Глава 12. Вильно: «Дом Израилев» (зима-весна 1900 года)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 12. Вильно: «Дом Израилев»

(зима-весна 1900 года)

Третий круг своей жизни в Вильно зимой 1900 года я назвал тогда «Дом Израилев» («Бейт Исраэль») – голод и нищета, поиски работы, постоянные заботы о заработке и одержимая дружба с молодыми ремесленниками, которые оказались без дела и скитались по жизни, составляя часть огромной виленской «армии голодающих».

Когда я приехал в Вильно, у меня в кармане было три рубля. Я заплатил за «квартиру». Стараниями Явеца и Тойбера я получил талоны в дешевую столовую, которая находилась на улице Новгородской. Через неделю я заплатил хозяйке загодя еще за один месяц, опасаясь, что потрачу деньги. Однако и утром, и вечером надо было питаться, и я часто чувствовал голод – даже днем, после дешевой столовой. По совету Янкеля, своего соседа и приятеля, я стал преподавать «написание писем». Янкель испытывал страсть к романам на идише. Он был записан в библиотеку при книжном магазине Ицхака Функа на Немецкой улице. Каждую пятницу он брал там две книги и прочитывал их за неделю. Романы были в основном «американского производства»: «Кровавая богиня Кали», «Чикагская роза» и так далее. Нашу комнату освещала маленькая керосинка на столе, и квартиранты часто толпились вокруг нее, так что Янкелю не всегда хватало света для чтения. Во второй комнате жил юноша, поступавший в педагогический институт, и там всегда был свет. Комнату освещала большая керосинка, и Янкель немного приоткрывал дверь, становился рядом и читал. А этот «будущий учитель» следил за Янкелем и когда видел, что тот погружен в чтение – весь сосредоточенность и любопытство, каждый мускул на лице напряжен, – подкрадывался, медленно приближался к двери и с грохотом ее захлопывал. Уже на третий день пребывания в квартире я понял причину злости и враждебности, с которой Янкель отзывался об этом парне. Янкель, лежа на своей кровати рядом со мной, шепотом рассказывал мне сюжет очередного романа и просил меня «угадать», что же будет дальше. Из ночи в ночь я продолжал оборванное повествование, чем приводил Янкеля в неописуемый восторг. В крайнем изумлении он заметил: «Да ты ведь смог бы быть писателем!» Янкель рассказал, что до меня у него был сосед, который спал на моей кровати, парень из Ольшан, приятель Абы из Воронова, и он «давал уроки» по «написанию писем». Еще он иногда писал письма за плату. Это приносило ему примерно три рубля в месяц. Он много голодал, пока не уехал в Лондон.

Через несколько дней у меня уже были «уроки письма». Ученицей стала одна из соседок, Хана, молодая, высокая и очень приятная женщина, мать двоих детей. Ее муж месяц назад уехал в Америку, и она не хотела, чтобы другие писали письма ее мужу. Она готова была платить аж целый рубль в месяц. Однако учитель должен быть вознагражден за результат, и мы договорились, что когда она начнет делать успехи, то будет платить рубль с полтиной, а когда «будет уметь писать» – прибавит еще полтину. Она должна будет писать каждый вечер столько, сколько я потребую. Я учил ее самым простым способом. Она говорила, что хочет написать мужу, а я писал первое предложение с ее слов, потом показывал ей написанное и предлагал угадать слова – по порядку. Затем мы раскладывали слова на буквы и таким образом быстро продвигались. Через месяц она уже написала свое первое письмо мужу. К счастью, письмо было недлинным. Она пригласила меня и Янкеля к себе в комнату, где жила с двумя детьми. Там царил образцовый порядок, вся обстановка сияла чистотой. В лице этой женщины я обрел товарища и почитательницу. Она всем рассказывала о «юноше из Полтавы» как о «великом мастере и чудесном учителе письма». Еще я учил ее читать книги, а Янкель приносил материалы для чтения из библиотеки Функа. Благодаря Хане я приобрел в глазах хозяйки и квартирантов репутацию «учителя письма» и «деятельного человека», к тому же зарабатывал рубль с полтиной, почти два рубля в месяц… Кроме того, у меня еще были доходы «на стороне»: в бейт-мидраше, где отец Хаима-носильщика при жизни был служкой, я толковал мидраши каждую субботу по утрам после миньяна «старших»; а в бейт-мидраше на улице Стекольной я с самого раннего утра учил Торе группу евреев-ремесленников (по недельным разделам, вместе с главой Мишны). Эта работа также приносила мне примерно два рубля в месяц. Итак, у меня было гарантированных четыре рубля в месяц плюс обед в дешевой столовой, а кроме того, я уже заплатил за квартиру за два месяца – а это немало! В своем окружении я чувствовал себя «обеспеченным», несмотря на ежедневное обеденное унижение, когда нужно было стоять в очереди с тарелкой перед столовой – я не привык к такому «самообслуживанию». За эти два месяца я полностью влился в самую гущу еврейской бедноты города Вильно. Вся голь жила на улице Еврейской и на улице Мясницкой, в переулке Гитка-Тойба и на улице Стекольной, на улице Новгородской и на улице Госпитальной. За эти месяцы я приобрел себе верных друзей и преданных приятелей, и мы вместе попытались спланировать деятельность на благо народа, которая сочетала бы в себе особый «образ веры» и «образ жизни». Это было нечто вроде тайного общества, основанного на дружеской привязанности, которое называлось «Дом Израилев». Наши основные принципы выражались двумя стихами из Библии, которые мы записали в четыре строки: «Я избрал путь веры, / поставил перед собой суды Твои (Псалом 119:30), Ищите добра, а не зла, / чтобы вам остаться в живых (Амос 5:14)». На эти танахические стихи мы нагромоздили груду законоустановлений: о принципах веры и заповедей, о добре и его сущности, о добре для одного и для многих, о зле, которого нужно избегать, об условиях жизни народа и о путях его возрождения.

Наша программа была смесью представлений, мыслей, чувств и духовных исканий, которые переплелись между собой и слились в единое целое в наших сердцах. На людей, с которыми мы пытались дискутировать, эта программа производила странное впечатление. Нашей «теоретической базой» стали Танах и мидраши, хасидизм и религиозная этика, Толстой и социалистические брошюры Бунда, Смоленскин и Ахад ха-Ам, проповеди Цадикова, проповеди-лекции Бриля по истории еврейского народа (о лекциях Бриля много рассказывали мои друзья – он умер почти сразу после моего приезда в Вильно, и я успел его послушать только один или два раза), а также проповеди различных других народных проповедников. Но интересно, что вся эта мешанина из мыслей и суждений, религиозных представлений и чувств каким-то иррациональным образом выкристаллизовалась у нас в план действий, очень красиво и ясно изложенный. Вот наши тезисы: «Ищите добра» и «На трех вещах стоит мир: Тора, труд и милосердие». «"Добро", которое каждый еврей должен требовать от себя и от своего ближнего, состоит в любви к Торе, любви к труду, и любви к Израилю». А «любовь к Израилю» означает «милосердие и благодеяния, которые совершаются из дружеских чувств, независимо от того, заслуживает ли человек этого или нет» (так сформулировал плотник Гершель). «Не зла» – «три вещи сживают человека со света: зависть, похоть и гордыня». «Каждый должен довольствоваться малым, владеть своими инстинктами и остерегаться властолюбия». «За всем этим стоит одна идея – всеобщее равенство» (так сказал грузчик Хаим). «Чтобы вам остаться в живых»; «эти качества – главное условие победы народа в борьбе за существование» (это формулировка Хаима Герцена). В этом пункте мне понравилось только словосочетание «во имя». Мы все согласились с тем, что «выжить» – это значит «возродить Израиль на земле отцов», ибо сионизм «заполняет и охватывает весь наш мир». Плотника Гершеля несколько смущали такие высказывания, потому что он видел в них святотатство.

Из стиха «Путь веры я выбрал / Твоего суда я удостоился» мы вывели четыре религиозных принципа: реальность Всевышнего («вера»), свободный выбор («я избрал»), Тора с небес («суды Твои») и Провидение свыше («поставил перед собой»).

Первоначальная ячейка «Дома Израилева» насчитывала пять человек. Маймон (ученик художественной школы), Янкель (подмастерье сапожника) и я – мы втроем жили в одной квартире; и еще двое – носильщик Хаим и плотник Гершель. Гершель играл главную роль в создании ячейки. Ему было восемнадцать лет. Отец его умер примерно за десять месяцев до этого, и он регулярно читал кадиш (я познакомился с ним в бейт-мидраше на Стекольной улице). Гершель любил цитировать своего отца, печника р. Шимона, который, по его словам, был великим ученым и скрытым праведником. У Гершеля была очень больная мать и две сестры: старшая работала на чулочной фабрике, а младшая – швеей. Старшая была членом Бунда. Брат с сестрой постоянно пытались перетащить младшую сестру каждый на свою сторону. Затем к нашей компании присоединилось еще трое активных членов, Барух из Ветки (это такой городок рядом с Гомелем, по ту сторону реки Саж), Хаим Герцен из Сморгони и парень из Прейли (мы его так и звали, а его имени я не помню), затем к нам пришло еще трое не столь активных участников – они присоединились к нам просто из любопытства и быстро ушли. Это были мои друзья – Давид-Ноах Пинес и Файвл Блох, а третий – Шлама из Сморгони (приятель Хаима Герцена), по фамилии Волович, двадцати трех лет от роду, учился в «кружке» Хаима-Озера и был близок к Бунду. Мы подозревали, что он временно вступил в нашу организацию по совету Кальмана, одного из влиятельных в то время активистов Бунда.

Барух из Ветки, двадцати одного года от роду (той зимой он был демобилизован из армии), низкого роста, близорукий, быстро говорил и громко смеялся, он много учился и готовился стать еврейским учителем. С Барухом я познакомился в Гомеле, потом мы встретились в Тельши и были очень рады снова увидеться. Хаим Герцен уже был членом Бунда в своем родном городе и принадлежал к «национальной оппозиции» в Бунде. Ему не нравился наш «принцип религии и морали». Однако его сердце пылало любовью к каждому сыну Израиля. Парень из Прейли был пламенным сионистом. Он верил, что скоро будет образовано еврейское государство, знал немецкий язык и готовился стать… еврейским почтовым служащим в Иерусалиме.

Мы стали работать в трех направлениях. Во-первых, регулярно заниматься Торой, как самостоятельно, так и все вместе. Каждую субботу участники ячейки должны были отчитываться о том, что они выучили в течение недели, выслушивать замечания товарищей и принимать их к сведению. Во-вторых, зарабатывать на жизнь собственным трудом и, в-третьих, осуществлять милосердие, то есть помогать друг другу. Кроме того, каждому надлежало составлять отчеты о положении квартирантов в том дворе, где он живет, и как члены ячейки могут помочь тем, кто в этом нуждается. Эта область наших занятий была особенно интересной – «отчеты» познакомили нас с виленской «действительностью». Разъяснения некоторых товарищей, особенно Баруха из Ветки и Хаима Герцена, стали своего рода первыми уроками «политэкономии» и социологии. Напротив, другие пункты программы вызвали бурные дебаты. Хаим Герцен заявлял, что у нас не сборище йешиботников и поэтому в примечании было объяснено, что Тора («учение») – это также и Гаскала («Bildung»), однако это все равно не удовлетворило его. Грузчик Хаим выступал против выражения «Тора с небес», считая, что к нам это не относится, а мои объяснения, что «пророчество» – это самобытная часть еврейского национального наследия, не успокоили его, равно как и плотника Гершеля не успокоили мои объяснения о «Провидении свыше» – он настаивал именно на «персональном Провидении». То, что Гершель преподавал в бейт-мидраше, было весьма интересно. Нас поразила начитанность и осведомленность Гершеля в экзегетической и философской литературе, его умение приводить примеры из повседневной жизни, которые были и грустными, и смешными одновременно. Я преподавал Рамбама, вернее, рассказывал о воззрениях Рамбама по вопросам веры и этики. Нам также удалось привлечь – частично – четырех молодых людей, которые готовились в педагогический институт. Таким вот составом, вместе с Давидом-Ноахом Пинесом и Файвлом Блохом, мы по моему предложению читали стихи Бялика. Я тогда был страстным поклонником его поэзии и очень любил разъяснять и комментировать его. Бялик в то время еще был не очень известен, и его стихи еще не выходили в виде сборников. Однако нам удалось достать пять экземпляров «Календаря Ахиасафа», три экземпляра журнала «Пардес», «Время» Эзры Гольдина, первые тома альманаха «ха-Шилоах», и мы их читали, высматривая стихи. Мы выучили наизусть «Маленькое послание» и «На пороге бейт-мидраша». Особенно нам понравились стихи «Ночные раздумья» и «Скала и волна». К сожалению, цензура замазала чернилами стихотворение Бялика «Стон» во втором томе «ха-Шилоах». Мы пытались разглядеть, что же там написано, но, увы, нам не удалось стереть слой черной краски.

Ячейка просуществовала всего два месяца. Плотник Гершель, который, как я говорил, был свидетелем ареста Блондеса, пошел к р. Хаиму-Озеру, поскольку его попытка донести увиденное до глав общины не удалась. Тот встретил его весьма благожелательно, внимательно выслушал и направил дело в судебную комиссию, которая занималась этим делом. Он рассказал р. Хаиму-Озеру о нашей ячейке, и тот увидел в ней что-то вроде попытки «захватить власть в доме», а во мне – Гершель и про меня рассказал – нечто вроде будущего «религиозного реформатора», которого нужно остерегаться и общаться с ним с большой осторожностью. В конце концов Гершель покинул нашу организацию – после того, как я согласился на беседу с Кальманом (Крапивницем), одним из лидеров «движения» (Бунда) в Вильно. Приглашение на эту беседу передала нам сестра Гершеля. Гершель сказал сначала, что не хочет никаких бесед, цель которых – лишь сбить нас с пути. Однако его сестра Хася объяснила, что Кальман хочет услышать от нас, что мы знаем про виленские дворы, а я говорил, что отказ Гершеля противоречит принципу «ищите добра». В конце концов было решено, что с Кальманом встретимся я и Гершель. Беседа состоялась под вечер в доме одного учителя – на улице Завальная, недалеко от улицы Рудницкой. Кальман произвел на меня большое впечатление: открытое лицо, широкие скулы, большие грустные глаза, говорил он неспешно, взвешенно и очень убедительно.

Нас было четверо: я, Гершель, Кальман и Шломо Волович, «юноша из Сморгони». Гершель и Шломо поначалу молчали; Кальман задавал вопросы, а я отвечал. Но потихоньку разговор оживился. Тема беседы была: «Чтобы вам остаться в живых, каковы необходимые условия для победы народа в борьбе за выживание?» Кальман очень удивился самой формулировке: она показалась ему почти «марксистской». Я помню, какой пример привел Гершель: «Город осажден, окружен врагами, жители умирают от голода – и приходят мудрецы и предлагают жителям мудрый совет: «Поссорьтесь между собой, подеритесь между собой, и таким образом спровоцируете врагов, и те тоже перегрызутся между собой». Кальман засмеялся – и рассердился. Мы перешли от «классовой борьбы» к вопросам веры, от вопросов веры – к сионизму. От сионизма – к положению евреев в Вильно. В итоге Кальман сказал: наши споры бессмысленны – вам надо учиться. Вы молоды. Жаль, что вы опоздали: тридцать лет назад ваши мысли и стремления могли бы принести большую пользу. А сейчас… Нет смысла Рамбаму и р. Исраэлю из Саланта – даже если их «сдобрить» сионизмом! – дискутировать с Марксом и Энгельсом! До свидания, друзья, встретимся в Бунде…

Гершель был очень сердит на меня за то, что я решился на эту беседу. Он начал убеждать меня не вступать в разговоры с людьми, «отрицающими вещи, которые для тебя принципиальны!» Он сказал, что в этом состоит смысл высказывания «Знай, что сказать еретику». «Главное, что, когда ты отвечаешь ему, желая победить, ты не должен признавать его позиции и спорить с ним согласно его разумению. Это самое опасное. И второе, нельзя приходить к нему, к еретику, можно лишь отвечать ему, когда он приходит к тебе».

За три недели до Песаха умерла мать Гершеля. Он был очень подавлен. На похороны пришли все члены ячейки. Меня удивило огромное количество еврейской бедноты и простолюдинов на похоронах. Я понял, что отец Гершеля был очень заметным в народе человеком. Перед Песахом плотник Гершель ушел из дома. Сестра его говорила, что он очень похож на своего отца: такой же праведник, как отец, и такой же великий ученый. Под влиянием р. Хаима-Озера он бросил ремесло плотника и опять стал изучать Тору. Я встретил его ровно через год (в воскресенье 26 адара 5661 года) на похоронах р. Меира-Михла (Рабиновича){360} одного из удивительнейших раввинов и праведников в Вильно. Гершель уклонился от разговора со мной, и больше я его не видел. Грузчик Хаим дождался билета в Америку и собирался в путь. Хаим Герцен уехал из города. Давид-Ноах Пинес и Файвл Блох вступили в «Бней Моше», сионистскую организацию с социалистическим уклоном. Я был весь в заботах о заработке и не мог думать о «Доме Израилевом». Из-за разрыва отношений с Явецом и Тойбером я отказался от обедов в дешевой столовой; уроки письма прекратились, так как между Пуримом и Песахом нельзя обучать женщин – а ведь было много учениц, которые были свободны и могли учиться; доходы от уроков в бейт-мидраше сильно уменьшились и не могли, как раньше, служить основой стабильного существования, а были лишь небольшим подспорьем. Шли дни, и я понимал, что не могу больше питаться лишь чаем и хлебом, купленным в кредит.

В те дни я сблизился с другим соседом по комнате, от которого до тех пор старался держаться подальше. Этот молодой человек, Лба из Воронова, очень со мной подружился и старался всячески мне помочь. Отчего-то он вызывал у меня сильные подозрения. Я отклонил его просьбу принять его в «Дом Израилев», хотя многие товарищи его рекомендовали. Как я уже говорил, я читал в то время «ха-Шахар» и нашел там рассказы Смоленскина, в частности, роман под названием «Блуждающий по дорогам жизни», в котором очень впечатляюще была описана миссионерская организация в Лондоне. А этот парень говорил, что скоро поедет в Лондон, и это казалось мне очень подозрительным. Столь же подозрительно было то, что «парень из Ольшан», приятель Абы, также собирался в Лондон; при этом они говорили, что у них там нет родственников. За две недели до Пурима я заболел: у меня распухли десны и очень болели. По предложению Абы я пошел к врачу вместе с ним, и тот прописал мне лекарства. И визит, и лекарства ничего не стоили мне: врач был из миссионерской организации… Мне показалось, что Абу там приняли как старого знакомого. И я никак не мог понять: «откуда этот овощ растет?»

И в то же время он был единственным, кто почувствовал изменение в моем положении. Он очень деликатно в течение двух недель заботился о том, чтобы я получал в кредит чай, завтрак и ужин. И тогда же он стал меня уговаривать бросить все мои «безумные увлечения» и снова приняться за Талмуд. «Каждый день я наблюдаю за тобой и все больше удивляюсь! Ты остерегаешься совершить малейшую оплошность так, как если бы это был большой грех, молишься и молишься с усердием, изучаешь Тору ради нее самой. Как я вижу, ты весьма ученый человек. И при этом ты приносишь себе вред тем, что не продолжаешь учиться, чтобы получить звание раввина, – ведь ты мог бы сдать экзамены и стать казенным раввином. А русский язык у тебя гораздо лучше, чем у большинства «будущих учителей». Да ты просто губишь себя!» Так он твердил мне изо дня в день, из часа в час. Я понял, что все это время он следил за мной. Его положение было ничуть не лучше моего, однако он уверял, что «у него есть перспективы» и в его случае это лишь временные трудности. А мы тем временем вместе голодали. И однажды, за десять дней до Песаха, Лба предложил мне пойти в организацию «Цдака гдола» и получить там… мацу{361} на Песах. Естественно, «мы не будем дожидаться Песаха и съедим все сейчас». «Тебе не нужно будет ничего говорить, просить, просто присутствовать там». Видимо, Лба был уверен, что мой внешний вид «убедит» пожертвователей, что нам нужно выдать мацу немедленно. Как сейчас я вижу лицо Абы, обеспокоенное и серьезное. Это произошло 5 нисана, в десять утра. Я согласился, и мы пошли. Перед этим я не ел около 36 часов… После того как мы поели и попили, я дал Лбе письмо для Хаима-Озера Гродзинского{362}, знаменитого виленского раввина, при котором существовал «кружок» молодых талмудистов, и он их очень хорошо поддерживал материально. В письме я написал о себе и попросил посоветовать мне какой-нибудь бейт-мидраш, где я мог бы учиться, а также немного зарабатывать, чтобы не «жить на милостыню» и в течение полутора лет «выполнить свой обет» и завершить изучение Талмуда. Лба, видимо, нарассказывал про меня очень много. Через час он вернулся, неся в руке ответ от р. Хаима-Озера. Он приглашал меня прийти к нему завтра, в четверг, в 11 часов утра.

Р. Хаим-Озер принял меня с меньшим дружелюбием, чем я ожидал. Он задавал лишь короткие вопросы, а я должен был развернуто на них отвечать. Из его вопросов следовало, что он знает про меня гораздо больше, чем можно было бы предположить. Он говорил невозмутимо и время от времени обращался к кому-нибудь из сидящих рядом с ним с каким-нибудь вопросом, желая, очевидно, дать мне понять, что я представляю для него меньший интерес. По сути, он все время разговаривал с сидящим рядом с ним раввином и лишь время от времени, бегло взглянув на меня и скользнув рукой по бороде, задавал мне вопрос, как бы между прочим выслушивал ответ, продолжал разговаривать со своим собеседником, затем снова – беглый взгляд на меня и вопрос. Так продолжалось около сорока минут. В конце концов мне стало ясно, что он знает, кто я, где учился, что он знаком с моим дядей, р. Элиэзером-Моше Мадиевским из Хорала, и даже в курсе, что Мендл Данишевский из Сморгони, который должен был стать его зятем, является моим двоюродным братом со стороны матери. Видимо, ему было известно даже и то, что я был знаком с Яаковом Липшицем и что меня подозревают в причастности к публикации материалов об организации «Черное бюро». Я убедился, что от него не ускользнула моя дружба с Зеевом Явецом и что он знаком также с плотником Гершелем, и ему известно даже о «Доме Израилевом». И я не мог сообразить, были ли ему эти факты известны раньше или же он ухитрялся извлечь их из того, что я ему сейчас рассказывал. Я ясно видел, что ведет он себя со мной по принципу «доверяй, но проверяй». В конце концов он сказал, что не хочет принимать меня в свой «кружок», а потому не хочет разговаривать со мной о Торе. Однако он советует мне пойти в Шнипишки, в молельный дом, который на краю поселка, «молельный дом на горе». Он договорится со старостой, р. Лейбом Гемарским, скромным и порядочным евреем, чтобы он выделил мне три рубля в месяц; они также предоставят мне жилье, а об остальном я должен буду заботиться сам. Кроме того, мне следует связаться с местным раввином, р. Ашером, скромным человеком и величайшим знатоком Торы. Примерно через три месяца он пригласил меня к себе еще раз и сказал, что я могу отправиться в Шнипишки хоть сегодня. Он пожелал мне «кошерного Песаха» – на этом беседа завершилась. В конце разговора я почувствовал, что он стал относиться ко мне более дружелюбно. В тот же день я покинул Квасной переулок и переехал на другой конец города, на улицу Калвария. Подмастерье Янкель и Лба из Воронова проводили меня до «зеленого моста», не далее. По моей просьбе мы расстались. А в десять часов вечера я нашел себе место в углу бейт-мидраша и стал учиться громко и вдохновенно: «Все совершают шхиту, и шхита их кошерна…» (трактат «Хулин»).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.