В академии

В академии

В академии прежде всего попытались определить наши знания по общеобразовательным предметам. Набор слушателей был не обычным — все Герои Советского Союза, прошедшие войну, по сути дела, творцы авиационной тактики. А вот по школьным дисциплинам знаний у нас оказалось не густо. Свободно оперируя сложными формулами воздушной стрельбы, мы, однако, с трудом решали простейшие задачи по геометрии.

Не обошлось и без курьезов. К испытаниям по тактике ВВС никто не готовился, каждый был уверен в себе. Тем более что экзаменатор не имел боевого опыта. Увы, почти все мы получили тройки по тому предмету, который был для нас главным в течение четырех лет войны. По самым обычным вопросам представления экзаменатора полностью расходились с нашими.

 — Как вы только воевали? — спросил он, выслушав мои ответы. — Вы же совершенно не знаете тактики.

 — Я не знаю вашей, давно устаревшей тактики, — ответил я, сдерживая раздражение. — Мы разговариваем на разных языках.

 — В таком случае я вам ставлю три с минусом, — спокойно ответил преподаватель.

Ребята издевались над такого рода испытаниями, смеялись, вспоминая несуразные и противоречивые вопросы. Правда, вскоре часть старых преподавателей, особенно по тактике, была заменена, а на их место пришли новые, имеющие боевой опыт.

Постепенно, не без трудностей, налаживалась наша жизнь в Москве. Тамара здесь же, в академии, поступила на работу, и это разрешило один из сложнейших вопросов семейного бытия.

Ко многому надо было привыкать, к тому, например, что всюду требовалось предъявлять кучу справок, ничего не делалось просто, многое, что полагалось, приходилось «выбивать» со скандалом. Однажды я пошел в продовольственный склад получить по аттестату табак.

 — Без подписи начпрода выдавать не буду, — ответил кладовщик.

 — Что ж, если нужно, можно сходить и подписать.

Иду к начпроду. За огромным письменным столом сидит, развалившись, ожиревший старший лейтенант, как видно, и не нюхавший пороху. Говорю ему:

 — Прошу вас выписать по аттестату табак.

 — Табак по фронтовым аттестатам выдавать не буду, можете идти, — отвечает он, не меняя позы.

 — Встать, когда разговариваешь со старшим! — заорал я, теряя самообладание.

 — Выйдите вон, — указал мне на дверь этот наглец. — Распустились там, на фронте…

 — Это кто, мы на фронте распустились? А ну, девушки, выйдите из кабинета, я ему сейчас объясню, что мы делали на фронте.

Перепуганный начпрод отступил в угол. А я готов был взять его за горло. И взял бы, наверное, если бы не подоспели товарищи.

 — Брось, за такого подлеца ответ будешь держать, — сказал мне один из слушателей. — Не стоит он того.

Такие, как этот начпрод, сидели еще кое-где, окопавшись во время войны. Постепенно их выкуривали из армии; старший лейтенант, с которым мне пришлось столкнуться, тоже долго не усидел на своем месте — сняли.

* * *

Занятия в академии начались с того, что мы сели за учебники средней школы. Ох и трудно же они нам давались. Тянуло на аэродром, к самолетам. Но мы, стиснув зубы, корпели над русским языком, математикой, физикой. Иногда приходила в голову предательская мыслишка: а не бросить ли все это дело и не вернуться ли в полк? Удерживало самолюбие.

Месяца через два мы с Тамарой перебрались из Москвы в соседнюю с академией деревню. Стало полегче. Куда приятнее пройти утром семь километров по свежему воздуху, нежели тащиться полтора часа в электричке. Потом нам дали комнатку в академическом городке. Пришлось обзаводиться хозяйством, устраиваться на четыре года оседлой жизни.

Однажды, вернувшись с занятий, я увидел в нашей комнате массу народа: в гости заехали однополчане. Здесь был и Медведев, вернувшийся с Дальнего Востока после разгрома японской армии, и Кузьмин с Орловским из Австрии.

 — Вот молодцы! — обрадовался я. — Ну рассказывайте, у кого какие новости.

Сначала заговорили все сразу. Но вскоре разговор упорядочился.

 — С Японией война была намного легче, нежели с немцами, — рассуждал Медведев. — Самураи с первых дней отступали по всем направлениям. Некоторые аэродромы захватывали сами истребители. Самураи сдавались в плен целыми дивизиями и, представьте, не было ни одного харакири. Трудности тоже встречались, особенно при штурме укрепрайонов, там разгорались сильные бои.

 — Куда же ты теперь? — спрашиваю его.

 — Назначили испытателем, вместе с Шаруевым едем.

 — А мы всей эскадрильей в Ашхабад, — сообщил Орловский. — Парепко с Петровым где-то под Ростовом, а Шапшал демобилизовался, поехал в Киев кончать институт, через год будет инженером.

 — А куда направили Федора Андреевича? — спросила Тамара.

Кузьмин словно испугался этого вопроса. Он виновато посмотрел в мою сторону и со вздохом сказал:

 — Нет Федора Андреевича, разбился… Под Штокерау.

 — Боже мой! — подняв руки, словно защищаясь от чего-то, вскрикнула Тамара. — Всю войну провоевать и погибнуть после войны.

Она всегда тяжело переживала, если с кем-либо из летчиков случалась неприятность, а теперь вот узнала о гибели замечательного человека. Не в силах сдержать слез, Тамара отвернулась. В комнате воцарилось молчание.

 — Зачем сказал ей? — укоризненно шептал, глядя на Кузьмина, Орловский.

 — Вы меня, Тамара Богдановна, извините, не хотел я, но вы сами спросили.

 — Ладно, Кузя, ты здесь ни при чем… Такие ребята погибли, а вот эти ходят себе, маршируют, — и она кивнула на окно, за которым проходила колонна пленных немцев.

 — Они и лопаты несут, как винтовки, — враждебно сказал Орловский. — Не плен, а малина: кормят, как наших солдат, работают по восемь часов. А с нами что они делали!

 — Жаль Федю, — сказал я. — А как это произошло?

 — Не все ли равно как, — сказал Орловский.

 — Не из любопытства спрашиваю, хочу знать, чтобы с другими такого не случилось.

 — Проводили дивизионное учение, — пояснил Кузьмин, — Рыбаков ходил под самыми облаками, а из облаков выскочила пара истребителей соседнего полка. Один из них и врезался в самолет Федора Андреевича.

Тамара вышла. А мы заговорили об осторожности и осмотрительности. О них иные летчики после войны стали забывать. Еще бы — зенитки не стреляют, «мессеров» в воздухе нет.

Орловский, оглянувшись на дверь и убедившись, что Тамары в комнате нет, сказал:

 — Мальцева тоже не стало. В полете произошел обрыв шатуна, машина загорелась. Летчик попытался планировать, но понял, что ничего из этого не выйдет, и выбросился с парашютом. А высоты уже не было, парашют не успел наполниться воздухом.

Снова ошибка! До чего же досадно, когда летчик гибнет в мирное время. Ведь каждый знает: раз на самолете случился пожар — надо прыгать, пока есть высота, все равно машину не спасти. Другое дело — на фронте, когда требовалось тянуть на свою территорию.

 — Пистуновича, по-моему, в Донбасс назначили, — продолжал рассказывать Орловский. — А его дружок Игорь Зайцев в тюрьму попал.

 — Как в тюрьму? — удивился я.

 — Поехал в отпуск домой. Ну, пошли с друзьями в ресторан, выпили. У него был с собой «вальтер», тот, что у американцев купил, они ведь тогда все продавали, даже оружие. Так вот, сидят они в ресторане, один из друзей взял да и вытащил «вальтер» из кобуры. Игорь заметил, попытался отобрать пистолет. Девятый патрон оказался в патроннике. Произошел выстрел. Пуля случайно попала в девушку. Был суд. Игорю дали восемь лет. Мать жаль, ждала, бедная, единственного сынка, и вот он приехал, сынок, — осуждающе закончил Орловский.

Помолчали.

Орловский сказал:

 — Надо бы помочь матери Зайцева.

Все согласились с его предложением. Решили сообщить всем нашим ребятам ее адрес — пусть посылают кто сколько может. На другой день так и сделали.

И пошли ей переводы отовсюду, где были однополчане Игоря Зайцева.

Вернулась Тамара и пригласила всех к столу. Мы еле уселись, прижавшись друг к другу. «Может, эта дружная компания в последний раз сидит вот так тесно за одним столиком, — подумалось мне, — разъедемся, разлетимся в разные стороны и, кто знает, когда еще соберемся».

 — В каких дворцах когда-то пировали! — с улыбкой воскликнул Кузьмин.

 — А в Берлине, помните, целую бочку отличного вина выкатили из погреба?

 — Во дворце Розенберга тоже неплохая столовая была, — добавил Медведев.

 — Какие бы они там дворцы ни были, а у нас дома лучше, — доставая бутыль с вином, подытожил Орловский.

 — Прошу извинения, товарищи, не успели приобрести посуду, наливайте в кружки, по-фронтовому, — сказала Тамара.

И мы по-фронтовому выпили за боевую дружбу, за то, чтобы и в мирной жизни чувствовать локоть товарища, за нашу истребительную авиацию. И негромко, но дружно крикнули «ура».

 — Тебе, Кузя, надо идти в академию, — говорю я товарищу.

 — Вообще-то надо, но я как-то еще и не думал об этом, — отвечает он.

 — А я, пока не спишут, буду летать. Спишут — пойду в институт, — говорит Орловский. — В академию меня не пропустят: был в плену. Полетаю пока, а там видно будет.

 — Дело не в том, будешь ты летать или нет, главное — человеком надо оставаться, человеком, нужным нашему обществу, — сказал Медведев. — Вот списали меня, я поеду домой и буду город восстанавливать. Нам, фронтовикам, надо так работать, чтобы других за собой вести. Да на таких участках, где все время приходится ходить в атаки. Тогда и жить будет интересно. Правильно я говорю?

Мы единодушно решили — правильно. Только так и жить — гореть и других зажигать.

Ребята уезжали с последней электричкой. Обнялись на дорогу и расстались. Ушел, завывая электромоторами, пригородный поезд, утонул в ночных сумерках последний вагон. На темных шпалах тускло поблескивали в лучах станционного фонаря холодные рельсы. Я возвращался по дорожке, пробитой между густыми соснами, жадно вдыхал студеный воздух: мне еще предстояло подготовиться к завтрашним занятиям.

* * *

Сорок шестой год встретили скромно. Страна жила еще не богато, продуктов не хватало. В январе у нас родилась дочь, назвали ее Таней. Забот и хлопот прибавилось, но зато жизнь стала полнее.

Наконец учеба на подготовительном курсе подошла к концу, настал день экзаменов. Ребята волнуются. Преподаватель успокаивает, говорит, что экзамен нам не страшен. Да и чего бояться, если на фронте веемы бывали и в более серьезных переделках. И все-таки мы переживаем: никто из нас не привык ходить в отстающих, хочется и тут не уронить себя, хорошо ответить.

 — В бою — совсем другое дело, — говорю я пожилому преподавателю математики, — когда дерешься, бояться и волноваться некогда. А здесь приходится защищаться. Попробуй сплоховать и получить двойку, на партийном собрании такого жару дадут…

Волнение волнением, а экзамены экзаменами.

Сдал я их хорошо, не получив ни одной «тройки».

 — Откровенно говоря, — признался преподаватель русского языка, — когда мне предложили вести ваш курс, я не думал, что люди, провоевавшие четыре года и увенчанные славой героев, смогут так упорно и настойчиво осваивать общеобразовательные предметы. Слишком большой контраст — ваша профессия и заучивание правил грамматики.

После вступительных экзаменов мы, летчики, прошли медицинскую комиссию, получив допуск к тренировочным полетам. Нам отводился месяц для восстановления навыков в технике пилотирования.

Я попросился в утреннюю смену. В четыре утра отправлялся на аэродром, к восьми успевал выполнить свою программу. День у меня был свободен, и я проводил его с Танюшей. Тамара в это время была на работе. Когда она возвращалась, я отправлялся на огород, где у нас была посажена картошка. Огородничеством в то время занимались не только слушатели, но и преподаватели. «Малое сельское хозяйство» было хорошим подспорьем.

Все это далеко позади. Трудное было время, но и счастливое. Несмотря на многие недостатки быта, жили мы полно и интересно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.