ГЛАВА ВОСЬМАЯ ГЕНЕРАЛ ПАРИЖСКОЙ КОММУНЫ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЕНЕРАЛ ПАРИЖСКОЙ КОММУНЫ

Судебная расправа над Домбровским, инспирированная царизмом и подготовленная французской полицией, не состоялась. Однако в течение долгого времени его революционная деятельность была сильно затруднена, а моментами и вовсе парализована. В июле 1870 года, когда Домбровского вынуждены были вторично освободить из тюрьмы, политическая обстановка в Европе оказалась накаленной до предела: это был канун франко-прусской войны 1870–1871 годов. Правящие круги Франции еще до этого старались склонить на свою сторону общественное мнение и все те политические силы, которые можно было противопоставить юнкерской Пруссии. Правое крыло польской эмиграции бурно приветствовало эти заигрывания, так как готово было идти на любые комбинации, открывающие возможности для националистических спекуляций, с помощью которых обанкротившиеся деятели этого направления рассчитывали нажить себе политический капитал. Даже более умеренные круги были настолько увлечены начавшимся флиртом, что всерьез говорили о принце Жероме Наполеоне (Плон-Плоне) как желательном кандидате на престол будущей независимой Польши. Тот самый Беднарчик, с которым Домбровский полемизировал о судьбе Украины, разглагольствовал, например, так: «Только в нем, в принце Наполеоне, видим все мы предводителя, который в состоянии освободить край из неволи, под знамя которого встанет как народ, так и старая шляхта, голос которого будет слышен среди монархов Европы; после победы над врагами, верный принципам свободы, равенства и братства, он поведет народ дорогой благоразумного прогресса к его дальнейшему предназначению».

Остальные эмигранты тоже склонны были связывать те или иные свои надежды с надвигающимися событиями. «Малейшее нарушение европейского равновесия, — писала эмигрантская газета «Неподлеглость», орган Объединения польской эмиграции, еще в 1867 году, — для нас является уже бурей, способной очистить мир от враждебных стихий и воздвигнуть солнце свободы на нашем небе». Хотя предстоящая война была несправедливой и со стороны Пруссии и со стороны Франции, радикальная часть польской эмиграции симпатизировала последней. Не все они были склонны к идеализации «второй империи» во главе с Наполеоном III, но все рассчитывали на то, что сложившуюся обстановку им удастся как-то использовать для новой попытки восстановить независимость Польши.

Планы и расчеты левого крыла эмиграции полупили отражение в проекте, который Домбровский представил французскому императору еще до начала франко-прусской войны. Вот что говорилось в проекте: «В настоящей ситуации можно предвидеть войну. Франция, прикованная к Рейну немецкими силами, не сможет охранять свои интересы на востоке Европы, где Россия получит возможность напасть на Турцию для завоевания славянских земель. Поэтому восстание в Польше выгодно Франции и невыгодно России и Пруссии […]. Восстание на польских землях, которые находятся под властью России и Пруссии, приуроченное к началу войны, могло бы в значительной мере парализовать обе эти державы. Восстание, однако, возможно лишь в том случае, если французское правительство совершенно определенно выскажется за восстановление независимой Польши. Остатки гражданской и военной организации 1863–1864 годов могут стать базой будущего восстания. Остатки эти, правда, очень слабы на землях, занятых Россией, но довольно сильны в Галиции и особенно в Познани и Западной Пруссии (старые польские земли); в Восточной Пруссии имеется также много связей и складов разного рода в непосредственном соседстве от русской границы. Развивая эти остатки последнего национального движения в Польше и организуя одновременно новые силы (недостатка этих сил в нашей стране не будет — их нужно только разбудить), можно без всяких трудностей поднять все население польских земель. Особенно при некотором попустительстве Австрии».

Проект Домбровского в какой-то мере может служить примером революционной дипломатии, стремящейся использовать в своих интересах столкновения между враждебными силами. В проекте нет и намека на отступление от политических принципов, он требует, в частности, от французского правительства прочных гарантий независимости Польши вместо туманных обещаний, которые давались раньше. Но самое главное — в проекте речь идет не о вооруженной демонстрации, а об организации восстания, опирающегося на живые силы внутри страны, па остатки конспирации 1863 года, которая имела весьма демократический характер. Это сразу же должно было отстранить от руководства им деятелей «Отеля Лямбер» и гарантировать движение от опасности справа. С целью парализовать влияние Мерославского и его сторонников Домбровский внес в проект специальную оговорку. «Чтобы достигнуть намеченных в ней целей, — писал он, — не следует искать опоры в известных личностя с последней национальной войны, которые, заслуженно или незаслуженно, после поражения потеряли доверие в крае, которые совершенно чужды нынешним усилиям Польши».

Симпатии польской эмиграции склонялись на сторону Франции даже тогда, когда она была монархией. С сентября же 1870 года, когда после поражения французской армии при Седане Вторая империя рухнула под напором народного возмущения, эти симпатии распространились еще шире. Их реальным воплощением стала идея создания польского легиона во французской армии, который бы сначала участвовал в обороне Франции, а затем содействовал освобождению Польши.

Попытки создания легиона привели к усилению объединительных тенденций в польской эмиграции. При этом некоторые умеренные и правые деятели предлагали во имя объединения забыть различия в политических взглядах. Лидеры демократического крыла не соглашались на возрождение идеи универсальной, но политически аморфной эмигрантской организации. Позиции их здесь были близки, хотя, по-видимому, и не совпадали полностью. Существовали, в частности, некоторые различия между Домбровским, который занимал резко непримиримую позицию, и Врублевским, Который по временам проявлял склонность к компромиссам.

Рост объединительных тенденций вызвал к жизни Временную комиссию и так называемое Представительство польской эмиграции. Однако наиболее сильные эмигрантские организации, в том числе Объединение польской демократии, их не признали. В августе 1870 года от участия в Представительстве отказались избранные в него Гауке-Босак, Гейденрейх и Врублевский. Для характеристики состава и политической линии Временной комиссии достаточно сказать, что ее большинство признало возможным участие поляков только в войне с пруссаками; в случае же революции во Франции поляки, по его мнению, должны были заявить о своем невмешательстве в политическую борьбу.

Тем временем прусская армия, почти не встречая сопротивления, приблизилась к французской столице. Глава правительства Национальной обороны реакционный генерал Трошю считал войну проигранной и согласился бы на капитуляцию, если бы не боялся общественного мнения. Инициативу в организации отпора оккупантам взяли на себя народные массы, и прежде всего трудящиеся Парижа. Около полумиллиона человек вступило в батальоны Национальной гвардии. Однако предательская политика Трошю и ему подобных почти полностью парализовала эту огромную силу. Будучи профессиональным военным и горячо сочувствуя республиканской Франции, Домбровский отчетливо видел нависшую опасность, много думал над тем, как найти выход из создавшегося положения. Одним из результатов этих раздумий была памятная записка, адресованная в военное министерство Франции.

Записка содержала краткий, но очень четкий и емкий стратегический анализ хода войны и оценку создавшейся ситуации. Домбровский считал, что пруссаки могут и должны быть остановлены, что Париж должен энергично готовиться к обороне, опираясь на не занятые противником южные и юго-западные департаменты. В то же время он предлагал создать подвижные кавалерийские соединения, которые могли бы действовать на широком фронте севернее Парижа (то есть в тылу прусской армии) с целью нарушения коммуникаций и нанесения урона методами партизанской борьбы. «В данный момент, — говорилось в записке, — все пространство между Бельгией, Рейном и массой неприятельских войск могло бы без помех стать ареной партизанских действий». Для создания подвижных сил Домбровский предлагал использовать находящихся во Франции польских эмигрантов. «Польская эмиграция во Франции, — писал он, — представляет прекрасный источник для создания Партизанского корпуса: хорошие кавалеристы, отлично приспособленные к войне, засадам и стычкам, знающие В большинстве немецкий язык; если их экипируют как спаги[40] и посадят на алжирских коней, то они готовы воевать за Французскую республику». Формирование корпуса и командование им Домбровский брал на себя.

Предложения Домбровского не получили поддержки французских военных властей. Причиной этого явилось прежде всего то, что речь шла о самоотверженной защите республиканского строя, а Трошю и многие его приспешники оставались в душе монархистами и тосковали о свергнутом Наполеоне III. Сыграли роль и соображения престижа: Домбровский своей запиской делал совершенно очевидной стратегическую беспомощность французского командования. После длительного молчания Вольскому изгнаннику дали понять, что в его предложениях не нуждаются.

Другой важный шаг польских эмигрантов, предпринятый в эти дни, заключался в опубликовании прокламации, которая была обращена к французскому народу через головы их своекорыстных правителей. «Наши ветераны польских восстаний, — говорилось в листовке, — организуются в легион для защиты Парижа. 200 или 300 юных польских волонтеров жаждут только одного — служить делу Французской республики, которое стало делом всего человечества. Пусть каждому из нас дадут по хорошему коню (их еще есть достаточно в Париже), саблю, карабин, штук шестьдесят патронов, хорошую карту и с полсотни франков карманных денег — и пусть позволят нам очистить окрестности Парижа от неприятельских разведчиков, а затем действовать в тылу немецкой армии. Кавалерия — излюбленный род польского войска, и именно у нас Пруссия заимствовала организацию своих уланов, которые причинили такой урон неискусным и влюбленным в свои традиции генералам.

Мы верим, что дело Парижа далеко не проиграно. Теперь Франции есть за что бороться, со славой умереть или победить».

Желающих последовать этому призыву нашлось вполне достаточно. Надо отметить, однако, что мотивы их действий далеко не были одинаковым^. Применительно к какой-то части польских эмигрантов можно говорить о далеких от политики чисто материальных стимулах: вступление во французскую армию давало им, а иногда и их семьям, средства к существованию. Для кругов, связанных с белыми деятелями из «Отеля Лямбер», речь шла о возможности укрепить контакты и заслужить доверие французского правительства с целью использовать то и другое при осуществлении тех дипломатических комбинаций, в результате которых они рассчитывали достичь независимости Польши, не прибегая к пугавшему их восстанию. Демократическое крыло польской эмиграции, а оно дало большинство волонтеров, связывало свое участие в воине на стороне Франции с перспективами развития революционного движения в Европе. Они отстаивали французские республиканские традиции от монархизма пруссаков; они выступали против одного из государств, являвшихся оплотом политической реакции и оккупирующих польские земли; они защищали страну, которая предоставила им политическое убежище и которая при существовавшей расстановке сил волей или неволей оказывалась среди держав, противостоящих реакционным силам в различных международных конфликтах, включая и те, которые возникали в связи с польским вопросом.

Что касается Домбровского, то руководившие им мотивы подробно изложены в одном из его писем Брониславу Воловскому — польскому эмигранту сравнительно умеренной ориентации, но противнику наполеоновского режима и активному участнику вербовки польских волонтеров для защиты Франции. «Ты хорошо знаешь меня, — писал Домбровский в сентябре 1870 года, — и тебе известно, дорогой Бронислав, что я имею достаточное военное образование и подготовку; тебе известно также, какое положение я занимал в крае, известно, наконец, что я был и остаюсь искренним республиканцем. Можешь поэтому заверить твоих политических друзей, что, не имея возможности здесь, на месте, отдать для пользы Республики ни мои знания, ни мои дела, я решился уже вступить в армию простым канониром для обороны стен Парижа. Я не могу сидеть сложа руки, когда идет эта борьба деспотизма против Республики, для меня Республика есть олицетворение дела свободы и человечности».

В результате усилий Домбровского и других руководящих деятелей эмиграции 380 поляков, проживающих в Париже, заявили о желании оборонять столицу Франции. Своим командиром волонтеры выбрали Гейденрейха, который когда-то вместе с Домбровским входил в революционный кружок офицеров-генштабистов в Петербурге, а затем был крупным повстанческим военачальником, действовавшим под псевдонимом «Крук». Сформировали три роты: одна из них в соответствии с предполагаемым вооружением была названа стрелковой, а две другие назвали по тем районам Парижа, в которых жили их бойцы, — монпарнасской и батиньольской. Командовать ротами было поручено бывшим участникам военнореволюционных кружков и восстания 1863 года Погожельскому, Рыдзевскому и Галензовскому.

Парижане приветствовали решимость польских эмигрантов сражаться на стороне Франции. Однако правительство ие согласилось на создание самостоятельных Вольских формирований: полякам было разрешено лишь вступать в батальоны Национальной гвардии по месту жительства. В Лионе тем временем при участии Воловского удалось достичь большего: 18 сентября 1870 года собрание жителей города приняло решение создать добровольческий франко-польский легион для партизанской борьбы, причем во главе его собравшиеся просили встать Домбровского. Тот с энтузиазмом встретил полученное известие и немедленно дал согласие командовать легионом. Но к этому времени Париж уже был окружен пруссаками и выбраться из него оказалось не так-то просто. Обе попытки Домбровского пересечь линию аванпостов окончились неудачей, причем оба раза его по указанию приспешников Трошю задерживали французские солдаты.

Часть своих злоключений Домбровский изобразил в письме к Воловскому от 9 ноября 1870 года. «Я ужо писал, — говорится в нем, — что решил поехать в Лион. Решение это не изменил и делаю все возможное для того, чтобы его осуществить. Уже два раза я пробовал прорваться сквозь прусские заставы, но оба раза был арестован не пруссаками, а французами. Хотя я имел паспорт и пропуск, меня по поскольку дней таскали с поста на пост. Сегодня только выхожу из тюрьмы, завтра с новым пропуском отправлюсь навстречу новым приключениям. Может быть, на этот раз я буду более удачлив; из первого же города буду телеграфировать…» В конце письма Домбровский сделал две характерные приписки. Во-первых, он заверил Воловского: «Рассчитывай на меня так, как будто я уже в Лионе, потому что рано или поздно я туда приеду, и делай все, чтобы обеспечить будущее формирование, которое нужно будет провести быстро и по-польски». Во-вторых, несмотря ни на что, выразил оптимистическое отношение к общей ситуации. «Положение вещей здесь, — писал он, — несносное, ибо все рассчитывают только на провинцию, не обращая внимания на громадные силы самого Парижа. Но будем надеяться, что все окончится хорошо».

Трудно сказать, к чему бы привел второй арест Домбровского, если бы не вмешательство знаменитого Джузеппе Гарибальди, руководившего в то время вербовкой волонтеров-партизан для французской армии. Гарибальди в соответствии с данными ему полномочиями утвердил Домбровского в должности командира франко-польского легиона в Лионе и послал военному министру Франции Гамбетте срочную депешу: «Гражданин! Мне нужен Ярослав Домбровский, живущий в Париже, на улице Вавэн, № 52. Если вы сможете отправить его ко мне на воздушном шаре, я буду вам очень признателен». После этого Домбровского немедленно освободили из тюрьмы. Однако из Парижа ему удалось выбраться не сразу.

Что касается 250 поляков, записавшихся волонтерами в Лионе, то командование над ними принял пока Титус Обырн — также бывший участник кружка генштабистов и повстанец 1863 года. К сожалению, и этому польскому формированию не посчастливилось. Во-первых, неудачным оказался командир, отличившийся бестолковостью и невероятным гонором. Во-вторых, французское правительство так и не послало легион его против пруссаков, а послало в весьма удаленные от фронта альпийские районы, где полякам пришлось до конца войны выполнять преимущественно полицейские функции. Домбровский попал в Лион, когда уже ничего нельзя было исправить. В результате он вынужден был отказаться от своего поста в легионе. «В моем понимании, генерал, — писал он Гарибальди, — существование польского легиона в находящейся под Вашим славным руководством Вогезской армии являлось подтверждением ничем не нарушимых прав Польши, и я был бы по-настоящему горд командовать таким формированием. Но легион без Вашего приказа перешел в другую армию и утратил политический характер. Поэтому я считаю своим долгом отказаться от принятия командования над ним. Мое сердце, генерал, разрывается в связи со столь несчастной судьбой Польского легиона, создание которого было всегда «мечтой для нашей страны».

В Париже Домбровский за время войны успел приобрести известность в политических клубах радикального направления и определенную популярность среди трудящихся. Именно поэтому, когда 22 января 1871 года была предпринята попытка свергнуть антинародное правительство, готовившее втайне изменнический мир с пруссаками, бланкисты, которые ее возглавляли, прочили Домбровского в начальники генерального штаба будущей революционной армии. Однако путчисты не получили поддержки масс и были разбиты. Вскоре после этого французское правительство подписало перемирие с пруссаками, приняв самые унизительные условия.

Проигранная война и торжество реакции очень угнетали Домбровского. Да и в домашних делах было немало трудностей: дороговизна достигла невероятных размеров, а у Домбровского было двое маленьких сыновей, жена снова ждала ребенка, здоровье ее было очень слабым. Сказывалась огромная усталость, накопившаяся за последние месяцы и годы. Все вместе привело Домбровского в состояние депрессии, которая сказалась в нескольких его письмах, относящихся к концу февраля — началу марта 1871 года. Одно из них сохранилось: оно помечено Лионом, датируется 28 февраля и адресовано дяде Домбровского — Петру Фалькенгаген-Залескому. Письмо написано под влиянием момента и полно вовсе не свойственного Домбровскому пессимизма. Но в нем очень живо описываются впечатления предшествующих месяцев, ярко рисуется порывистая, не знающая полутонов натура автора.

«К одним, — говорится в письме, — фортуна относится по-матерински, к другим — как злая мачеха. Для меня с некоторого времени она стала мачехой, особенно в эту войну, во время которой подлость, глупость и неспособность превзошли всякие пределы, когда авантюристы делали карьеру без всяких знаний и без какой-либо военной подготовки. Я бы мог тоже иметь обширное поле деятельности, но несчастье заставило меня остаться в Париже. За неделю до обложения города пруссаками моя жена была смертельно больна […]. Я остался в Париже, а когда здоровье жены улучшилось, то убедился, что в Париже ничего сделать не могу (господин Трошю поляков не любит и отстраняет от всяких должностей, на которых мы могли бы принести пользу), и решил выбраться за прусские аванпосты. Усилия мои ни к чему не привели. Выбраться было можно, но я встретил столько злой воли и глупости французов, что вынужден был сдаться. Сидел несколько раз в каталажке, однажды хотели меня даже расстрелять, несмотря на паспорт и пропуск. Легко понять, что в конце концов мне все это опротивело, тем более что каждая попытка требовала расходов».

Далее Домбровский указывал на те многочисленные недостатки в обороне Парижа, которые трудно было не заметить. «Я не мог молчать, — писал он, — наблюдая все это; взялся за перо и начал строчить один мемориал за другим. Мои записки потревожили сладкую дрему военного министерства, и мне было дано понять, что меня эти дела не касаются, что я иностранец и не имею права голоса. Я начал тогда писать в газетах и даже на основе всех моих мемориалов прочитал в одном из самых активных клубов доклад под заглавием «Трошю как организатор и главнокомандующий». Работа эта вскоре будет напечатана, и я буду иметь удовольствие немедленно преподнести ее вам…»

«…Пока я воевал пером в осажденном Париже, не зная даже, что делается на свете, — продолжает рассказ Домбровский, — Гарибальди назначил меня командиром франко-польского легиона, формировавшегося на средства города Лиона. Назначение это было не только следствием моих старых связей с Гарибальди. Главная причина заключалась в том, что Гауке-Босак, которому сначала было предложено командование легионом, заявил, что считает меня более способным к занятию этой должности».

Мирный договор в корне изменил обстановку и разрушил все планы Домбровского. «Мир, — писал он, — постыдный мир заключен, и это, может быть, даже к лучшему, не потому что Франция не могла продолжать войны из-за истощения своих материальных ресурсов, а потому, что ей недостает силы моральной, которая, как бы то ни было, составляет главную опору каждого народа. Вогезская армия, в которую входит польский легион, будет распущена […]. Не знаю еще, на каких условиях это произойдет, знаю только, что министерство […] очень плохо относится к нам, гарибальдийцам. Торгуются с нами о чинах и создают нам тысячи трудностей, хотя, клянусь богом и истиной, что во всей французской армии сейчас только здесь и можно найти несколько способных офицеров».

Заканчивалось письмо изложением ближайших намерений Домбровского. «Что касается меня, — заявляет он, — то я немедленно подаю в отставку. Я так подавлен всем виденным, так обманут во всех своих надеждах и мечтах, так сломлен этой ужасной драмой целого народа, полного вдохновения и самопожертвования, обладавшего огромными материальными средствами, которых было бы достаточно для восстановления мира и свободы во всей Европе, но деморализованного и бессовестно проданного горсткой мошенников и бездарностей, что решил навсегда отказаться от общественной деятельноси. Замкнусь в своей семье, буду для нее работать; воспитаю своих детей скромными и простыми людьми; научу их пренебрегать теми великими стремлениями, которые и в самом деле велики и прекрасны, но которые убивают человека физически и морально; постараюсь влить в них любовь к скромной работе и скромному положению, ибо только в этом заключается счастье, если его вообще можно найти на земле».

Человек действия, Домбровский, приняв решение, начал сразу же раздумывать над способами своего перехода к «обыденной» деятельности. «Есть у меня тут, — писал он дяде, — разные проекты, но об этом потом. Прежде всего добуду французское гражданство, на которое теперь-то уж я имею полное право, а потом, разобравшись, что можно сделать, буду просить Вас о совете».

Однако депрессивное состояние, вызвавшее мысли об отказе от политической деятельности, продолжалось недолго. Да и события принимали такой оборот, при котором Домбровский никак не мог оставаться в стороне от их развития. Незадолго до своего послания дяде Домбровский в письме Воловскому предсказывал: «В нынешней всеобщей разрухе, возможно, найдет себе опору будущая революция, которая наверняка не будет такой маленькой, как нынешняя». И предсказания эти вскоре начали сбываться.

Неуклонно нараставшая борьба трудящихся Франции против своекорыстной, изменнической политики правительства Тьера к весне 1871 года достигла предельного напряжения. 18 марта пролетариат Парижа восстал, сверг власть буржуазии и создал революционное рабочее правительство — Парижскую коммуну. Она явилась хотя и неполным, непрочным, но первым в истории человечества реальным воплощением в жизнь диктатуры пролетариата, неизбежность которой теоретически обосновали Маркс и Энгельс. Руководство Парижской коммуной, торжественно провозглашенной 28 марта и просуществовавшей до 28 мая 1871 года, делили между собой состоявшее главным образом из бланкистов «большинство» и «меньшинство», объединявшее преимущественно последователей Прудона. Отсюда те крупные политические ошибки в действиях Коммуны, которые в значительной мере обусловили как ее поражение, так и противоречия в действиях ее административных и военных органов. Среди руководящих деятелей Коммуны и среди рядовых коммунаров было немало участников Международного товарищества рабочих, что оказало определенное положительное влияние на ход событий.

Карикатура на генерала Трошю, автора плана, который отдавал пруссакам ключи от Парижа.

Домбровский, Врублевский и многие из их соотечественников горячо сочувствовали освободительным стремлениям французских трудящихся, имели друзей и политических единомышленников среди активных революционных деятелей Парижа. Кроме этого, они отлично понимали, что победа демократической и социальной революции во Франции улучшит условия для освобождения Польши, тогда как поражение восставших парижан непременно их ухудшит. Поэтому не приходится удивляться тому, что многие из них без колебаний оказались в рядах коммунаров. Что касается Домбровского, то он сразу почувствовал, что теперь его революционный опыт и военные знания непременно понадобятся, и не ошибся в этом.

На сторону Коммуны встало вообще много иностранцев. В последнем исследовании, затрагивающем данную тему, приводятся следующие данные о тех иностранных участниках Коммуны, которые предстали перед военным судом версальцев. Всего их насчитывалось 1725 человек из 35 тысяч преданных суду коммунаров. Больше всего среди иностранцев было бельгийцев; затем шли поляки и итальянцы. Исчерпывающего списка поляков — участников Коммуны пока нет; общая численность их достигала, как минимум, 400 человек.

Имеющиеся сведения показывают, что среди них самой многочисленной была группа участников восстания 1863 года. К этой группе относились, например, виленский подпольщик, сподвижник Сераковского и брат его жены Константый Далевский, литовский крестьянин Адомас Битис, командовавший когда-то повстанческим отрядом, повстанческие офицеры Розвадовский, Свидзинский, Рожаловский и многие, многие другие. По сословной принадлежности около одной трети поляков, участвовавших в Коммуне, были выходцами из дворянства (шляхты), но только десять человек из них происходили из помещичьих семей. Если говорить об источниках существования в эмиграции, то оказывается, что около 45 процентов зарабатывали физическим трудом (портные и сапожники, столяры и слесари, маляры, типографские рабочие, парикмахеры, фонарщики и т. д.). Из эмигрантских организаций наибольшее число коммунаров дало Объединение польской демократии. Около 50 будущих коммунаров так или иначе участвовали во франко-прусской войне.

Домбровский вернулся из Лиона в Париж между 48 и 24 марта. Сразу его пригласили на военный совет в Центральном комитете Национальной гвардии для обсуждения вопроса о задачах вооруженных сил Коммуны. Позиция, занятая Домбровским, не только подтверждает его полководческие дарования, но и показывает, что он отчетливо разбирался в Сложившейся ситуации, был гораздо более дальновидным и трезвым политиком, чем многие деятели Коммуны. Домбровский высказался за немедленную атаку Версаля, арест буржуазного правительства, роспуск потерявшего доверие страны Национального собрания и назначение новых выборов. Лишь некоторые участники дискуссии присоединились к Домбровскому. Пытаясь убедить остальных, он говорил: «Вы близоруки, вы видите не дальше, чем на два шага впереди себя… Раньше или позже, а бороться вам придется, но тогда будет уже поздно! Если же вы сейчас нападете на Версаль, вы будете хозяевами положения».

Предложение Домбровского, однако, не было принято. Контрреволюция получила передышку и, располагая огромными материальными средствами, пользуясь прямой поддержкой пруссаков, начала быстро наращивать силы: с последних дней марта соотношение сил непрерывно менялось в пользу версальцев. Запоздалая и неподготовленная попытка наступления на Версаль была предпринята только 3 апреля. Она закончилась поражением нескольких легионов Коммуны и гибелью двух ее выдающихся военачальников — Дюваля и Флуранса.

Накануне неудачного наступления Домбровский явился в ратушу, где помещались руководящие учреждении Коммуны, и заявил о своем желании вступить в Национальную гвардию. Известный многим видным деятелям, он сразу же был назначен командующим легиона, который формировался в Одиннадцатом округе Парижа. Приступая к исполнению возложенных на него обязанностей, Домбровский обратился к жителям округа со следующим лаконичным и красноречивым воззванием: «Граждане! По предложению гражданина Авриаля, члена Коммуны, военный делегат назначил меня командующим легионом. Рассчитываю на патриотизм и помощь граждан в моих усилиях по безотлагательной реорганизации на прочной основе отважных батальонов Одиннадцатого округа. Надеюсь, что эти батальоны никогда не перестанут служить опорой Парижской коммуны — зародыша Всемирной республики. Командующий XI легионом генерал Я. Домбровский».

Через четыре дня — 6 апреля — Домбровский был утвержден в должности коменданта Парижского укрепленного района. В первый момент это вызвало в нескольких батальонах Национальной гвардии протесты, которые были в значительной мере инспирированы снятым с этой должности прежним комендантом Бержере. Обосновывая свой выбор, Исполнительная комиссия Коммуны выпустила воззвание «К Национальной гвардии», в котором о Домбровском говорилось как о талантливом военном специалисте и самоотверженном революционере. Быстрому росту авторитета Домбровского содействовало, однако, не столько это воззвание, сколько кипучая энергия, с которой он взялся за выполнение своих обязанностей, глубокое знание дела и необыкновенная храбрость, проявляемая им при каждом появлении на передовых позициях.

Уже 7 апреля Домбровского видели на западной окраине Парижа в районе Нейи спокойно осматривающим аванпосты под интенсивным огнем противника. А через два дня он возглавил неожиданную атаку двух батальонов Национальной гвардии на Аньер, закончившуюся паническим бегством версальцев, захватом пушек и других трофеев. Адъютант Домбровского — Влодзимеж Рожаловский оставил следующее описание этой схватки: «Бой, длившийся до самой ночи, начался бомбардировкой позиции врага. После того как мосты были спущены, 70-й батальон в боевом порядке двинулся вперед. Поддерживаемый адским огнем форта Мон-Валерьен и других батарей, неприятель встретил наших солдат страшным ружейным огнем. Люди падали справа и слева. Наступил момент колебания, который мог оказаться гибельным. Тогда Домбровский с саблей в руке лично стал во главе батальона. Видя его в первых рядах, гвардейцы бросились в штыковую атаку с возгласом: «Да здравствует Коммуна!» Словно по мановению волшебного жезла, умолкла артиллерийская и ружейная пальба, и началась рукопашная схватка. 70-му батальону приходилось с боем брать каждый дом […]. После полуторачасовой схватки враг отступил в беспорядке […]. Упавшая было духом Национальная гвардия вновь воодушевилась и преисполнилась абсолютным доверием к Домбровскому».

Дружеский шарж на В Врублевского в газете коммунаров.

Самые разные источники единодушно свидетельствуют о военных дарованиях и личном мужестве Домбровского, о его популярности среди подчиненных. Даже военный делегат Коммуны в первый период ее существования — Клюзере, которого Маркс называл честолюбивым, неспособным человеком и «жалким авантюристом», отмечал достоинства Домбровского, в частности его необыкновенную энергичность. «За всю свою долгую практику знакомства с людьми, профессия которых быть энергичными, — заявлял Клюзере, — я мало встречал таких людей, как Домбровский, который довел свою энергию до крайних пределов». Другой современник событий писал: «Превосходный республиканец, исключительно честный и преданный делу человек, обладающий всеми необходимыми для настоящего генерала качествами, Домбровский имеет только один огромный недостаток: избыток смелости».

Член Коммуны и ЦК Национальной гвардии Жоаннар выезжал на участок, которым командовал Домбровский, в конце апреля 1871 года. В своем официальном отчете на заседании Коммуны он говорил: «Мы видели генерала Домбровского; и здесь я должен воздать честь истине и сказать, с каким поклонением гвардия относится к этому генералу. Он подлинно любим своими солдатами, они счастливы под его началом». Не раз коммунары жертвовали жизнью, чтобы спасти Домбровского. Об одном из таких случаев рассказал Рожаловский. 18 апреля Домбровский в сопровождении капитана Тирара, возглавлявшего его штаб и охрану, и еще несколько человек отправились на передовые линии осматривать батареи противника. Чтобы лучше видеть, ои встал во весь рост в просвете между баррикадами и едва не погиб от пули версальского солдата. Капитан Тирар заслонил его своим телом и умер, успев сказать только «Да здравствует Коммуна!» и пожать руку Домбровскому. Рассказав о подвиге своего предшественника на посту главного помощника Домбровского, Рожаловский восклицает: «Версальцы, где вы найдете у себя генералов, ради которых приносились бы такие жертвы, где найдете солдат, способных на такой подвиг?! Не ищите их, потому что не найдете. Только народ выдвигает таких людей!»

В числе крупнейших военачальников Коммуны был друг, единомышленник и соотечественник Домбровского Валерий Врублевский. Начало его деятельности в вооруженных силах Коммуны связано с любопытным эпизодом, о котором рассказывается в воспоминаниях участника событий Лиссагарэ. Один из членов Коммуны, знакомый с ним до этого, разыскал Врублевского, привел в военную комиссию и представил как человека преданного и обладающего большими стратегическими способностями. Когда в ходе разговора Врублевский изложил свой план действий, слушатели с удивлением обнаружили, что он слово в слово совпадает с тем, что недавно предложил в комиссии Феликс Пиа. В ответ на просьбу объяснить, в чем дело, Врублевский сказал: «Я несколько дней тому назад послал Феликсу Пиа свой доклад». Сначала Врублевскому не поверили. Но после того, как в кабинете Пиа был действительно обнаружен этот доклад, авторитет Врублевского поднялся очень высоко.

Еще в ходе восстания 1863 года Врублевский проявил себя незаурядным военачальником. Но лишь во время Парижской коммуны во всю ширь развернулись его военные дарования. Врублевский действовал все время в южном секторе обороны Парижа, левее Домбровского, который сражался в западном секторе (с севера и востока находились прусские войска, заявившие о своем нейтралитете, но фактически помогавшие версальцам). В конце апреля, когда вооруженные силы Коммуны были разделены на две армии, командующим первой из них, занимающей западный фронт обороны, оказался Домбровский, а командующим второй, действующей на юге, — Врублевский. Один из активных деятелей левого крыла польской эмиграции, Юзеф Токажевич, в корреспонденции из Франции от 12 мая 1871 года сообщал: «Врублевский очень энергичный. Домбровский — главнокомандующий. Руководство в руках поляков. Домбровский очень популярен у коммунаров: где бы он ни показался, раздаются крики: «Да здравствует Польша!»

Стараясь нарисовать живой образ генералов Коммуны и ради этого кое-где нарочито сгущая краски, Токажевич писал: «…Домбровский худой, низкий, бледный, имел прозвище Локетек; Врублевский на целую голову выше его, о нем не раз слышались восхищенные голоса женщин: «Прекрасен и сложен, как Аполлон» […]. Первый — светлый блондин с серыми, живыми, неустанно двигающимися глазами, а второй — темный брюнет с пронизывающе острым и горделивым взглядом…» Далее Токажевич пытается дать сравнительную характеристику особенностей военного дарования Домбровского и Врублевского. «В военном искусстве, — пишет он, — призванием и стихией является для первого оборона, для второго — наступление. Один сумеет спокойно умереть на последней баррикаде, другой должен победить в первой же шальной стычке или умереть. Один — олицетворение хорошо отработанных оборонительных приемов, машина сложнейших стратегических замыслов; другой (воспользуемся здесь словами Мерославского) «пламя редчайшего ума, обвивающее меч врожденного мужества».

Активный участник событий и историк Коммуны Дюбрейль отозвался о Домбровском и Врублевском как о знающих и храбрых офицерах, наличие которых изменило положение дел в Национальной гвардии. «С этими новыми офицерами, — вспоминал он, — Национальная гвардия по крайней мере не подвергалась неожиданностям и авантюрам, за которые до сих пор ей приходилось расплачиваться тысячами убитых и попавших в плен […]. Новые командиры умеют предвидеть опасность, комбинируют, маневрируют, сами ведут наступление, и солдаты могут сражаться, не ставя без пользы свою жизнь под угрозу». Характеризуя роль Домбровского и Врублевского, Дюбрейль подчеркивал, что они действовали, располагая весьма ограниченными силами. Он писал: «Домбровский, Врублевский и их помощники в самые важные дни имели в своем ведении не более 30–35 тысяч бойцов: 12–15 тысяч на юге и 15–20 тысяч на северо-западе. Под непосредственным командованием Домбровского бывало иногда до 6 тысяч бойцов, и, несмотря на непрестанные обращения к Коммуне, более значительных сил он никаким способом не собрал».

Вслед за Домбровским и Врублевским к коммунарам стало присоединяться все больше и больше польских эмигрантов, на сторону Коммуны вставали революционеры из других стран. Естественно, что многие поляки действовали при этом через Домбровского. К его содействию и помощи прибегали, однако, и выходцы из других стран, желающие встать в ряды коммунаров, в частности русские. В их числе был старый друг Домбровского — Озеров.

В предшествующие годы Озеров сблизился с Бакуниным и стал активным участником возглавляемых им анархических организаций, которые имели своих сторонников и во Франции, особенно в ее южных городах Марселе и Лионе. События франко-прусской войны, до мнению Бакунина, в первые же месяцы создали во Франции условия для революции. Дав своим сторонникам в Лионе директиву готовиться к выступлению, он в сентябре 1870 года поспешил приехать туда в сопровождении Озерова и польского эмигранта Валентин Ленкевича. Восстание началось помимо воли сторонников Бакунина, а попытки придать ему чисто анархическую окраску не увенчались успехом. Бакунин и его спутники вскоре вынуждены были бежать в Швейцарию. Для правительства Тьера они стали серьезными политическими преступниками, и их поездки во Францию были теперь сопряжены с большим риском.

Когда рабочие Парижа взяли власть в свои руки и создали Коммуну, русские революционные эмигранты высказали ей полное сочувствие, а некоторые из них встали в ряды коммунаров. На баррикадах Коммуны сражались Корвин-Круковская и Дмитриева (Томановская), активно помогал Коммуне Лавров — тот самый профессор Артиллерийской академии, которого Домбровский хорошо знал по Петербургу (позже он бежал из ссылки я поселился в Париже). Большинство русских эмигрантов находилось в Швейцарии, и пробраться в Париж через территорию, занятую версальцами или пруссаками, им было нелегко. Планы же у них были весьма серьезные, о чем свидетельствует, в частности, письмо Озерова к Лаврову от 8 мая 1871 года, связанное с поездкой русского революционера-народника Сажина (Росса), который отправился в Париж с этими планами.

«Наконец, — писал Озеров из Женевы, — хоть от вас получил известие о Россе, о котором с 23 апреля ничего не знаю. Известие вашего письма о том, что хотя при вашем посредстве удастся, быть может, Россу повидаться с Домбровским, утешило меня. От этого свидания я ждал (пока еще по необходимости жду) некоторых результатов, если Росс серьезно принял поручение, данное ему отсюда…»

И далее в письме излагается суть поручения, данного Сажину и его спутнику — поляку Ленкевичу: «Росс и Ленкевич должны были доставить Парижской коммуне (при посредстве Домбровского и Варлена) наш проект: как употребить революционные французские я иностранные сочувствующие революции элементы на помощь и поддержку Парижа… Наше предложение или, лучше, проект послан от имени целой группы интернациональных работников (конечно, в общих чертах, насколько позволял риск пересылки писанного документа), как решение съезда делегатов […]. Возможность призвать к содействию также иностранные и местные революционные элементы существуют в быстром создании партизанских отрядов…

В конце письма Озеров снова возвращается к своим надеждам на содействие Домбровского и сожалеет, что сам не поехал в Париж. Он пишет: «От Росса я получил все три письма, и ни в одном прямого ответа по поручениям (я много рассчитывал на Домбровского: 1-е, потому, что такого рода проект ему, как старому организатору подобных операций, должен быть симпатичен; 2-е, потому, что голос его в пользу этого предложения значил бы много перед Коммуной, и 3-е, то, что мы давно и хорошо друг друга знаем и испытали кое в чем)… Я жалею, и очень, что вместо Ленкевича я не мог поехать сам. Теперь иностранцу пробраться в Париж очень трудно, да и Росс пробрался каким-то чудом, как я узнал из письма его арестованного спутника-француза. В тот день и в том же поезде в Тоннер арестовали тридцать семь человек иностранцев, которых всех возвратили вспять… Что вы знаете о Париже, напишите!»

Точных сведений о том, встречался ли Сажин с Домбровским, у нас нет. Нет пока и подробных сведений о контактах Домбровского с Лавровым, несомненно имевших место как накануне Парижской коммуны, так и в ходе начавшейся вооруженной борьбы. Как бы то ни было, письмо Озерова лишний раз подтверждает, что революционеры различных стран знали Домбровского и считали его одним из наиболее влиятельных и энергичных деятелей Коммуны.

Версальские правители, вплоть до самых высокопоставленных, также не лишали Домбровского своего внимания. Понимая, что речь идет о крупном военном специалисте и незаурядном организаторе, версальцы всячески старались устранить Домбровского от активной деятельности в пользу Коммуны. Начали они с попыток подкупа. Отвратительный карлик Тьер, заявивший, что Париж будет покорен «дождем снарядов или дождем золота», и наводнивший город наемниками контрреволюции, не раз подсылал к Домбровскому своих агентов с предложением огромных сумм за сдачу версальцам каких-либо ворот укрепленной городской стены или за измену Коммуне в иной форме. Об одном из таких агентов — некоем Вейссе — Домбровский рассказывал своему адъютанту Рожаловскому следующее: «Первоначально я решил расстрелять этого негодяя, но затем я подумал, что было бы неплохо использовать это обстоятельство в наших целях. Я предложил Комитету общественного спасения вот что: если мне дадут двадцать тысяч человек, то, притворно приняв предложение версальцев, я впущу часть их в ворота Парижа, а затем окружу и уничтожу». План этот, поддержанный Врублевским и Росселем (последний сменил Клюзере на посту военного делегата Коммуны), был принят. Однако осуществить его не удалось из-за невозможности собрать в нужном месте достаточное количество бойцов и артиллерии; вместо 20 тысяч собралось только 3–4 тысячи бойцов, а вместо 500 орудий — всего 50.

Через какое-то время была предпринята еще одна попытка подкупить Домбровского. На этот раз сомнительную честь эмиссара версальцев взял на себя польский эмигрант Воловский, сотрудничавший с Домбровским при организации польского легиона в Лионе. После событий 18 марта Воловский оказался среди тех, кто старался не допустить своих соотечественников к участию в борьбе на стороне Коммуны. В Париж он приехал как журналист. «Прибывши на Вандомскую площадь, где был главный штаб Домбровского, — рассказывает Воловский, — я застал его садящимся на коня. Если хочешь го мной поговорить, заявил он, то поедем со мной в Нейи — будем иметь время для разговора». Длительная беседа происходила под почти непрекращающимся огнем версальцев. Вот как описал ее Воловский:

«Мы тронулись — я в повозке, куда мне велел поместиться Домбровский, он верхом на своем коне, окруженный эскортом из шести человек. Опасности начались, как только мы выехали за Триумфальные ворота: ядра падали по обе стороны от дороги […]. Жители либо уже переселились из этой части города, либо в подвалах ожидали окончания той братоубийственной войны, которую версальское правительство осуществляло с такой жестокостью против Парижа. Помимо воли мне припомнились раздававшиеся на всю Европу громкие протесты господина Жюля Фавра[41] против предпринимавшихся пруссаками варварских обстрелов Парижа — «этой столицы цивилизованного мира, крупнейшего средоточия искусств и наук». И под звуки пролетавших время от времени снарядов, которыми засыпали город версальцы, я раздумывал над притворством человеческого рода.

Из этих раздумий меня вывел Домбровский.

— Посмотри, Бронислав, здесь ядра падают в трех шагах от нас. Ты, наверное, думаешь, что я пригласил тебя на этот разговор, чтобы мы оба уже не вернулись отсюда? Что касается моей особы, то меня снаряды не трогают: иду в самый огонь, рискую и чем больше высказываю презрения снарядам, тем больше они меня уважают. Так что и на этот раз с нами ничего не случится, если ты не прихватил с собой какого-нибудь плохого талисмана.

— Пропуск господина Пикара?![42]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.