Глава 8

Глава 8

«Отзовизм» и мой спор с Лениным. — Тяжелая сцепа грубостей, и я осаживаю Ленина. — Предложение дискуссии об «отзовизме». — В нас обоих закрадывается взаимная неприязнь.

В это же пребывание Ленина у меня между нами произошло резкое столкновение с ним на почве принципиальной, о котором я вскользь говорю в моих, уже упомянутых, воспоминаниях «Среди красных вождей» и которое по мелочному и, скажу без обиняков, чисто обывательски-мещанскому злопамятству «великого» Ленина отразилось на его отрицательном, чтобы не сказать — нарочито враждебном отношении ко мне, когда он был всесильным диктатором и стал распоряжаться судьбами России. Он сводил тогда свои счеты со мною…

Расскажу подробнее об этом столкновении, так как в нем очень ярко выразился злобный характер Ленина.

Незадолго до доклада Ленина в Брюсселе же читал доклад и приблизительно на ту же тему покойный Юлий Осипович Мартов (лидер меньшевиков. — Ред.). В то время Ленин уже резко разошелся с ним, порвал личные сношения. В своем докладе Мартов, говоря о значении нахождения в Государственной думе социал-демократической фракции, обусловливал важность ее тем, что она увеличивает численно думскую оппозицию и может присоединять свои подписи к тем или иным петициям, подаваемым Государственной думой на высочайшее имя. Конечно, это была совершенно нереволюционная точка зрения, а чисто обывательски-либеральная.

И вот как-то вечером между Лениным и мною произошла беседа на эту тему. Ленин озлобленно ругал Мартова. Было уже за полночь, когда мы начали этот разговор, и мы оба раздевались для сна. Я и лег. А Ленин, начав разговор, по своему обыкновению, стал ходить по комнате в одном белье. Я, конечно, не разделял точки зрения покойного Мартова и особенно ее мотивировки.

Необходимо отметить, что в то время среди особенно большевистского крыла нашей партии возникло довольно резко и широко выразившееся течение за то, чтобы дезавуировать товарищей, входивших в думскую фракцию. Течение это, прозванное в партии «отзовизмом» (выступали за отзыв депутатов-социалистов из Государственной думы и прекращение легальной деятельности РСДРП. — Ред.), заразило и наиболее радикально настроенных товарищей-меньшевиков. «Отзовисты», к которым примыкал и я, так мотивировали свое требование об отозвании перед ЦК партии.

Думская фракция, указывали они, при своем количественном ничтожестве — если память мне не изменяет, она состояла всего не то из 11, не то из 17 человек — была и качественно очень слаба. Поэтому, не пользуясь по своей малочисленности никаким влиянием на ход парламентских дел и занятий, это левое крыло думской оппозиции, лишенное возможности осуществлять партийные задачи, могло играть в интересах рабочего движения лишь одну существенную роль, резко и определенно высказывая с думской трибуны требования и идеи рабочего движения, не пропуская для этого ни одного подходящего или удобного случая. Но слабая и по своему личному составу фракция своими выступлениями производила самое жалкое впечатление, часто смехотворное. Лица, входившие в нее, не исключая и лидера фракции, покойного Чхеидзе (Н. С. Чхеидзе, лидер меньшевиков. — Ред.), очень хорошего человека и честного, но ничем не напоминавшего собою народного трибуна, были люди робкие и совершенно незначительные как по характеру (отсутствие гражданского мужества, столь необходимого для воинствующей оппозиции), так и умственному убожеству и отсутствию необходимой эрудиции. А потому фракция нередко впадала в глубокие противоречия с основоположениями платформы партии[106].

ЦК партии употреблял все свое влияние на фракцию, носясь с ней, как нянька, и ведя с нею определенно исправительную борьбу. Он обращался к ней с выговорами, замечаниями, требовал подчинения, давал ей указания и директивы по поводу обязательных выступлений с трибуны, подготовлял ее к этим выступлениям, давая ей не только необходимые материалы, но даже составлял целые речи, которые члены фракции должны были произносить с думской трибуны. Напоминал о партийной дисциплине… Но фракция оставалась верна себе и, продолжая проваливать и компрометировать рабочее движение, в то же время заявляла ЦК о своем полном подчинении и хваталась за свои высокие парламентские полномочия, дорожа своей депутатской неприкосновенностью. К тому же эти полные ничтожества обладали, как и все ничтожества, неукротимым самолюбием…

И вот в описываемое время в партийных кругах началось сперва глухое, но постепенно все нараставшее проявление негодования, отлившегося в конце концов в довольно широкое внутрипартийное движение за то, чтобы отозвать фракцию, то есть дезавуировать ее. Повторяю, в этом движении приняли участие не только большевистские круги партии, но в нем участвовало немало и меньшевиков, наиболее последовательных и прямолинейных.

Характерно то, что, как это и ни странно, Ленин относился очень терпимо к этим «маленьким недочетам», как он их называл, фракции и категорически высказывался против дезавуирования и вообще крутых мер… И вот мне пришлось в указанный вечер схватиться с ним в горячем споре по этому вопросу…

Я стал спокойно, чисто деловым тоном, тщательно аргументируя каждое отрицательное положение, нападать на думскую фракцию и ЦК, упрекая первую в указанном выше непозволительном поведении, в самом наглом нарушении партийной дисциплины, а ЦК партии — в слабости и явном потворстве. По своему обыкновению, Ленин спорил не просто горячо и резко, но запальчиво и с нескрываемым раздражением.

— Никакого тут потворства и слабости со стороны ЦК нет, — говорил он, — а есть просто стремление сохранить нашу парламентскую фракцию, что выгодно партии, возглавляющей и выражающей революционные интересы пролетариата. И всякий, у кого мозги не заволокло туманом, должен это хорошо понимать.

— Великолепно, — игнорируя его последний личный выпад, сказал я, — но ведь эта, с позволения сказать, наша парламентская фракция не умеет, не способна использовать трибуну, это единственное «окно в Европу», и, вместо того чтобы говорить в него всему миру о требованиях рабочего класса и вообще народа, лепечет какой-то жалкий и трусливый вздор, который только возмущает истинных представителей рабочего класса, как наших, так и западноевропейских. Вот в этом-то и зарыта собака.

— Это неверно! — резко закричав, оборвал меня Ленин. — Люди делают что могут и умеют. И это очень важно! Как вы этого не понимаете?!

— Я очень хорошо понимаю то, что вы говорите, — сказал я, — но в том-то и беда, что люди эти очень мало могут и ничего почти не умеют, почему им и не место представлять партию в парламенте.

— А, вот что! — возразил Ленин. — Значит, надо их отозвать. Очень остроумное решение, делающее честь глубокомысленности и политической мудрости его авторов!.. А я вам скажу, господин мой хороший и сеньор мой сиятельный, что «отзовизм» — это не ошибка, а преступление. Все в России спит, все замерло в какому то обломовском сне. Столыпин все удушил, реакция идет все глубже и глубже… И вот, цитируя слова М. К. Цебриковой, — надеюсь, это имя вам известно, мой многоуважаемый, — напомню вам, что «когда мутная волна реакции готова захлестнуть и поглотить все живое, тогда стоящие на передовых позициях должны во весь голос крикнуть всем падающим духом: «Держись!» Это ясно всякому, у кого не зашел еще ум за разум…

— Вот именно, — ответил я, все еще пропуская мимо ушей грубости и личные выпады против меня, — «крикнуть и кричать, не уставая, во весь голос «держись»! К сожалению, наши-то, которых вы называете «передовыми», не умеют и не хотят крикнуть… Голоса их — вспоминаю «Стену» Леонида Андреева (известный писатель. — Ред.) — это голоса прокаженных: они сипят и хрипят и вместо мужественного крика и призыва издают ряд каких-то неясных, робких шепотов и бормотаний, над которыми наши противники только смеются! И я считаю, что нам выгоднее в интересах нашего дела оставаться в Думе без фракции, чем иметь…

— Как?! По-вашему, лучше оставаться в думе без наших представителей?! — с возмущением прервал меня Ленин. — Ну, так могут думать только политические кретины и идиоты мысли, вообще скорбные главой и самые оголтелые реакционеры…

Эти грубые и в сущности плоские личные выпады, наконец, мне надоели. Я долго не обращал, или, вернее, старался не обращать, на них внимания, понимая, что они являются следствием сознания беспомощности той позиции, которую он защищал. Я привожу наш разговор в сжатом виде, чтобы дать читателю лишь понятие о манере Ленина спорить. На самом деле он просто ругался и сыпал на мою голову выражения «дубовые головы», «умственные недоноски», «митрофаны», — словом, аргументировал целым набором оскорбительных выражений. Я никогда не любил споров из-за споров и органически не выношу, когда спор превращается в личную распрю и взаимные оскорбления: для меня спор тогда теряет всякий интерес, и мне становится просто непроходимо скучно. Так было и на этот раз.

— Ну, Владимир Ильич, вы бы брали легче на поворотах, — внешне спокойно, но внушительным тоном сказал я. — Ведь если и я применю вашу манеру оппонировать, так, следуя ей, и я могу «обложить» вас всякими ругательствами, благо русский язык очень богат ими, и тогда получится просто рыночная сцена… Но я помню, что, к сожалению, вы мой гость…

Надо отдать справедливость, мой отпор подействовал на Ленина. Он вскочил, стал хлопать меня по плечам, полуобнимая, хихикая и все время повторяя «дорогой мой» и уверяя меня, что, увлеченный спором, самой темой его, забылся и что эти выражения ни в коей мере не должно принимать как желание меня оскорбить… Тем не менее спор наш прекратился. Я предложил Ленину, состоявшему в то время членом ЦК и редактором нашего фракционного (большевиков) органа «Пролетарий», открыть на страницах его дискуссию на эту тему, сказав, что я немедленно же напишу соответствующую статью с изложением моего взгляда… Он согласился, по-видимому, охотно, но, как дальнейшее покажет, совершенно неискренно. Скосив свои узенькие татарские глазки в сторону, он ответил, что единолично вполне приветствует мое предложение, он не может ответить от имени журнала, так как, де, «Пролетарий» ведется редакционной коллегией из пяти лиц, но что он лично будет поддерживать мою идею о дискуссии и настоит на помещении моей статьи…