Кольчевскому вести от своего имени). Тамошайтис (от роду 37 лет) вел себя вопреки элементарной логике, даже и спасенные от огня крамольные газеты, которые Демин совал ему под нос, не побудили его к откровенным показаниям. На лице — удивление и испуг, не поймешь, чего больше, и на любые вопросы впопад и невпопад бубнил одно: дескать, спал крепко и кто был у него в сарае, ему неизвестно; также он ничего не знает и про газеты. Просил еще пожалеть его, не губить; что-то и про мать-старуху — что за ней, как за малым дитем, ходить надо, а то помрет.

Отчаявшись выбить у него признание, Демин начал допрашивать девицу-работницу — скорее для порядка, потому как, наблюдая за ней, окончательно понял, что у нее несомненный какой-то вывих в мозгах. Но тут ему, сверх ожидания, повезло: она вдруг сделала наиважнейшие признания… не исключено, что как раз по причине явного своего кретинизма. Блаженно улыбаясь, она — словно б радостью какой делилась — сразу же показала, что газеты, да, принадлежат ей. Как попали к ней? А очень просто, ей их дал брат, Юстас, когда уезжал в Америку. На хранение, что ли, оставил? Ага, тупо подтвердила она, подарил. А зачем сжигала, коли подарил? Красивый огонь, сказала она, очень красивый; и засмеялась, по-детски прихлопывая ладонями. Где же остальные газеты? Она долго не могла взять в толк, о чем ее спрашивают, потом принялась отрицательно качать головой, потом зарыдала, размазывая по лицу копоть, и, опять же по-детски причитая, просила отдать ее бумажки, а то брат Юстас, когда вернется, будет ее ругать. Безутешные рыдания сотрясали ее мощное, отнюдь не девчоночье тело (никак не укладывалось в голове, что ей всего шестнадцать), больше ничего добиться от нее не удавалось, а уж одно-то обстоятельство — есть ли у нее брат, действительно ли он уехал в Америку и, главное, когда — нуждалось в скорейшем выяснении. Иван Тамошайтис, вновь введенный в горницу, где велся допрос, сообщил существенные сведения о брате своей работницы. Анна, сказал он, из другой деревни, это далеко, под Вилькомиром, поэтому он, Тамошайтис, с братом ее не знаком, но знает, что его зовут Юстас и что не так давно, самое большее, месяца три назад, он уехал в Америку…

Если учесть, что восьмой номер «Искры» датирован 10 сентября 1901 года, а нынче 18 января 1902 года, то получается, что брат Анны Спаустинайте вполне мог (гипотетически рассуждая) отдать ей на хранение свою нелегальщину. Правда, такое допущение (стоит только сделать его) вносит изрядную путаницу в общую картину.

Выходит тогда, что и давешние три пакета, и эта вот чуть было не сгоревшая пачка имеют давнее происхождение. Но как уложить в такую схему сегодняшний ночной визит пятерых неизвестных с загадочным мешком? А что, подумал Демин, если предположить, что в мешке было что-нибудь иное, не обязательно газетки эти паршивые; мука, к примеру? Но опять задачка: какой резон тогда Тамошайтису отрекаться от визитеров своих и от мешка? Сказал бы, кто был и что принесли, — и вся недолга. Значит, одно из двух: либо правда ни о чем не знает, не ведает, либо — что вероятнее — у него есть основания даже и перед лицом неоспоримых улик скрывать истину.

Обыск закончили, когда уже рассвело. Форменный погром учинили, даже половые доски в поисках тайника выборочно повырывали — безрезультатно. Обоих — Ивана Тамошайтиса и Анну Спаустинайте — Демин распорядился препроводить в таурагенскую тюрьму. Дожидаться, пока арестованные соберутся в дорогу, не стал — вместе с Кольчевским вернулся на Неманский пост. Но и здесь не задержался; даже не отогревшись как следует, поспешил к себе, в Юрбург. Требовалось протелефонировать в Вильну, в тамошнее жандармское управление — ротмистру Модлю: в присутствии же Кольчевского такое обращение к Модлю за помощью таило в себе немалое унижение…

Да, формально Демин никак не обязан был адресоваться в соседнюю губернию, к этому чертову Модлю. Но существовала некая неписаная субординация, с ней-то и надлежало считаться. Хотя Вильна давным-давно уже не столица Литвы, а равнозначный с Ковной губернский город Российской империи, тем не менее первенство Вильны как бы признавалось негласно. Надо полагать, не случайно именно в Вильне резиденция генерал-губернатора, под началом коего целых три губернии — не только Виленская, но также Ковенская и Гродненская. Далее, едва ли случайность и то, что губернское жандармское управление в Вильне возглавляет генерал-майор Черкасов, а в Ковне на соответствующей должности держат Василия Антоновича Шлихтина, полковника; но говядине и вилка, не так ли?

Демин давно уже убежден был, что располосовывать Литву на две губернии решительно никаких резонов нет; неизвестно, как сие сказывается на деятельности иных ведомств, но для жандармов, тут сомневаться не приходилось, одна лишь помеха. Добро б, коли господа революционеры на территории одной губернии орудовали — либо этой, либо той, — так ведь нет, единая ниточка их следов тянется через всю Литву. Масса неудобств, масса! Только сядешь на хвост некоему господинчику с подпольной кличкой, а он, не будь дурак, уже увернулся, к соседям подался. Дело есть дело, ничего не попишешь — сообщаешь в Вильну необходимые сведения, там, бывает, его и хватают, им и заслуга вся… Но хуже другое: вечно чувствуешь свою зависимость от какого-нибудь Модля. А если взять сегодняшний случай, здесь зависимость уже сугубо фактическая, а не только, так сказать, моральная. Виленские коллеги, не грех тут отдать им должное, умно поступили: когда — примерно с год назад — из неведомого закордонья стала тайными путями поступать русская, весьма опасного направления газетка с несолидным названием «Искра», там, в Вильне, почти тотчас унюхали что к чему и выделили специального человека — этого самого Модля, Владимира Францевича, у которого в руках все начала и все концы новой ветви русских социалистов. Мудро и дальновидно, да; тем более что чрезвычайность возложенной на Модля миссии вынуждает и нас, ковенцев, работать на него… бывает, что и на помощь призывать его, как сейчас вот.

Что и говорить, Демин предпочел бы сам развязать последний узелок и лишь после этого уведомить, как бы в порядке дружеской услуги, о происшедшем; потому-то, обнаружив в Дойнаве следы «Искры», не торопился зазывать Модля в игру — очень уж хотелось самому выйти в дамки. Но нет, не судьба, значит; еще одна пачка «Искры», обнаруженная только что в Смыкуцах, ничего не прояснила, пожалуй, даже запутала дело. Так что без Модля не обойтись. Пусть-ка он, если уж такой умник, попробует дознаться!

Недолюбливал Демин Модля: белая косточка, голубая кровь (так, во всяком случае, ставит себя). Вроде бы и за ровню держит тебя, ан нет, чем-нибудь да даст понять, что ты не чета ему: солдафон, плебей. Давая выход досаде, Демин чертыхнулся: до чего ж сладко живется немчуре на пышных российских хлебах!

Но вот уж и Юрбург…

3

Роскошная бумага — веленевая, гладчайшая, в руки приятно взять. И почерк дивный, буковка к буковке, нечасто встретишь теперь такую щегольскую писарскую умелость, все больше попадается — в исходящих и входящих — обезличенно-холодная машинопись. А сам документик этот, выписанный с такой любовью и тщанием, редкостная мерзость… к доносам Владимир Францевич Модль, отдельного корпуса жандармов ротмистр, вообще относился с брезгливостью, хотя умом понимал их несомненную, в иных случаях, полезность.

На роскошной веленевой бумаге столь же роскошным почерком было начертано:

«Милостивый государь господин Полицмейстер.

Как честный и верный гражданин Отечества почитаю своим долгом предупредить Вас относительно одного молодого человека, подозреваемого мною в политической неблагонадежности. На чем основаны мои подозрения — это для Вас вопрос лишний, ибо Вам самим в этом легко удостовериться, если примете надлежащие меры. Фамилия сего молодого человека — Таршис (возможно, Тарсис), имя — Иоселе (возможно, Осип). Не исключаю того, что в имеющемся у него виде на жительство значится какая-нибудь фиктивная фамилия. Несколько лет назад, если не ошибаюсь, он содержался в „нумере 14“. Квартирует он в Поплавах, на Сиротской улице, дом Бобровича. Остаюсь с совершенным почтением

Инкогнито. 1902 года, марта 5 дня».

Да, отменный негодяй. Из тех поганцев, что ручек марать не желают; в дерьме по уши, а ручки чтоб чистые… К полицмейстеру обращается, хотя при такой-то своей осведомленности сей «честный и верный гражданин» не может не знать, что политически неблагонадежные по жандармскому ведомству проходят; а все оттого, что и согрешивши страсть как охота невинность соблюсти. Или другое, тоже весьма выразительное место: там, где, намекнув на свои подозрения, за скобками их оставляет, никак не расшифровывает, — дескать, я вам не мелкий какой осведомитель, а человек бла-ародный, с принц?пами. Тоже по-своему хороша фразочка насчет «надлежащих мер», кои господин Инкогнито рекомендует принять к подозреваемому молодому человеку, — опять же финтит, фирюльничает, а все равно белые нитки торчат, гнусную душонку выдают.

Впрочем, что таить, месяца полтора назад доброхотному этому доносу цены бы не было. А теперь, милейший, и без тебя все известно; даже поболе того, что ты знаешь. Ни в «нумере 14» (то бишь в виленской тюрьме), ни в ином каком-нибудь казенном месте помянутый молодой человек (и верно — Осип Таршис, двадцати лет от роду, уроженец Вилькомира) за решеткой никогда не находился (хотя, по чести, давно заслуживал того). И на Сиротской, в доме Бобровича, уже недели две как не квартирует, вообще с некоторой поры постоянного местожительства не имеет, что весьма прискорбно, так как затрудняет наблюдение за означенным субъектом, получившим у филеров кличку Щуплый.

Самому себе Модль мог признаться (даже и покаяться в этом мог): с громадным опозданием было обращено внимание на Осипа Таршиса! В филерских рапортах время от времени мелькало, правда, упоминание о Щуплом, да — казалось — мало ли Щуплых, да Тучных, да Лысых, да Рыжих? Эдак всю Вильну со всеми подвластными ей пятью уездами перепотрошить пришлось бы: масса случайных, необязательных сведений попадает в те рапорты, сам черт голову сломит, ей-ей, легче в навозной куче жемчужное зерно сыскать, чем в малограмотных филерских писульках крупицу действительно ценного, нужного! В поле зрения находились птахи покрупнее — Ежов (он же Сергей Цедербаум), родной братец Юлия Мартова, высланный из Петербурга студент Сольц и другие лица, хорошо известные своими злонамеренными деяниями. Осип же Таршис, если говорить прямо, впервые попал на серьёзную зацепку лишь в январе сего года, да и то по чистой случайности.

Было так. Ротмистр Демин из Юрбурга телефонировал Модлю об изъятиях партии «Искры» в деревнях Дойнава и Смыкуцы (подал это, шельмец, как большой свой успех) и тут же, в порядке, так сказать, дружеского одолжения лично ему, Модлю, пригласил его («коли есть охота») подетальнее ознакомиться с делом. Встретились в Таурагах, где находились под стражей схваченные с поличным Та-мошайтис и Спаустинайте. Перелистнув протоколы допроса, Модль тотчас понял, что дело вконец испорчено. Несчастье, да и только, когда за сыщицкое ремесло, требующее, если угодно, тонкости и изворотливости, принимаются безмозглые солдафоны. Нарочно и то невозможно так навредить, как навредил своей очевидной беспомощностью Демин… уж он-то, Модль, не упустил бы своего во время первого, самого, как показывает опыт, решающего допроса! Вся добыча Демина, которой он так гордится (три пакета и еще пачка «Искры»), гроша ломаного не стоит. Дураку понятно, что это — жалкие огрызки крупной партии. А где остальной груз? Кто были те люди, что доставили мешок в Смыкуцы? Нет, Демина, сдается, все это нимало не интересует. Одно лишь несколько смущает его: неужто Анне Спаустинайте и в самом деле шестнадцать? Такая ведь на вид зрелая девица! Смущает — так выясни поскорей, леший тебя бери!..

Модлю всего полдня понадобилось, чтоб уличить девицу: из Вилькомира была спешно доставлена церковная книга, а в этой книге — запись, удостоверяющая, что Анна Спаустинайте, дочь Игнотаса Спаустинайтиса и Ядвиги Спаустене, родилась 17 февраля 1878 года; следовательно, ей от роду двадцать четыре года, а отнюдь не шестнадцать, — вот так-то, дорогой коллега! Попутно Модлем была обнаружена еще одна ошибка: из справки, затребованной у вилькомирского уездного исправника Стефановича-Донцова, явствовало, что брат Анны, Юстас, эмигрировал в Америку в апреле 1901 года, из чего опять-таки с непреложностью следует, что он не имел возможности передать сестре на хранение пачку с восьмым номером «Искры», который выпущен спустя полгода после его отъезда, 10 сентября, — что вы на это скажете, милейший коллега?

Хуже нет чужие огрехи исправлять… Тамошайтис — крепкий мужичок, ни на шаг от первоначальных показаний не отступает: я не я, и хата не моя. С девицей и вовсе разговор бесполезный: хихикает да рыдает; может, и прав Демин, что она немного не в своем уме, но не странно ль, что тупость ее как-то очень уж в одну сторону направлена — к явной выгоде для себя?

Модль занялся тогда Котловым и Сурвиллой, теми, что были в «секрете» у Смыкуц. Разговаривал с ними порознь; и что больше всего насторожило его — до смешного одно и то же, ну просто слово в слово одно и то же, показывали они. Так не бывает; противоестественно, чтобы два разных человека столь согласно говорили, ни в одной мелочи не разошлись. Не иначе — сговорились, стервецы, назубок затвердили свои показания. Но почему, какая цель? В особенности оба они напирали на то, что злодеев было много, пятеро, — уж не здесь ли разгадка? Дескать, если пятеро, так и спроса с нас никакого, что упустили. Модль сразу ж засомневался: виданное ли дело, чтоб с одним мешком (допустим, что и тяжелым) пять человек хороводилось? Двое, ну пусть трое, но не целая же орава!

Модль оставил для дальнейшего разговора Сурвиллу — этот, кажется, послабее, пожиже. Спокойным, даже и сочувственным голосом объяснил ему, что пятеро «злодеев» было или хоть сотня, все равно их с Котловым следует отдать под суд за преступное бездействие. Но есть и спасение: сказать правду; тогда он, Модль, простит его; Котлова не прощу, а тебя, Станислав, прощу, у тебя вся жизнь впереди… Младший объездчик дрогнул: а верно ль простите, ваше благородие? Верно, сказал Модль; мне толку мало в тюрьме тебя гноить, мне правда нужна. Сурвилло и признался после этого, что мужиков той ночью было двое, они по очереди тащили на спине мешок, сперва большой мужик нес, потом — маленький; еще Сурвилло каялся, что хотел же броситься к «злодеям», да бес попутал, Котлова послушал, остался на месте лежать… Добившись своего, Модль, однако, не испытывал особой радости: пусть признание само по себе и важное, но от него, как говорится, ни жарко ни холодно — пятеро или двое, какая разница. Сколько б их ни было, а следов не оставили, исчезли безвозвратно. Разве что эта лишь зацепка: один большой, другой — маленький… Невелика пожива, что и говорить. К тому же Модль допускал, что Сурвилло мог все и наврать от страха — только бы не гневить приезжего начальника.

Выпроводив Сурвиллу, Модль взялся за Котлова. Попросил стражника поподробней рассказать, как он помешал своему напарнику задержать преступников. Котлов посопел с минуту (а лицо пятнами пошло, пятнами!), потом, собравшись с духом, выпалил, мразь такая, что не было ничего такого, по злобе на него Стаська наговаривает. Модлю недосуг было шаг за шагом припирать его к стенке, напрямик сказал, что Сурвилло признался, сколько в действительности людей было с мешком, по нужно проверить, не врет ли (сразу же посулил, что в ответ на чистосердечность освободит его от безусловно заслуженного им сурового наказания). И тогда Котлов тоже, как и Сурвилло (но независимо от него!), признался, что с мешком было два человека, только двое: один — мужчина крупный, плечи во, вроде как я, а второй — тот небольшого росточка, замухрышка, на мальчонку смахивает. Щуплый? — ухватился Модль. Ага, тощий, на свой лад подтвердил Котлов. Модлю понравилось, что стражник не подыгрывает ему: верный признак, что хоть сейчас правду говорит; а щуплый или тощий — не одно ль это и то же?

Модль не мог бы поручиться, что интуиция, которой обычно привык верить, на сей раз не подводит его. Слишком зыбкая это примета — рост, комплекция, чтобы с уверенностью вывести тождество субъекта, которого филеры нарекли Щуплым, и одного из тех двоих, что причастны к акции в Смыкуцах. Однако здесь хоть какая-то реальная ниточка, а на безрыбье, не зря сказано, и рак рыба…

Модль оставил Демина одного расхлебывать не доваренную им кашу — сам же без промедления отбыл в Вильну. Филерам с этого дня было строжайше наказано ваять Щуплого в персональную «проследку». Филерская братия, прямо сказать, неплохо развернулась: спустя неделю Модль располагал довольно обширными сведениями об интересующем его субъекте. Как Модль и ожидал, подлинное имя Щуплого — Осип Таршис — было свежее, ранее не фигурировавшее в агентурных сводках. Но отчего не фигурировало? Оттого ль, что не имело касательства к подпольным делам, или оттого, напротив, что Таршис слишком глубоко ушел в это самое подполье? Последнее было наиболее вероятным, недаром же филеры в один голос скулят: ловок, увертлив, ужом ускользает!

Сейчас, когда Таршис попал на сугубую замету, Модль, вороша старые дела, чуть не на каждом шагу натыкался на упоминание о Щуплом. Так было в минувшем декабре, когда в Вилькомире были схвачены с четырьмя тюками искровской литературы возчик Шабас и литейщик Рогут, недавно повесившийся в ковенской тюрьме. Так было и во время «ликвидации» Ежова и Сольца. Легко допустить (несмотря на отсутствие прямых улик), что Таршис имеет отношение и к партии «Искры», часть которой захвачена в Смыкуцах: едва ли простое совпадение то, что Анна Спаустинайте и Таршис родом из Вилькомира. Были и еще занятные «совпадения»: до ареста Ежова Таршис, пусть с перерывами, но все же нанимался дамским портняжкой то в одну, то в другую мастерскую, после ж изъятия Ежова нигде уже больше не работал. Это наводило на мысль: а не заместил ли Таршис Ежова? Модль все яснее осознавал обидное для себя: то, что Таршис столь долгое время находился вне поля зрения, — серьезнейшее его, Модля, упущение. Что ж, решил он, тем паче надобно теперь сделать все, чтобы в дальнейшем не допускать больше досадных промахов. Главное — действовать осмотрительно, без дурацкой спешки; тут, если взглянуть на дело с другой стороны, есть еще случай и отличиться.

Даже отличиться, да… Обычно всеми мало-мальски значительными «изъятиями» социалистов руководят из Питера, тот же взять арест Ежова и Сольца (наиболее за последнее время заметное дело) — и он ведь произведен по прямому предписанию Ратаева, начальника особого отдела департамента полиции. Теперь же появляется возможность — поскольку Таршис ни в одном из списков по розыску особо опасных государственных преступников не значится — самим довести дело до конца и только после дотошного установления всех явок и связей выложить перед Ратаевым готовенькое: как видите, глубокоуважаемый Леонид Александрович, мы тоже не лыком шиты. Тут вопрос не только самолюбия и престижа — есть шанс быть замеченным, глядишь, в Питер призовут; не так ли, к слову, взлетел из Одессы полковник Пирамидов, притом сразу на должность начальника столичной охранки?

Все бы хорошо, да генерал Черкасов, которому Модль изложил свои соображения, чуть было не поломал весь план. Меня удивляет, Владимир Францевич, ваша нерешительность, тоном выговора заметил он; если, как вы утверждаете, к этому Таршису сходятся сейчас все концы по доставке и распределению «Искры», тем скорее, стало быть, следует его обезвредить, тогда хоть на какое-то время мы избавимся от искровской пагубы. Трудно сказать, чего больше было в словах начальника управления — наивности или прямолинейности. Рискуя усугубить недовольство собою, Модль тем не менее твердо стоял на своем. Партией запретной литературы больше, убеждал он своего шефа, партией меньше — в данном случае не столь важно. Опаснее другое: заберем Таршиса — останутся на свободе другие Таршисы, к сожалению не известные нам. Это все равно что у сорняка обрывать листья, — с корнем, с корнем надо! Всех на крючок, все окружение Таршиса! Если б в свое время (еще одно доказательство привел Модль) мы, прежде чем арестовывать Ежова, имели возможность основательно проследить его связи, то и Таршис давно был бы нами обнаружен… То ли в самом деле удалось убедить Черкасова, то ли ему попросту надоел затянувшийся разговор, но он санкционировал действия Модля, действия, которые — если отвлечься от частностей — сводились к выявлению лиц, связанных с Таршисом.

Модль и сам не подозревал, какой тяжкий груз взвалил на себя. Этого Щуплого впору было переименовать в Юркого. Ртуть, истинно ртуть! Ни одному из филеров еще не удалось выявить начальную и конечную точку бесчисленных передвижений Таршиса по городу. Стоит только обнаружить его, как он словно бы растворяется в воздухе. Потом опять вдруг выныривает, уже в противоположном конце города. Где ночует, тоже никому не ведомо. Единственное, что удалось установить за несколько недель изнурительной слежки, — это районы Вильны, обычно окраинные, которые он посещает чаще всего: Снипишки, Зверинец, Заречье, Поплавы. Но толку от этого было чуть… Модля прежде всего интересовали люди, с которыми Таршис встречается, а как раз эти сведения отсутствовали в филерских отчетах. Черт знает что, проклятье какое-то! Не просто же так, без всякой цели этот Щуплый шастает целыми днями по городу; можно биться об заклад, что и не житейские свои какие делишки обделывает, — слишком ясно, что человек делом занимается. Но — каким, с кем? Ведь не в безвоздушном же пространстве он обретается!

Да, столь трудного случая Модль не мог припомнить в своей практике. Вдвойне скверно, что за нос водил не матерый преступник, все огни и воды прошедший, а, в сущности, мальчишка, сосунок, — можно было только диву даваться, откуда такая сноровка, такое дьявольское умение заметать следы. А тут еще дополнительная пытка: Черкасов требовал ежедневного доклада о добытых на сутки сведениях; докладывать же, понятно, было почти не о чем, и Модль испытывал жгучее унижение — оттого, что приходилось выкручиваться, делать вид, будто все идет как надо. Однако старого генерала трудно было провести: выслушав очередной доклад, он недвусмысленно ухмылялся, и это было похуже любых словесных комментариев. Больнее всего Модль переносил то, что была задета его профессиональная, если угодно, честь, но одновременно он чувствовал, как в нем просыпается давно уже не появлявшийся у него азарт охотника, — это удесятеряло силы. Модль не допускал и мысли, что Щуплый может ускользнуть, слишком велика была ставка. Искренне верил, что полное разоблачение Таршиса — вопрос времени.

…Одного лишь он не знал — что как раз времени, потребного для достойного завершения столь многотрудного этого дела, практически у него уже не было…

4

Беспокойство, охватившее Осипа, было странного, немного даже загадочного свойства. Как часто уже бывало в последнее время, оно настигло внезапно, вдруг, без видимой, казалось, причины. Но это было спасительное беспокойство, оно никогда не появлялось зря.

Впрочем, «беспокойство», понимал он, может быть, не совсем точное в данном случае слово. Скорее — некое новое до недавних пор неведомое ему обостренное чувство опасности. По этому беспокойству (пусть все же так!) он почти безошибочно определял, что попал в проследку. И это чувство неспокоя, что удивительно, не отпускало лишь до той минуты, пока не находил в толпе очередного приставленного к нему филера, — после этого все сразу становилось на свои места, и тотчас появлялись хладнокровие, решительность. Поначалу Осип немало удивлялся такой явной несообразности: вроде бы логичнее, если волнуешься при появлении реальной опасности. Но нет, все правильно: когда видишь филера, когда точно знаешь, как выглядит твой сегодняшний «хвост», тут ты хозяин положения, и только от твоей умелости и ловкости зависит, кто кого одолеет. Куда хуже, если о присутствии шпика даже не подозреваешь…

Чтобы сократить путь к вокзалу, Осип решил пройти через Босаки — виленский рынок, получивший свое причудливое название от некогда располагавшегося здесь монастыря кармелиток, до самого снега ходивших босиком. Расчет был (когда свернул на Босаки) еще и на то, что здесь легче будет затеряться, раствориться в толпе; это на всякий случай, потому что не чуял еще опасности. Как вдруг (и надо же так случиться было — именно на Босаках, среди многолюдья!) ощутил это свое особое беспокойство. Немного замедлил шаг; подойдя к торговцу медом, словно невзначай оглянулся. Выделил сухощавого господина в чиновничьей фуражке и еще одного — с бегающими глазками, по виду мастерового. Кто-то из этих двоих, решил, не иначе. Что ж, надо проверить. Испытанный прием: вывести «хвост» на малолюдную улицу, где каждый прохожий на счету.

Осип двинулся с Босаков в противоположную от вокзала сторону; умышленно — чтоб выманить за собою шпика — не торопился, еще и стакан тыквенных семечек по пути купил.

К Босакам примыкает Дворянский переулок — короткий, легко просматривается из конца в конец. Осип дошел до середины — тогда лишь обернулся. Что такое! Ни «чиновника», ни «мастерового»… Неужто обмануло чутье? Огорчаться, понятно, не приходится: в таких делах лучше обмануться. Тем более сейчас. Очень важно сесть в поезд чистым. Впрочем (усмехнулся в душе), это и всегда важно. Но нет, особенно все-таки сейчас: ни в коем случае нельзя допустить, чтобы «Маркс» был заподозрен в связи с ним, Осипом.

У них уже была одна встреча на явочной квартире, вчера. Формально вчера же состоялась и передача дел по группе содействия «Искре»: Осип рассказал обо всех перевалочных пунктах на границе, о явках, паролях. «Маркс» старательно запомнил все. Но Осип понимал: от такой — словесной — передачи дел мало проку. Лучше всего самому познакомить «Маркса» с нужными людьми, это ускорит процесс вживания нового человека в незнакомую для него обстановку. Решили утром вместе поехать в Ковну, затем, покончив с тамошними делами, — на границу. Договорились сесть в один вагон, но, разумеется, на разные скамейки. До отхода поезда было полтора часа; вполне достаточно времени, чтобы отделаться от любого «хвоста». Тем более, похоже, что и «хвоста»-то нынче нет, так, померещилось.

Осип остановился — будто бы завязать шнурок на ботинке. Незаметно глянул назад. Две почтенные дамы судачат у соседней подворотни; эти не в счет. Ребятишки носятся как угорелые: в пятнашки играют. Стоп: а что это за парень появился на другой стороне улицы? Широкое лицо, мещанский картуз, у горла синяя косоворотка выглядывает из-под грубошерстного зипуна, высокие смазные сапоги. Ведь где-то уже видел его! На Босаках, точно. В тот момент, когда покупал тыквенные семечки. Уж не по мою ль душу идет следом? Ладно, посмотрим, что дальше будет. Пока же есть смысл перейти на его сторону: если шпик — вернее всего, что он тоже перейдет улицу, с противоположной стороны куда проще вести скрытое наблюдение.