ЖЖЕНКА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЖЖЕНКА

Новый, восьмидесятый год встречали пирушкой на заговорщицкой квартире.

Пришел сероглазый плечистый русак Андрей Иванович.

Пришел деловой, неутомимый подпольных дел мастер, полный молодости и сил Михайлов. Он заикается при разговоре, но каждое его слово согрето необычайным вниманием и любовью к товарищам. Это о нем впоследствии Г. В. Плеханов писал: — Он не чувствовал ни тяготы, ни напряжения, а шел свободной, уверенной поступью, как человек вполне знающий куда и зачем он идет. — Теперь его вызвали из Москвы в Петербург после ареста Квятковского. За последнее время Александр Дмитриевич вел упорную борьбу с "широкой русской натурой", преследуя неряшливость, распущенность. Ведь любая оплошность, недоглядка вели к эшафоту!

Пришел нервный со смелым и открытым взглядом Исаев. За его быстрой речью иногда трудно было следить. Вместе с Кибальчичем изготовлял он динамит и снаряды и много преуспел в своем опасном деле.

В противоположность Исаеву высокий, худощавый Колодкевич выглядел необыкновенно солидно. И говорил он кратко и сдержанно, все поглаживая большую бороду. Черные его глаза скрывали темные очки. Колодкевич разыскивался правительством за распространение революционных изданий в Харькове, за организацию "тайного сообщества" среди крестьян Чигиринского уезда, за участие в освобождении из харьковского тюремного замка Фомина, за пропаганду в подпольных кружках, за Липецкий съезд. А кроме того, он недавно приехал из Одессы, где вместе с Фроленко и Лебедевой подготовлял взрыв царского поезда. Удивить, впрочем, кого-нибудь здесь трудно: у каждого из собравшихся подобных дел нисколько не меньше. Взять хотя бы Михаила Федоровича Фроленко. Куда как скромен этот русый крепыш. А между тем, этот скромник втерся в киевскую тюрьму ключником, приобрел отменным усердием по службе доверие тюремного начальства и преблагополучно вывел на волю боевых друзей: Дейча, Стефановича и Бохановского. Не мало за ним и других "деяний".

Выделялся худобой Морозов с продолговатым лицом, с шелковистой бородой и усами, в очках. Его вид, тихая, медленная и плавная речь невольно располагали к себе. Во время массовых арестов по делу чайковцев Морозов бежал за границу; возвращаясь был арестован, судился по процессу 193-х, после чего перешел на нелегальное положение.

Был тут и ловкий хозяин квартиры, где помещалась тайная типография, позднее "заведующий" динамитной мастерской Грачевский.

"Прекрасный пол" тоже не уступал мужчинам. Ровно улыбалась Якимова-Баска, небольшого роста, полная блондинка, с Прядью волос, спадающей на глаза. Кто бы мог подумать, на нее глядя, что недавно она проживала с Андреем Ивановичем под Александовском и собиралась пустить под откос царский поезд!

У черноволосой, круглолицей, с далеко расставленными глазами Лебедевой, сдержанной и серьезной, совсем ^маленькие руки. Неужели это они держали и перевозили динамит и батарею в Одессу? В Одессе Лебедева должна была замкнуть гальванический ток батареи при прохождении поезда.

Мария Николаевна Оловенникова-Ошанина, якобинка, сторонница взглядов Ткачева на захват власти, среди собравшихся являлась, пожалуй, самой "эффектной" женщиной. Эта изящная пышная, подвижная, с прекрасными светскими манерами, дворянка, участвовала в необычайно дерзкой попытке освобождения Войнаральского.

По здоровому лицу Софии Львовны Перовской тоже нисколько не видно, что совсем недавно она принимала участие в московском взрыве. Много за ней числится "преступных дел"! В ее пристальном взгляде есть что-то неотразимое, как ро". Говорят, она требовательна, беспощадна, сурова. Говорят, она чертовски умеет собой владеть и скрывать свои истинные чувства. Сегодня ничего этого не заметно. Сегодня ее глаза просты и юны, ее розовые щеки напоминают ребенка. Она не может скрыть восхищения перед Андреем. Потому что Андрей — ее поздняя, ее первая и ее последняя любовь. Суетится Геся Гельфман, некрасивая смуглянка, с необычайно пышными и черными волосами. Недавно окончился ее двухлетний сpок заключения. Живая, веселая по натуре Геся в Литовском замке сделалась сосредоточенной, временами даже мрачной. Теперь она--хозяйка заговорщицкой квартиры, хранит динамит, хранит снаряды. От динамита — тяжелый запах, болит голова, динамит каждый миг может взорваться. Никто так хорошо, как Геся, не умеет обращаться с дворниками, с домохозяевами, с околотками и городовыми. Она умеет отводить им глаза. Дел у Геси по самое темя. А Геся успевает еще почитать, усердно посещает лекции. Недостаток образования сильно ее тяготит. Само собой разумеется, никто другой, как именно смуглянка Геся, является незаменимой хозяйкой и распорядительницей на новогодней пирушке. Накормить досыта — доотвала голодных, бездомовных гостей нехитрым угощением, состоящим из колбасы, селедки и разных приправ, — на это она мастерица. Скитания, гибель друзей, тюрьма наложили на Гесю свинцовый отпечаток, — но при случае, среди таких товарищей, как Андрей, как Саша Михайлов, и она не прочь подурачиться, заразительно посмеяться, спеть песню и даже поплясать.

— Какая вы славная хлопотунья, какая вы милая, Геся! Знаете, у меня аппетит, как у голодного крокодила! Ей-ей! Я могу съесть дом!

— Не улещивайте, Андрей! Раньше срока ничего не получите. Не подбирайтесь к пирожным, все равно не дам!…

С Олей Любатович не так давно случилось неприятное происшествие. Соня сообщила Оле, что у Квятковского будет обыск и его надо предупредить. Оля поспешила к Квятковскому, но опоздала, наткнулась на засаду. Ее взяли. В комнатах валялись медные цилиндры, свертки проволоки, номера "Народной Воля". Целый день Оля дурачила охранников, заливалась слезами, притворялась обморочной, оттягивая время и не давая своего адреса: надеялась, что ее сожитель, Морозов, успеет скрыться. Когда дурачить уже было дольше нельзя, Оля сообщила наобум чужой адрес. Повезли; по указанному адресу проживал генерал, его превосходительство. Еле унесли ноги: превосходительство гневаться изволил. Оля объяснила: она очень боится мужа и потому медлила сообщить адрес. Околоток пригрозил тюрьмой. Пришлось открыться. Когда приехали домой, к ужасу Оли двери открыл Морозов.

— Вашу жену арестовали на квартире московских взрывателей, — заявил околоточный и приступил к обыску. Оля рассказала, как она попала на квартиру взрывателей: она искала портниху и ошиблась дверью. Очень просто.

Морозов шепнул ей:

— Не беспокойся: я был предупрежден и нарочно остался…

После обыска Олю и Морозова полицейские простофили подвергли домашнему аресту, оставив под надзором одного единственного городового. Улучив удобный момент, Оля и Морозов скрылись.

Да, удивить этих людей чем-нибудь героическим трудновато. Каждый из них привык глядеть в глаза смерти, каждый терял лучших боевых друзей, прошел тяжкий путь революционного подполья, неоправданных надежд, наивных, юношеских иллюзий.

…Подпольное одиночество! Как жалко и трусливо ведет себя пресловутое "общество": адвокаты, врачи, ученые, художники! С каким трудом удается получить явочную квартиру, ночевку, денежные средства, теплые вещи для заключенных!..

Немного верных людей. Все силы на учете. A в последнее время они все убывают и убывают. Взят Степан Ширяев, превосходный техник по изготовлению динамита; взят Квятковский, один из основателей партии. Взяты видные работники: Зунделевич, Кобылянский, Тихонов, Зубковский, Евгения Фигнер. "Предприятия" по приведению в исполнение смертного приговора над царем покуда неудачны. Столица набита сыщиками, провокаторами, агентами. Дворники следят за каждым жильцом. Повсюду усиленная охрана. Удары правительства делаются все более и более меткими.

Но сломить народовольцев тоже нелегко. Подбор людей хоть куда. Правда, все еще очень молоды. Средний возраст 24–26 лет, но есть и ветераны. Ветераном называет себя Андрей Иванович. Скоро ему исполнится 29 лет. Он — самый старый среди собравшихся; он уже восемь лет как участвует в революционном движении. Срок не малый. Обычно революционер работает два-три года, а часто и того меньше…

Сегодня собрались повеселиться, посмеяться, чокнуться чаркой, вспомнить умерших, замученных, казненных товарищей. Андрей Иванович умеет, когда нужно, скинуть бремя забот. Как влажно и свежо блестят ровные, сильные зубы Андрея, как звучен его баритон, как непринужденны и свободны его движения! Есть в нем что-то от древнего витязя: в этой твердой посадке мужественной головы, в густой, темной бороде, во всей мощной его фигуре. А руки у Андрея маленькие, совсем не крестьянские, аристократические. По веселию, по богатейшему запасу сил сравняться с Андреем может только Михайлов. Писал же Михайлов потом, сидя в каземате и ожидая смертной казни: — "с самых ранних дней моей юности над моей головой блистала счастливая звезда". — Что поделаешь с таким человеком! Впрочем, и среди остальных — тоже немало здоровяков. Нет, эти люди совсем не похожи на неврастенических "бесов" Достоевского! Дорого дали бы царские слуги, чтобы накрыть такую пирушку. Еще дороже заплатил бы за нее сам царь. Она и впрямь удивительная. Собиралась ли когда-нибудь подобная пирушка? Ведь эти люди "одеты камнем", одеты саваном. Они думают о смерти, они делают смерть. А вот же — находят в себе силы отдаться веселью!..

"На круглом столе посредине комнаты поставили чашу (суповую), наполненную кусками сахара, лимона и специй, облитых ромом и вином. Когда ром зажгли и потушили свечи, картина получилась волшебная: трепетное пламя, то вспыхивая, то замирая, освещало суровые лица обступивших его мужчин; ближе всех к чаше стояли Колодкевич и Желябов; Морозов вынул свой кинжал, за ним другой, третий; их положили, скрестив, на чашу и без предупреждения по внезапному порыву грянул напев известной гайдамацкой песни:

— Гой, не дивуйтесь, добрые люди,

Що на Украине повстанье.

Когда жженка была готова, зажгли снова свечи и разлили по стаканам горячий напиток. Наступил 1880 год. Что сулил он собравшимся, что сулил он России? Когда пробило 12 часов, стали чокаться; кто жал соседу руку, кто обменивался товарищеским поцелуем; все пили за свободу, за родину, все желали, чтобы эта чаша была последнею чашей неволи… Кто-то предложил попробовать спиритическое гаданье; в одну минуту со смехом и шутками наготовили большой лист бумаги, с четкими буквами, перевернули на нее блюдечко и сели за стол. Первым был вызван дух императора Николая I, его спросили, какою смертью умрет его сын, Александр II. Блюдечко долго неопределенно блуждало и, наконец, получился странный ответ — от отравы… Этот ответ расхолодил всех, показался лишенным всякого вероятия, так как некоторые из присутствующих знали, что готовится дворцовый взрыв, а всем вообще было известно, что яд не был тем оружием, (которое употребляла бы организация Исполнительного комитета "Народной Воли". Гаданье бросили. Кто-то запел опять малороссийскую песню, другие пробовали напевать революционную молитву польскую, — и, наконец, все вместе — французскую марсельезу. Так прошел вечер…"[54]

Глубока зимняя, синяя петербургская ночь. Окована гранитом, окована льдами широкая Нева. Мрачно, зловеще вонзается в небо шпиль Петропавловской крепости. Еще мрачнее, зловещей оседают низко в воды бастионы крепости. Сыры казематы Алексеевского равелина, темны… Влажный пол, стены покрыты плесенью… Холод… безнадежность. Узника здесь сторожат: цынга, чахотка, ревматизмы, сума-шествие. Многие не выживают здесь больше двух лет. В казематах сидят не заключенные, не пленники, сидят пытаемые. Сухая гильотина.

Нависли каменные громады дворцов, правительств венных зданий, департаментов, министерств, казарм, тюрем. Звонко цокают копытами откормленных лошадей военные и полицейские дозоры. Серебрится пыль на драгунских, на гусарских шинелях… Бородатые дворники и лакеи низкими поклонами провожают именитых гостей с новогодних встреч… Все прочно, нерушимо… Неужели и в самом деле эти группы отщепенцев серьезно надеются подорвать древний, богом и церковью освященный порядок? Смешные люди! Безумные люди!

Смело, друзья, не теряйте

Бодрость в неравном бою.

Родину-мать вы спасайте,

Честь и свободу свою.

Поют про дикий утес на Волге Степана Тимофеевича, про нищету народную и горе. Вспомянутся эти песни, эти товарищеские пирушки при звоне кандалов, в грязных, вонючих этапках, вспомянутся и в час предсмертной тоски и томления.

Расходились по одиночке, не сразу. И каждый тщательно следил, не привязался ли к нему агент охраны…

Предатель Меркулов на царском суде в угоду живодерам и вешателям лгал:

— …всеми путями старались привлечь рабочих и простолюдинов к участию в предприятиях партии; с этой целью устраивали пирушки, угощали водкой, давали денег, приглашали женщин…

На это рабочий Тетерка ответил:

— Неправда… Ничего этого не было. Людям, благодаря которым я попал в партию, я, несмотря на грозящую мне ответственность, буду всегда благодарен.

Он не стерпел и ударил Меркулова по щеке.

Прокурор Николай Муравьев, набрасывая своею речью петлю на подсудимых, поднял клевету:

— Пускалось в ход все: и пирушки, и катанья, и всякие угощенья… — Он не постеснялся сказать это, но тут же был вынужден признать:

— Они, надо им отдать справедливость, больше заботятся о будущности своего сообщества, чем о самих себе…

Клевету о попойках, к несчастью, к позору повторили и некоторые наши отечественные писатели высокого художественного ранга (Достоевский, Лесков и др.). Всем им превосходно ответил еще Герцен:

…Наш небольшой кружок собирался часто то у того, то у другого, всего чаще у меня. Рядом с болтовней, шуткой, ужином и вином шел самый деятельный, самый быстрый обмен мыслей, новостей и знаний; каждый передавал прочитанное и узнанное, споры обобщали взгляд, и выработанное каждым делалось достоянием всех. Ни в одной области ведения, ни в одной литературе, ни в одном искусстве не было значительного явления, которое не попалось бы кому-нибудь из нас и не было бы тотчас сообщено всем. Вот этот характер наших сходок не понимали тупые педанты и тяжелые школяры. Они видели мясы и бутылки, но другого ничего не видали… Мы не были монахи, мы жили во все стороны и, сидя за столом, побольше развились и сделали не меньше, чем эти постные труженики, капающиеся на заднем дворе науки… Ни вас, друзья мои, ни того ясного, славного времени я не дам в обиду; я об нем вспоминаю больше, чем с любовью, — чуть ли не с завистью…[55]

Надо, однако, оговориться: "мясов" и бутылок на пирушках народовольцев было куда меньше, чем на столах Герцена и его друзей.

Есть и еще рассказ о другой народовольческой пирушке:

…Не знаю, кто задумал этот вечер, но Желябов был там главный распорядитель. Приглашенные явились бог знает куда, на край города. Погода стояла убийственная: ветер, метель. Но внутри было шумно. "Господа, сегодня вечер без дел", предупреждали распорядители каждого и, действительно, просто не давали пикнуть о "деле"… Заботливая хозяйка заготовила всякое угощение. Гости тоже приносили — кто бутылку вина, кто пирог, кто еще что-нибудь. Желябов превзошел себя. Ом появлялся во всех комнатах, поддерживал разговор, не допускал оставаться задумчивою ни одной физиономии, угощал, затевал песни, танцы, заставлял каждого развертывать свои таланты.

Памятный вечер. Здесь были, между прочим, и Кибальчич, Н. Саблин, С. Перовская и еще десятка полтора лиц. На всех напало какое-то страшное веселье. Многие знали, что наверное не выйдет уже в жизни такого вечера. Господи, как мы только ни дурачились! Н. Саблин, неподражаемый рассказчик, морил нас со смеху своими анекдотами. Стали петь. Давно уже не певали радикалы! Дружно раздалось:

Звучит труба призывная,

С радостью в бой мы идем…

Пели и без тенденции. Потом стали танцовать, пародируя "настоящий" бал. Желябов торжественно открыл бал и затем не пропустил ни одной дамы. Танцы начались кадрилью и лансье, а закончились ужасающим трепаком. Желябов и Саблин оба замечательно танцевали, так что, несмотря на новый год, несмотря на то, что девять десятых Петербурга было в этот момент пьяно-распьяно, нижние жильцы все-таки пришли узнать, что такое у нас происходит. Веселый ужин с тостами за революцию, за смерть тиранам и т. д. закончил наш вечер и затянулся до белого дня… Никто не веселился в подобных случаях искреннее и беззаветнее Желябова. ("А. И. Желябов").

Было это в новый 1881 год, накануне 1 марта, когда "подготовка" находилась в полном разгаре.