Заключение

Заключение

Волконский не был диссидентом или «несогласным». Своим творчеством – как композиторским, так и исполнительским – он не столько «сопротивлялся», сколько отрекался от того, что являлось общим местом. Он выделялся не потому, что хотел выделиться, а потому, что не мог идти в ногу. Отсюда – аритмические перебежки от «нормального» течения событий в сторону авангардизма, сериализма, экспериментаторства, старинной музыки. В каждом из этих направлений Волконскому удалось сказать свое слово – слово не просто талантливого первопроходца, но гениального провозвестника. Пусть он не создал большого количества опусов или собственной композиторской школы и пусть прожил последнюю треть своей жизни вне России, именно за ним потянулись поколения российских музыкантов, и именно ему они преданы до сих пор.

Волконский начал подумывать об отъезде из России в 1968 году, после вторжения советских войск в Чехословакию, но уехал лишь после того, как дирекция Московской филармонии установила унизительно малые расценки на его выступления. Это переполнило чашу его терпения, которое и так-то было на пределе. Волконский говорил друзьям, а после эмиграции – корреспондентам[58], о том, что он не Шуберт, который никогда не слышал своих симфоний, и не затворник или аскет, привыкший сочинять «в стол». Он считал, что искусство нуждается в публике. Поскольку Волконского лишили публики, он был вынужден покинуть страну, в которой провел к тому времени большую часть своей жизни.

Волконский подал заявление на эмиграцию в начале декабря 1972 года. Практически сразу его исключили из Союза композиторов, запретили концерты и перестали выпускать пластинки, а также заставили покинуть «Мадригал». Лишенный средств к существованию, в течение долгих месяцев до получения разрешения на отъезд Волконский, чтобы продержаться, распродавал свою коллекцию нот и пластинок, а потом, получив наконец-то в мае 1973 года разрешение на выезд, раздал оставшуюся ее часть друзьям и знакомым[59]. Фиктивно женившись на еврейке[60], Волконский формально уехал в Израиль, но так туда и не попал.

Поездом он добрался до Вены и, оказавшись в Европе, остался там навсегда.

Однако новая, послевоенная Европа была крайне далека от той, которую Волконский помнил с детства. При всей его пылкой любви к Италии и Франции, Андрею Михайловичу было там уютно лишь частично. Другая часть его души навсегда осталась в России. Не случайно и на Западе Волконский дружил преимущественно с теми, кто говорил по-русски[61]. Его ближайший друг, Луи Мартинес, был одним из первых переводчиков пастернаковского «Доктора Живаго». Именно благодаря ему Волконский поселился в Экс-ан-Провансе – «чтобы быть рядом с друзьями». Мартинес, у которого был свой ключ от квартиры Волконского, навестил его 16 сентября 2008 года и нашел своего друга с навсегда остановившимся сердцем.

Похоронили Андрея Михайловича в семейной могиле на старом ментонском кладбище, расположенном над открытым морем, с видом на его любимую Италию. Его семейный архив уехал вместе с сыном в Эстонию; музыкальный – в фонд Беляева; пластинки и диски – к Виктору Кисину. Его мысли последних дней стали достоянием диктофона и той книги, которую вы держите в руках. Как часто случается в России, Волконский был почти забыт при жизни, но наверняка будет возрожден после смерти. Ушедших у нас любят и ценят больше, чем живых. Ему так нужны были любовь и забота, тепло и память. Светлая память, теперь и во веки веков.