Ради дела: Леонардо, Шребер, Флисс
Ради дела: Леонардо, Шребер, Флисс
В большинстве произведений Фрейда можно найти следы его собственной жизни. Работы основателя психоанализа переплетены – тесно, но зачастую почти незаметно – с его личными конфликтами и педагогическими методами. В «Толковании сновидений» мы видим поток саморазоблачений в интересах науки. Случай Доры – это борьба между эмоциональными потребностями и профессиональным долгом. Маленький Ганс и «человек с крысами» выходят за рамки обычных историй болезни – Фрейд написал их в поддержку теорий, которые разработал в своей новаторской работе «Три очерка по теории сексуальности». Разумеется, не все решения основателя психоанализа опубликовать ту или иную историю болезни были обусловлены мучительной внутренней борьбой или диктовались политическими соображениями. Большую роль играла и просто привлекательность материала. Обычно личные желания Фрейда, стратегические расчеты и научное вдохновение пересекались, усиливая друг друга. Не подлежит сомнению, что за историями болезни Даниеля Пауля Шребера и «человека-волка», опубликованными после «человека с крысами», кроются глубокие подспудные процессы, связанные с осмыслением психологии как науки. То же самое относится к работе «Воспоминания детства Леонардо да Винчи».
Фрейд никогда не считал свою длинную статью о Леонардо да Винчи историей болезни, даже несмотря на то, что однажды, пребывая в хорошем расположении духа, шутливо предложил Ференци «восхититься» его новым «знаменитым» пациентом. Скорее, он относился к этой работе как к разведывательной экспедиции перед массированной атакой на области культуры, которую планировал предпринять, вооружившись психоанализом. «Территория биографии тоже должна стать нашей», – писал Фрейд Юнгу в октябре 1909 года. Далее он победоносно объявил: «…внезапно мне открывалась загадка личности Леонардо да Винчи. Это будет первым шагом в биографии». Но, как выяснилось, сие официальное описание «Леонардо» как примера психоаналитической биографии не является исчерпывающим.
Несмотря на то что очерк о детских воспоминаниях Леонардо да Винчи получился чрезвычайно противоречивым, Фрейд очень любил эту свою работу – отчасти потому, что очень любил самого Леонардо. Он признавался, что вместе с другими «поддался обаянию, исходящему от этого великого и загадочного человека», и цитировал Якоба Буркхардта – швейцарского историка культуры, стоявшего у истоков культурологии как самостоятельной дисциплины и восхищавшегося этим всесторонним гением, «которого очертания можно только предчувствовать, но никогда не познать». Как нам известно, Фрейд любил Италию и ездил туда при любой возможности, почти каждое лето. Одной из причин этой привязанности был Леонардо.
Да Винчи занимал Фрейда давно. Еще в 1908 году он предложил Флиссу, который собирал материал о леворукости, Леонардо, «о любовных приключениях которого ничего не известно», как, «возможно, самого знаменитого левшу». Исследование фантастической и загадочной личности Леонардо доставляло основателю психоанализа огромное удовольствие. В конце 1910-го по дороге в Италию с голландского морского курорта он ненадолго заглянул в Лувр, чтобы еще раз полюбоваться неоконченной картиной Леонардо «Святая Анна с Мадонной и младенцем Христом». Идти рядом с великим человеком, даже не претендуя на равенство, – вот одно из преимуществ, которые получал Фрейд от написания психоаналитической биографии.
В ноябре 1909 года, вскоре после возвращения из Соединенных Штатов, Фрейд жаловался Ференци на здоровье, которое оставляет желать лучшего, но тут же прибавлял: «Мои мысли теперь, в той степени, в которой я могу их слышать, с Леонардо да Винчи и мифологией». В марте 1910 года он извинялся перед Ференци за то, что отправил ему всего одно короткое письмо: «Мне хочется писать о Леонардо». «Этот «Леонардо», – признавался мэтр Лу Андреас-Саломе в приступе ностальгии почти через 10 лет после публикации работы, – единственная прекрасная вещь, которую я написал».
Пристрастность не помешала основателю психоанализа увидеть риск, на который он идет. Впервые сообщая Ференци о своем новом, «знаменитом» пациенте в ноябре 1909 года, он отрицал, что задумал нечто большее. В точно таком же тоне основатель психоанализа представлял свою работу Эрнесту Джонсу: «Не стоит ждать слишком много от «Леонардо», который выйдет в следующем месяце. Ни секрета «Мадонны в скалах», ни разрешения загадки «Моны Лизы». Ограничив свои надежды, вы получите большее удовольствие». Немецкого художника Германа Штрука он предупреждал, что «брошюра» о Леонардо была «наполовину романом» – halbe Romandichtung, – и отмечал: «Я бы не хотел, чтобы вы судили о достоверности других наших исследований по этому образцу».
Некоторые из первых читателей этого «наполовину романа» не соглашались с оценкой Фрейда, и он был им благодарен. «Л[еонардо], похоже, доставил удовольствие нашим товарищам», – радостно отмечал мэтр в июне 1910 года. И сие соответствовало действительности. «Этот анализ, – писал Абрахам, только что прочитавший экземпляр, присланный ему Фрейдом, – настолько изящен и совершенен по форме, что я не знаю ничего, что могло бы с ним сравниться». Юнг выразился еще лиричнее. «Леонардо, – говорил он Фрейду, – прекрасен». Хэвлок Эллис, первый рецензент работы, был дружелюбен, как всегда, радовался Фрейд. Такой прием позволил основателю психоанализа использовать «Леонардо» как лакмусовую бумажку, чтобы разделить своих и чужих. Работа понравилась всем друзьям, писал он Абрахаму летом 1910 года, и «…я надеюсь, вызовет отвращение у всех чужаков».
Тон самой работы о Леонардо гораздо менее напористый – осторожный и необыкновенно скромный. В первых же строках Фрейд оговаривается, что психиатрическое исследование не ставит целью очернить лучезарное и втоптать в грязь возвышенное. Но Леонардо – один из величайших людей итальянского Ренессанса, вызывавший удивление уже у современников, в то же время был таким же человеком, как и все, – «никто не велик настолько, чтобы для него было унизительно подлежать законам, одинаково господствующим над нормальным и болезненным». В самой статье Фрейд обосновывал необходимость написания патографии Леонардо тем, что обычные биографы идеализируют своего героя и дают холодный, чуждый, идеальный образ вместо человека, которого мы могли бы чувствовать хотя и далеким, но родным. Мэтр заверял читателей, что его очерк направлен лишь на выявление условий душевного и интеллектуального развития Леонардо: даже если друзья и знатоки психоанализа посчитают, что он «…просто написал психологический роман, то отвечу, что я, конечно, не переоцениваю достоверность моих выводов»[138]. Как бы то ни было, признавал Фрейд, достоверного биографического материала о Леонардо крайне мало, и тот ненадежен. С некоторой долей юмора он пытался сложить составную картинку-загадку, бо2льшая часть фрагментов которой отсутствовала, а сохранившиеся практически не поддавались идентификации. Куда их класть?..
Для защиты от придирчивых критиков Фрейд воздвиг своего рода стены, однако они не могли скрыть, что «Леонардо», несмотря на весь блеск рассуждений, имеет серьезные недостатки. Большинство свидетельств, которые использовал основатель психоанализа, чтобы написать портрет Леонардо, спорны или дефектны. Литературный портрет титана вполне правдоподобен: это художник, который все время испытывал трудности с завершением своих работ и в зрелом возрасте вообще отказался от искусства в пользу науки, скрытый гомосексуалист, оставивший миру одну из величайших загадок искусства – улыбку Моны Лизы. Однако правдоподобие нарисованного Фрейдом портрета основано вовсе не на тех аргументах, которые он выбрал.
Доводы мэтра необычайно просты. Он предложил рассматривать Леонардо и его работы с точки зрения двух моментов в его жизни: опыта взрослого человека и воспоминаний о детстве, причем второе пробуждается первым[139]. Формирующий опыт, который имел в виду основатель психоанализа, – работа над портретом Моны Лизы, и он надеялся реконструировать и истолковать воспоминания, пробуждавшиеся у Леонардо этими сеансами, из того материала, который был ему доступен. Фрейду повезло, хотя удача стала результатом тщательной подготовки. Искомый ключ он обнаружил среди огромного количества записок Леонардо. В этой смеси теснящих друг друга фактов, сплетения карикатур, описаний научных экспериментов, чертежей оружия и фортификационных сооружений, размышлений о морали и мифологии и финансовых расчетов Леонардо всего лишь раз обратился к своему детству, когда обдумывал полет птиц. Фрейд выжал из своей редкой находки все, что только можно. Леонардо вспоминал один странный, похожий на сон эпизод. «Кажется, – приводил основатель психоанализа его слова, – что уже заранее мне было предназначено так основательно заниматься грифом, потому что мне приходит в голову как будто очень раннее воспоминание, что, когда я лежал еще в колыбели, прилетел ко мне гриф, открыл мне своим хвостом рот и много раз толкнулся хвостом в мои губы». Мэтр был убежден, что это более поздняя фантазия, а не настоящее воспоминание, – фантазия, которая при должном исследовании способна раскрыть нам эмоциональную и художественную эволюцию Леонардо.
Зигмунд Фрейд проявил немалую эрудицию в том, что касалось птицы, напавшей на лежавшего в колыбели маленького Леонардо. В Древнем Египте, как, быть может, было известно гению Ренессанса, иероглиф в виде грифа использовался для обозначения слова «мать». Более того, по христианской легенде, которую тоже мог знать Леонардо, грифы были только самками – это поэтичный символ непорочного зачатия, от ветра. Теперь, по словам Фрейда, Леонардо становится детенышем грифа, имевшим мать, но не имевшим отца. Так основатель психоанализа намекал на то, что Леонардо был незаконнорожденным. Поэтому, делает он вывод, первые годы жизни мальчик провел рядом с матерью, которая его страстно любила. Такая любовь должна была оказать огромное влияние на его внутреннюю жизнь. Значит, в тот период, когда закладываются основы характера, отца рядом с Леонардо не было: «Страстность ласк, на которую указывает его фантазия о грифе, была более чем естественна: бедная покинутая мать принуждена была все воспоминание о былой нежности и свою страсть излить в материнской любви; она должна была поступать так, чтобы вознаградить себя за то, что лишена была мужа, а также вознаградить ребенка, не имевшего отца, который бы его приласкал. Таким образом, она, как это бывает с неудовлетворенными матерями, заменила своего мужа маленьким сыном и слишком ранним развитием его эротики похитила у него часть его мужественности». Значит ли это, что мать Леонардо невольно создала условия для его гомосексуальности?
В письме к Юнгу, в котором Фрейд впервые объявил о разрешении загадки Леонардо, мэтр дразнит его таким заявлением, не приводя никаких подробностей: «Недавно я наткнулся на нечто похожее (но без его гениальности) у невротика». Это стало одной из причин, почему он был так уверен, что смог реконструировать юные годы Леонардо, о которых не сохранилось никаких сведений: фантазия о грифе оказалась для него наполнена клиническими ассоциациями. Как мы уже отмечали, кушетка Фрейда и его письменный стол были очень близки – как физически, так и «эмоционально». Основатель психоанализа не сомневался, что воспоминания Леонардо отражали одновременно пассивный гомосексуальный оральный секс и сосание груди матери.
Конечно, это был уже знакомый принцип психоанализа, который раз за разом подтверждали пациенты мэтра, – неизбежная связь между эмоциональной привязанностью в первые годы жизни и желаниями взрослого человека. В особенности, отмечал Фрейд, это касается «всех наших гомосексуальных мужчин», у которых связь проявляется практически одинаковым образом. «В раннем, впоследствии индивидуумом позабытом детстве» у них было «очень интенсивное эротическое влечение к лицу женского пола, обыкновенно к матери, вызванное или находившее себе поощрение в слишком сильной нежности самой матери и далее подкрепленное отступлением на задний план отца в жизни ребенка». Фрейд считал это предварительной стадией гомосексуального развития, сменяемой этапом, когда «мальчик вытесняет любовь к матери, ставя самого себя на ее место, отождествляет себя с матерью и свою собственную личность берет за образец, выбирая схожие с ним объекты любви». Таким образом, продолжает мэтр, Леонардо «стал гомосексуальным; в сущности, он возвратился к аутоэротизму, потому что мальчики, которых теперь любит взрослый, все же только заместители и возобновители его собственной детской личности, и он любит их так, как мать любила его ребенком». Другими словами, психоаналитики считают, что «он находит свои предметы любви путем нарциссизма, потому что греческая сага называет Нарциссом юношу, которому ничто так не нравилось, как собственное изображение». Эта фраза знаменует очень важный момент в истории психоанализа: здесь Фрейд впервые в своих трудах ввел понятие нарциссизма, первой стадии эротической любви к самому себе, которую он считал промежуточной между примитивным аутоэротизмом младенца и объектной любовью растущего ребенка. Вскоре нарциссизм занял центральное место в его размышлениях.
То обстоятельство, что поначалу Леонардо воспитывался без отца, полагал Фрейд, должно было сформировать его характер. Однако характер мальчика формировался и еще одним решительным вмешательством мира взрослых. Вскоре после рождения Леонардо его отец женился, а когда сыну было три года, взял его к себе в дом. Таким образом, Леонардо рос с двумя матерями. Вскоре после 1500 года, когда художник начал работать над «Моной Лизой», ее двусмысленная туманная улыбка напомнила ему деспотическую энергичность двух любящих красивых молодых женщин, которые вместе царили в его детстве. Творческая искра, которая рождает искусство, проскакивая между опытом и памятью, придала бессмертие портрету загадочной и привлекательной Моны Лизы. Затем, когда Леонардо писал «Святую Анну с Мадонной и младенцем Христом», он изобразил двух своих матерей, какими их помнил (или чувствовал?), – одного возраста, с тонкой и загадочной улыбкой Джоконды.
Следует еще раз отметить, что, несмотря на все эти поиски, Фрейд не поддался искушению заявить, что разгадал тайну гения Леонардо. Однако он верил, что ухватил кончик нити, которая приведет его к сути личности великого художника. Отождествляя себя с отцом, человеком, который его зачал, Леонардо будет точно так же обращаться со своими «детьми»: страстность при создании, нетерпеливость в работе над скучными деталями, неспособность следовать вдохновению до конца. Но, восставая против отца, он найдет путь к науке и, таким образом, может обменять подчинение авторитету на высшую лояльность – подчинение факту. Почти с явным одобрением Фрейд цитирует слова Леонардо, «смелое положение, которое защищает всякое свободное исследование: «Кто в борьбе мнений опирается на авторитет, тот работает своею памятью, вместо того чтобы работать умом». Леонардо энергично вытеснял свои сексуальные страсти другой страстью – к независимым научным исследованиям. Трудно сказать, когда именно и до какой степени основатель психоанализа начал отождествлять себя с Леонардо, но, цитируя гордую максиму инакомыслящего ученого, он был согласен со своим «пациентом».
Любовь Фрейда к этому эксперименту в области психоаналитической биографии была совсем не случайной[140]. Схематичное изображение главной дороги к гомосексуальности – сильная и чрезвычайно продолжительная эдипова привязанность к нежной матери, возвращение к этой стадии, отождествление себя с матерью, любовь других подростков мужского пола, как будто они были им, любимый сын – определяет интерес и значимость этой работы. Встречающиеся в тексте замечания Фрейда о защитной уловке, которую он называет вытеснением, всегда носят характер предположений, даже если не способны дать ответ на вопрос, каким образом психика направляет энергию инстинкта в область культуры, например в искусство или науку. Но при внимательном рассмотрении начинает проявляться непрочная ткань аргументации основателя психоанализа. Его утверждение, что Леонардо в той или иной степени был автором идеи изобразить святую Анну молодой, необоснованно, даже если выбор да Винчи такой условности, как изображение матери и дочери одного возраста, может служить ключом к состоянию его психики. Кроме того, предположение Фрейда, что отец Леонардо взял сына к себе в дом только через три года после женитьбы, противоречит другим свидетельствам[141].
Все это достаточно шатко, но самая ненадежная нить в ткани рассуждений мэтра – фантазия о грифе. Основатель психоанализа пользовался немецкими переводами записок Леонардо, в которых слово nibbio ошибочно переведено как «гриф», а не как «коршун». С учетом этой ошибки, впервые обнаруженной в 1923 году, но не признанной ни Фрейдом, ни каким-либо другим психоаналитиком при его жизни, конструкция коршун-мать со всеми ее серьезными последствиями оказывается несостоятельной. Гриф является очень популярным персонажем мифов, а коршун – обычная птица. Рассказ Леонардо о птице остается яркой драматизацией, возможно напоминая о грудном вскармливании, сексуальном опыте или, что более вероятно, о гомосексуальной фантазии, а может быть, он в концентрированной форме вобрал в себя все эти воспоминания. Однако все громадное сооружение, которое воздвиг Фрейд на неточном переводе, обращается в пыль.
В совокупности эти ошибки существенно снижают достоверность нарисованного основателем психоанализа портрета. Хотя его любимая конструкция остается лишь скромными предположениями. Тем не менее, несмотря на то что Фрейду, скорее всего, указывали на неправильный перевод, превративший коршуна в грифа, он не внес никаких исправлений в текст. На протяжении всей своей карьеры теоретика психоанализа Зигмунд Фрейд демонстрировал готовность пересматривать гораздо более важные и давние идеи. Но только не «Леонардо».
Существовали и другие причины упрямства мэтра. Вне всяких сомнений, статья о Леонардо предлагала ему заманчивые профессиональные выгоды. В письме к Юнгу об «анализе» Леонардо Фрейд отмечал, почти по ассоциации: «Я все больше и больше склоняюсь к уважению теории инфантильной сексуальности, к которой я относился, кстати, с преступной несерьезностью». Это было немотивированное напоминание Юнгу, что Фрейд не склонен к компромиссу по спорному вопросу либидо. В это непростое десятилетие полемические заявления, адресованные как откровенным противникам, так и колеблющимся сторонникам, были для основателя психоанализа обычным делом.
Тем не менее за действиями Фрейда стояли и не столь явные силы: 2 декабря 1909 года, на следующий день после доклада перед Венским психоаналитическим обществом о своем исследовании личности Леонардо, он писал Юнгу со смесью облегчения и самокритики, что недоволен собственной лекцией, но надеется, что теперь, после того как она прочитана, получит некоторую передышку от своих навязчивых мыслей. «Навязчивых» – довольно жесткое определение, но Фрейд выразился именно так. Без этого он, возможно, и не написал бы свой психоаналитический роман.
Тайная энергия, питавшая эту идею, действительно навязчивую, оставила явные следы в переписке и поведении Фрейда того периода. Ее источником были воспоминания о Флиссе, с которым, по его мнению – ошибочному, – он навсегда покончил. Мысли о близком друге – уже не бывшим другом – заставили основателя психоанализа снова исследовать свою эмоциональную сдержанность, давали процессу самоанализа много мучительной работы[142]. В декабре 1910 года он сообщал Ференци: «Флисса – вас это чрезвычайно интересовало – я преодолел». И тут же прибавил, причем ассоциация основателя психоанализа не вызывает сомнений: «Адлер – маленький призрак Флисса, такой же параноик. Штекель – дополнение к нему, по крайней мере с тем же именем Вильгельм». Фрейд везде видел Вильгельма Флисса, находил его черты в других людях. «Адлер, – писал он Юнгу, – вызывает у меня воспоминания о Флиссе, на октаву ниже. Та же самая паранойя». Когда мэтр писал эти строки, он уже работал над статьей о Шребере, история болезни которого послужит яркой иллюстрацией его тезиса, выдвинутого некоторое время назад: главным фактором паранойи является скрытая гомосексуальность. «У моего бывшего друга Флисса, – уже говорил он Юнгу в 1908-м, – развилась чистейшая паранойя после того, как он преодолел свое влечение ко мне, явно не такое уж слабое». Всегда готовый перевести личные неприятности в теорию психоанализа, Фрейд полагал, что именно поведение Флисса натолкнуло его на эту идею, убедительно подтвержденную несколькими пациентами.
В соответствии с разработанным Зигмундом Фрейдом профессиональным словарем назвать кого-то параноиком – значит назвать его гомосексуалистом, по крайней мере скрытым. Это было следствием бессознательных гомоэротических чувств, бурливших в душе самого мэтра. Что бы он ни говорил Юнгу, сам Фрейд пытался проанализировать свои чувства к Флиссу, а не чувства Флисса к нему – проанализировать и, следовательно, по возможности избавиться от них. Осенью 1910 года, отвергая чрезмерные притязания Ференци на близость, Фрейд предупреждал его: «После разрыва с Флиссом, отношения с которым, как вы недавно обнаружили, я до сих пор пытаюсь переосмыслить, такая потребность у меня отсутствовала. Частица гомосексуального заряда оказалась снятой и использованной для расширения моего собственного «Я». Я преуспел в том, в чем потерпел неудачу параноик». Как он признавался Юнгу, этот «гомосексуальный заряд» был не таким уж непреодолимым. В конце сентября в письме из Рима Фрейд жаловался на Ференци, «очень милого парня, но в какой-то степени странно мечтательного и инфантильного в отношении меня», чрезмерно восторженного и пассивного. «Он позволил делать с ним все, что угодно, как с женщиной, но моя гомосексуальность, как бы то ни было, не заходит так далеко, чтобы считать его женщиной». Тем не менее он признает то, что однажды назвал андрофильным элементом в самом себе.
Двумя годами позже, анализируя один из своих знаменитых обмороков, основатель психоанализа поставил себе не менее беспощадный диагноз. Как нам известно, в ноябре 1912 года в Мюнхене на частной встрече психоаналитиков в присутствии Юнга Фрейд лишился чувств. Он полагал, что объяснение настоятельно необходимо, потому что это был не первый подобный случай. Как мэтр сообщал Эрнесту Джонсу, такое с ним уже случалось дважды, один раз в 1906-м и один раз в 1908-м – он испытал очень сходные, но не столь резко выраженные симптомы в той же комнате «Парк-отеля»: «…в обоих случаях мне пришлось выйти из-за стола». В 1909 году мэтр снова упал в обморок в присутствии Юнга, в Бремене, перед тем как подняться на борт судна, отправляющегося в Соединенные Штаты. Размышляя над этой историей, Фрейд сообщал Ференци, что полностью восстановился и аналитически разобрал мюнхенский приступ головокружения. Эти приступы, полагал он, указывают на крайнюю важность переживаний самого раннего детства, связанных со смертью. Фрейд имел в виду своего младшего брата, который умер, когда ему самому еще не исполнилось двух лет, и чью смерть он воспринял с греховным облегчением.
Впрочем, всего днем раньше в письме к Эрнесту Джонсу Фрейд предложил более глубокое объяснение: он устал, мало спал, много курил и почувствовал перемену в письмах Юнга, от нежности к властной надменности. Но еще важнее был тот факт, что комната в «Парк-отеле», где с Фрейдом случались приступы головокружения, вызывала у него стойкие ассоциации. «Впервые Мюнхен я увидел, посетив заболевшего Флисса, и этот город прочно связался с моим к нему [Флиссу] отношением. В основе этого случая лежит некоторая доля неконтролируемого гомосексуального влечения». Джонс считал себя достаточно близким к мэтру и позволил себе проявить определенный интерес к его приступу в Мюнхене. «Особенно, – откровенно прибавил он, – поскольку я подозревал гомосексуальный элемент, именно в этом и заключался смысл моего замечания при прощании на станции, когда я сказал, что вам будет трудно отказаться от своего чувства к Юнгу (имея в виду, что, возможно, имеет место перенос на него более ранней вашей привязанности)». Фрейд с готовностью принял формулировку Джонса: «Вы правы, предполагая, что я перенес на Юнга гомосекс[суальные] чувства из другой части, но я рад обнаружить, что мне не составляет труда вывести их из свободного обращения. Мы еще подробно обсудим этот вопрос». Некоторые чувства, которые вызывал Юнг, были, как справедливо заметил Фрейд, из другой части: как и его предшественник Адлер, Юнг стал призраком Флисса. Не имело никакого значения, что визит Фрейда к больному Флиссу в Мюнхен, который запустил механизм воспоминаний, случился почти двумя десятилетиями раньше, в 1894 году. Чувства Фрейда к Флиссу нисколько не ослабли.
Эти чувства, как и любые другие эротические, были неоднозначными. Еще раз анализируя данный эпизод – чуть позже, с Бинсвангером, – Фрейд повторяет: «Вытесненные эмоции, направленные теперь на Юнга, как ранее на его предшественника, – вот что сыграло главную роль». Воспоминания по-прежнему преследуют его – единственные чувства, которые теперь способен испытывать Фрейд в отношении Флисса или его более поздних заменителей, были полной противоположностью тем, которые он испытывал к своему второму «Я» из Берлина. Раздраженный поведением Адлера и Штекеля, Фрейд был расстроен поведением Юнга, желавшего, как он считал, ему смерти, и воспоминаниями о том, что он сам желал смерти младшему брату. Однако за всеми этими чувствами дымились руины, которые было невозможно ни игнорировать, ни быстро разобрать. Его сильная любовь – и ненависть – к Флиссу…
Это было необъяснимо: Флисс продолжал проникать в жизнь Фрейда в самых неожиданных местах. В 1911 году основатель психоанализа рассказывает об одной из самых сильных головных болей, которые ему приходилось испытывать, и обращается к периодизации, которой научился от Флисса, отсчитывая начало приступа от дня рождения: «С 29 мая (6 мая + 23) я очень страдал от сильной мигрени». Прошло больше года, и Фрейд, поглощенный мыслями о Юнге, снова обнаружил, что опять возвращается в прошлое. «Только что пришел с «Дон Жуана», – сообщал он Ференци. – Во втором акте, во время веселого ужина, приглашенные музыканты исполняют отрывок арии из моцартовской «Свадьбы Фигаро», и Лепорелло замечает: «Это что-то мне очень знакомо». Фрейд нашел хорошее применение текущей ситуации. «Да, мне тоже музыка кажется очень знакомой. Все это я уже переживал до 1906 года [с Флиссом в последние, трудные годы их дружбы]: те же возражения, те же пророчества, те же заявления, от которых я теперь избавился». Было бы преувеличением считать, что бессознательные чувства Фрейда, особенно вытесненные чувства к Флиссу, полностью определяют содержание его статей о Леонардо и Шребере. Не подлежит сомнению, что неожиданное появление пациентов с паранойей, которые обращались за помощью, участвовало в формировании его клинических и теоретических интересов в 1910 году. Кроме того, заимствования Фрейда из непрерывного самоанализа нисколько не уменьшают ценность его открытий. Заявляя, что преодолел Флисса, и демонстрируя, что это не так, основатель психоанализа использовал свое подсознание во благо. Он был абсолютно серьезен, когда в начале 1908-го, рассуждая о том, что называл паранойей Флисса, говорил Юнгу: «Следует стараться извлекать пользу из всего». Это «все» включало и его самого.
Весной 1910 года, вычитывая гранки «Воспоминаний детства Леонардо да Винчи», Фрейд уже начал размышлять над новым, не менее исключительным случаем, историей болезни выдающегося саксонского юриста и известного параноика Даниеля Пауля Шребера. Эмоционально, хронологически и во многих других отношениях статья мэтра о Шребере была дополнением к «Леонардо». Фрейд никогда не встречался с двумя этими «пациентами»; для анализа да Винчи в его распоряжении имелись заметки и рисунки титана эпохи Возрождения, а для анализа Шребера – всего лишь автобиография. Подобно Леонардо, Шребер был гомосексуалистом, и поэтому Фрейд мог не отклоняться от темы, которая так занимала его на протяжении многих лет. И подобно Леонардо, Шребер стал для основателя психоанализа источником истинного удовольствия. Фрейд любовно называл Шребера удивительным и в шутку предлагал сделать его профессором психиатрии и директором клиники для душевнобольных.
К тому времени, как Фрейд наткнулся на случай Шребера, он уже больше двух лет размышлял над паранойей. В феврале 1908 года мэтр сообщал Ференци, что только что у него была пациентка с «полноценным» случаем этого заболевания. Фрейд полагал, что она находится «вероятно, за пределами терап[евтического] воздействия», однако он чувствует себя обязанным взяться за ее лечение: «В любом случае у нее можно многому научиться»[143]. Шесть недель спустя, обсуждая ту же пациентку, он повторил свое научное кредо о сочетании сопереживания и отстраненности. Основатель психоанализа не надеялся на успех лечения, но подчеркивал: «…мы нуждаемся в подобных анализах, чтобы наконец прийти к пониманию всех неврозов». Дразнящая загадка паранойи увлекла его. «Мы по-прежнему знаем о ней слишком мало, – писал он Ференци весной 1909 года, – и должны собирать материал и учиться»[144]. Неизменная оценка Фрейда себя как исследователя, а не врача получает в этих предписаниях убедительное подтверждение. Осенью того же года он проинформировал Абрахама, что погружен в серьезнейшую работу и чуть глубже проник в паранойю. К тому времени случай Шребера стал очередной навязчивой идеей мэтра, не менее сильной, чем увлечение Леонардо.
Шребер с его фантастическими симптомами, которые с поразительной ясностью демонстрировали разрушительное действие психоза, идеально подходил для появления таких сильных реакций. Он родился в 1842 году в семье Даниеля Готлиба Морица Шребера, врача-ортопеда, автора многочисленных научных трудов и известного реформатора в области образования, и сделал успешную карьеру сначала в качестве чиновника саксонской системы судебных органов, а затем судьи. В октябре 1884-го Шребер выдвинул свою кандидатуру в рейхстаг как единый кандидат от консервативной и национал-либеральной партий, выступавших за бисмарковский закон и порядок, но потерпел сокрушительное поражение от кандидата социал-демократов, местного любимца. Первый нервный срыв, который Шребер, подобно многим другим, приписал переутомлению, случился вскоре после этого фиаско. Он страдал от ипохондрического бреда и несколько месяцев провел в лечебнице для душевнобольных. В декабре его поместили в психиатрическую больницу Лейпцига. В июне 1885-го Шребера выписали, посчитав излечившимся, и в следующем году он был назначен судьей. В 1893-м Шребер, будучи блестящим профессионалом, получил назначение в верховный суд Саксонии, где председательствовал на процессах. Однако он начал жаловаться на бессонницу, пытался покончить с собой и в конце ноября снова попал в лейпцигскую клинику, пациентом которой был девять лет назад. Это было его второе, более серьезное душевное заболевание, длившееся до 1902 года, которое сам Шребер с выразительными подробностями описал в «Воспоминаниях невропатологического больного» – обширных записках, в следующем году вышедших в виде книги. Последние годы жизни Шребера омрачил еще один приступ болезни, снова потребовавший госпитализации. Когда в апреле 1911 года он умер, его история болезни, написанная Фрейдом, была уже в гранках.
Фрейд взял «Воспоминания…» Шребера – единственный материал, который у него был – в путешествие по Италии летом 1910 года. Он работал над этим случаем в Риме, а затем позже, всю осень, в Вене. Среди «пациентов», истории болезни которых мэтр считал нужным записать, Даниель Пауль Шребер отличался самыми яркими симптомами. Страдавший сильнейшей паранойей, он, как демонстрирует его книга, очень четко описывал свое состояние и красноречиво защищал себя: объемная апология была написана для того, чтобы выйти из психиатрической лечебницы, в которую его поместили. Первые читатели из числа психиатров, в частности Блейлер и Фрейд, приняли мольбу Шребера о свободе – красноречивую, обстоятельную, многословную, со своей безумной логикой – за крупицы информации, свидетельствующие о затуманившемся разуме. Шребер был всего лишь книгой для психоаналитика, но Фрейд полагал, что сможет ее прочитать.
Похожая на манию озабоченность основателя психоанализа Шребером намекает на некий скрытый интерес, который и был движущей силой: Флисса. Но Фрейд не просто отдался на милость своих воспоминаний; он упорно работал и получал некое комическое облегчение от Шребера, даже пересыпая свои письма фантастическими неологизмами из его книги. Это были знаменитые «шреберизмы» – «нервные контакты», «убийство души», «сотворенное чудом» – оригинальные, вызывающие ассоциации, достойные цитирования. Корреспонденты Фрейда подхватывали от него эти выражения и тоже использовали их. Словарь Даниеля Пауля Шребера стал чем-то вроде пароля среди своих, признаком признания и близости. Фрейд и Юнг, Абрахам и Ференци с удовольствием использовали «убийство души» и другие перлы Шребера.
Тем не менее работа Фрейда над этим случаем была не лишена оттенка тревоги. Она проходила в разгар жестокой битвы с Адлером, которая, как признавался мэтр Юнгу, далась ему тяжело, «поскольку разбередила раны, оставшиеся от отношений с Флиссом». Адлер потревожил спокойствие основателя психоанализа во время «работы над паранойей» – очерком о Шребере. «На этот раз я не уверен, удастся ли мне освободить ее от собственных комплексов». Подозрения основателя психоанализа насчет невидимых связей были вполне обоснованными, хотя эти связи являлись не совсем такими, какими их видел Фрейд. Он винил свои воспоминания о Флиссе в том, что они мешают ему работать над случаем Шребера, однако эти воспоминания были также причиной его необыкновенной сосредоточенности на данной работе. Изучать Шребера означало вспоминать Флисса, но воспоминания о Флиссе помогали понимать Шребера. Разве оба они не были жертвами паранойи? Вне всяких сомнений, это в высшей степени тенденциозное толкование психической эволюции Флисса. Оправданно или нет, но Фрейд использовал случай Шребера для того, чтобы вновь воспроизвести и проанализировать то, что он называл (дружеский реверанс в сторону мэтра, который изобрел сей термин) своими комплексами.
Юнг, впоследствии утверждавший, что именно он привлек внимание к Шреберу, сначала приветствовал статью Фрейда как милую и забавную, блестяще написанную. Но это было в 1911 году, когда Юнг все еще называл себя преданным сыном основателя психоанализа. Позже он объявил, что чрезвычайно недоволен тем, как Фрейд проанализировал Шребера. Это неудивительно: составленная мэтром история болезни Даниеля Пауля Шребера подкрепляет психоаналитические теории, особенно о сексуальности, и, таким образом, подобно предшествующей статье о Леонардо, содержит явную критику зарождавшейся психологической системы Юнга. «Этот отрывок в вашем анализе Шребера, где вы затрагиваете проблему либидо, – писал Юнг Фрейду в конце 1911 года, – был одним из пунктов, в котором нить моих рассуждений пересеклась с вашей». Месяц спустя Юнг выразил свое недовольство более резко: случай Шребера пробудил в нем «расходящееся эхо» и возродил все его старые сомнения о применимости фрейдовской теории либидо к больным психозом.
В своих «Воспоминаниях» Даниель Пауль Шребер подробно изложил претенциозную теорию мироздания, а также сложную теологию и приписал себе особую миссию, требующую перемены пола. С необычной откровенностью, на которую счел необходимым обратить внимание Фрейд, Шребер не отрицал свой бред, и судьи, вернувшие ему свободу, суммировали заявления своего бывшего коллеги так: «Он считает себя призванным спасти мир и возвратить ему утраченное блаженство» (психическое состояние, которое Фрейд открыто связывал со сладострастными чувствами). «Но сделать это он сможет только тогда, когда перед этим из мужчины превратится в женщину»[145]. Улыбка, которую могла вызвать такая необычная программа, полностью перечеркивалась страданиями, выпавшими на долю Шребера. Есть что-то бесчувственное в том, как Фрейд и его корреспонденты обменивались забавными «шреберизмами». Сам Даниель Пауль Шребер испытывал сильнейшие душевные муки. Его преследовали тревоги относительно состояния здоровья, пугающие физические симптомы, страх смерти и пыток. Временами ему казалось, что у него отсутствуют важные части тела, которые затем чудесным образом к нему возвращались. Шребера посещали неприятные слуховые галлюцинации: голоса называли его «мисс Шребер» или выражали удивление таким председателем судебной коллегии, «который позволяет себя е…»[146]. Иногда он много часов пребывал в ступоре. Желание умереть стало для него привычным. У Шребера были загадочные видения, во время которых он общался с Богом и с демонами. Мания преследования, классический симптом паранойи, также не давала ему покоя: чаще всего за ним крался доктор Флехсиг, его лечащий врач из психиатрической клиники Лейпцига, – Шребер называл его душегубом. Все, в том числе Бог, ополчились против него. Бог, которого воображал Шребер, был очень странным, таким же ограниченным в своих действиях, как самый обычный, несовершенный человек. Он не понимал людей, принимал Шребера за идиота и побуждал его опорожнять кишечник, постоянно спрашивая: «Почему вы не какали?»
Фрейд не упустил представившиеся ему великолепные возможности для толкования каждой страницы «Воспоминаний». Откровенная чувственность Шребера, анальная и генитальная, его исполненные тайного смысла неологизмы, его явная женственность – все это были необыкновенно информативные ключи к пониманию психики этого человека. На протяжении нескольких десятилетий мэтр настаивал на том, что самые безумные идеи самых тяжелых пациентов с психозом представляют собой сообщения, обладающие своей извращенной рациональностью. Верный этому убеждению, Фрейд решил не отбрасывать признания Шребера, а истолковать их. Основатель психоанализа воспринимал его систему мироздания как согласованный набор метаморфоз, предназначенный для того, чтобы сделать непереносимое переносимым: Даниель Пауль Шребер наделял своих врагов, будь то Бог или доктор Флехсиг, такой злобной силой потому, что они были для него очень важны. Другими словами, Шребер стал так сильно ненавидеть их потому, что раньше так сильно любил. Для Фрейда паранойя была психическим заболеванием, в котором с непревзойденной яркостью проявлялись такие средства психологической защиты, как инверсия и – в еще большей степени – проекция[147]. «Ядром конфликта при паранойе, – как сформулировал Фрейд в истории болезни Шребера, – является гомосексуальная фантазия-желание о любви к мужчине». Параноик превращает заявление «Я люблю его» в противоположное – «Я ненавижу его»; это и есть инверсия. Затем больной заявляет: «Я его ненавижу, потому что он преследует меня»; это проекция. Самого себя основатель психоанализа не считал параноиком. Он говорил Ференци, что ему удалось поставить гомоэротические эмоции на службу своему эго. Однако мэтр чувствовал, что удивительная трансформация любви Шребера в ненависть в определенной степени применима и к нему.
Тем не менее история болезни Шребера и другие исследования Фрейда, посвященные паранойе, были не автобиографией, а наукой. В его письмах того периода есть масса свидетельств, что смелое предположение о механизме действия паранойи требует дальнейшей эмпирической работы с пациентами, прежде чем ее можно будет подтвердить. Но основатель психоанализа не сомневался, что общая гипотеза правильно описывает фатальную последовательность. Согласно схеме Фрейда, параноик реконструирует мир для того, чтобы выжить – в буквальном смысле слова. Эта переделка – чрезвычайно тяжелая работа – включает регрессию к нарциссизму, относительно примитивной стадии детской сексуальности, к которой Фрейд впервые привлек внимание несколькими месяцами раньше, в работе о Леонардо да Винчи. Теперь он решил описать ее более подробно. Пройдя первую стадию эротического развития, неопределенного аутоэротизма, ребенок сосредоточивает сексуальные желания на определенном объекте. Но сначала он выбирает себя, собственное тело, и лишь затем переходит к выбору объектом другого человека.
Фрейд постепенно приходил к выводу, что промежуточная нарциссическая стадия является важным этапом на пути к гетеросексуальной любви. Он утверждал, что главные этапы включают в себя примитивную оральную фазу, за которой следует анальная, потом фаллическая и позже генитальная. Путь это долгий, иногда непреодолимый… По всей видимости, многим людям так и не удается полностью освободиться от детской, нарциссической самововлеченности, которую они уносят с собой во взрослую сексуальную жизнь. Такие люди – Фрейд уделял им особое внимание – могут выбрать собственные гениталии в качестве объекта любви, а затем перейти к любви к другим людям, наделенным такими же гениталиями, как у них. Эта нарциссическая фиксация, как назвал ее основатель психоанализа, обусловливает и открытую гомосексуальность во взрослой жизни, и сублимацию гомосексуальных наклонностей в пассионарной дружбе или, на более поздней стадии, в любви к человечеству. Но путь созревания не просто, повторял мэтр, долгий и, возможно, непреодолимый. Он также извилистый и временами поворачивает назад: те, чье сексуальное развитие принимает гомоэротическое направление, могут захлебнуться в волнах чувственного возбуждения и ощутить необходимость вернуться к более ранней и, как они полагают, менее опасной стадии сексуальной целостности – нарциссизму.
У параноиков психоаналитик видит наиболее драматичные примеры подобной регрессии. Они пытаются защитить себя, серьезно искажая ощущения и чувства самыми невероятными фантазиями. Шребера, например, преследовало видение о близком конце света. Фрейд утверждал, что такие пугающие мысли не редкость у страдающих паранойей. Лишив своей любви других людей и мир в целом, они проецируют свою «внутреннюю катастрофу» вовне и приходят к убеждению, что конец света неминуем. Именно на этой стадии начинается великая работа по реконструкции: мир уничтожен, и «параноик создает его заново, пусть и не прекраснее прежнего, но, по крайней мере, такой, что он снова может в нем жить. Он создает его благодаря работе своего бреда». Фактически «то, что мы считаем продуктом болезни, бредовым образованием, в действительности представляет собой попытку исцеления, реконструкцию».
Схема параноидального процесса, которую Зигмунд Фрейд составил на основе одного-единственного документа, была блестящим tour de force[148]. Ее четкие линии оказались немного подправлены в результате дальнейших исследований, но в целом авторитет этой схемы остался неизменным. В случае Шребера Фрейд с беспрецедентной ясностью продемонстрировал, как психика использует защитные механизмы, какими путями может пойти регрессия и какую цену придется уплатить за амбивалентность. Некоторые символы, связи и трансформации, который основатель психоанализа обнаружил у Шребера, казались очевидными после того, как он на них указал: солнце, вокруг которого Шребер строил свои огненные фантазии, символизировало отца, очень похожее отождествление доктора Флехсига и, что еще более важно, Бога со старшим Шребером – тоже врачом, интригующее сочетание религиозности и сладострастия у человека, всю жизнь равнодушного к религии и к тому же пуританина, и, самое главное, – необычное превращение любви в ненависть. Написанная Фрейдом история Даниеля Пауля Шребера доставляет читателям не меньшее интеллектуальное удовольствие, чем автору.
Назвав детство критически важной ареной возникновения психологического конфликта, Фрейд попытался, хотя и с некоторой неохотой, узнать о среде, в которой рос маленький Шребер. Он понимал, что эти сведения будут действительно полезны, поскольку семья Шребера изъяла из книги все нежелательное. «Поэтому я буду доволен, – с явным раздражением писал мэтр, – если мне удастся с некоторой определенностью объяснить ядро образования бреда его происхождением из известных нам человеческих мотивов». Он попросил доктора Арнольда Штегмана, одного из своих немецких сторонников, который жил недалеко от Шребера, «разнюхать» всякого рода личные сведения о старом Шребере. «От его отчетов будет зависеть, как много я скажу об этих вещах публично». Ничего важного Штегману узнать не удалось, поскольку в опубликованной истории болезни Фрейд придерживался текста, предоставленного пациентом, с которым он не был знаком, однако в своей переписке мэтр позволял себе некоторые предположения. «Что бы ты сказал, – задавал он Ференци риторический вопрос, дразня его выражениями, позаимствованными у Шребера, – если бы старый доктор Шребер творил врачебные «чудеса»? Вдобавок ко всему он был домашним тираном, который кричал на сына и понимал его так же плохо, как нижнего бога нашего параноика». И прибавлял, что будет рад вкладу в его толкование Шребера.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.