У ЖУКОВСКОГО

У ЖУКОВСКОГО

После морских купаний Гоголь поселился у Жуковского во Франкфурте. Жуковский жил в двухэтажном, готического стиля доме, стоявшем на краю города. На берегу реки, окруженный садом, с зелеными жалюзи и красной черепичной крышей, этот дом, казалось, был специально предназначен для спокойной и мирной жизни, для творческого уединения и труда. В доме царила тишина. Кафельные печи, сложенные из боязни зимних холодов, давали достаточно тепла. Обширная библиотека, картины, скульптуры украшали уютные, большие комнаты. Гоголю отвели комнату во втором этаже над кабинетом хозяина. Жуковский поглощен был переводом «Одиссеи», занимавшим все его время. Но за внешней тишиной и благополучием в доме таилась тревога. Болезнь Елизаветы Алексеевны налагала тяжелый отпечаток на все окружающее. Ее мрачная меланхолия, мистические видения, нередко ее посещавшие, постоянная нервная напряженность и беспокойство не проходили. Ни заботливые попечения Жуковского, ни усилия врачей не могли победить упорство болезни.

В теплом китайском халате, в меховых сапожках, Жуковский сидел в своем кабинете за столом, заваленным словарями, книгами и бумагами. На печи величественно стоял гипсовый бюст Гомера. Поэт сильно похудел и постарел со времени их петербургских встреч, но та же доброта, внутренняя мягкость сказывались и в ласковой, приветливой улыбке и в плавности жеста. Жуковский так увлекся своим любимым делом, что даже не заметил вошедшего к нему Гоголя.

— А, Гоголек! — радостно воскликнул он, увидев стоящего перед ним Гоголя. — Вот послушай, я перевожу уже одиннадцатую песню, о том, как Одиссей посетил царство Аида. Разве не совершенство его разговор с тенью матери:

Милая мать, приведен я к Аиду нуждой всемогущей;

Душу Тиресия фивского мне вопросить надлежало,

В землю ахеян еще я не мог возвратиться; отчизны

Нашей еще не видал, бесприютно скитаюсь повсюду

С самых тех пор, как с великим царем Агамемноном поплыл

В град Иллион, изобильный конями на гибель троянам.

Ты ж мне скажи откровенно, какою из Парк непреклонных

В руки навек усыпляющей смерти была предана ты?

Медленно ль тяжким недугом? Иль вдруг Артемида богиня

Тихой стрелою своею тебя без болезни убила?

Жуковский медленно, нараспев читал широкие и плавные строки гекзаметра. Видно было, что он сам наслаждается музыкой стиха, точностью образа.

— Ну, как получается? — спросил Жуковский, улыбаясь.

— Перевод твой решительно венец всех переводов! — восторженно откликнулся Гоголь. — Это не перевод, но скорей воссоздание, воскрешение Гомера. Твой перевод как бы еще более вводит в древнюю жизнь, чем сам оригинал. Ты стал незримо истолкователем Гомера, зрительным, выясняющим стеклом перед читателем, сквозь которое еще определительней и ясней выказываются все бесчисленные его сокровища.

Жуковский благодарно улыбался и даже замахал руками на Гоголя.

— Мне тоже кажется, что «Одиссея» есть лучшее мое создание. Могу похвастать: этот долговременный, тяжелый труд совершен был чисто для одной прелести труда!

— Твоя «Одиссея» выйдет своевременно, — ответил Гоголь, — она поразит величавою патриархальностью древнего быта, простой несложностью общественных пружин, свежестью жизни, непритупленной, младенческой ясностью человека. В ней услышит сильный упрек себе наш девятнадцатый век! Мы, с нашими орудиями к совершенствованию, с опытом всех веков, с религией, которая дана нам на то, чтобы сделать из нас святых и небесных людей, умели дойти до какого-то неряшества и неустройства как внешнего, так и внутреннего! — взволнованно продолжал Гоголь, высказывая давно волновавшие его мысли.

— Если буду здоров и ничего не случится в моей семье, — отвечал Жуковский, — я скоро кончу «Одиссею». А потом, может быть, примусь за перевод «Илиады», чтобы оставить после себя полного собственного Гомера. Ну а ты? Как у тебя двигается работа над «Мертвыми душами»? Пишутся ли они?

Гоголь недовольно насупился.

— И пишутся и не пишутся. Пишутся слишком медленно и совсем не так, как бы хотел. И препятствия часто происходят то от болезни, то от меня самого. Я иду вперед — идет и сочинение, я остановился — нейдет и сочинение! Поэтому мне необходимы бывают частые перемены всех обстоятельств, переезды, обращения к другим занятиям.

На стене кабинета висели золотые карманные часы с цепочкой.

— Чьи это часы? — спросил Гоголь.

— Мои, — ответил Жуковский. — Они принадлежали Пушкину, и я их храню как память после него. Они показывают час его кончины.

Жуковский снял часы со стены и протянул их Гоголю.

— Возьми их, — сказал он торжественно. — Ты подлинный наследник Пушкина и был его другом. Храни их как самую драгоценную реликвию.

Растроганный Гоголь поцеловал Жуковского и бережно спрятал часы в карман.

Под влиянием значительности этой минуты Гоголь разоткровенничался и рассказал Жуковскому то, что обыкновенно он таил даже от близких друзей, — свои планы продвижения поэмы.

Она должна не только показать недостатки и пороки людей, их заблуждения и всю недостойность их поведения, но и стать образцом, показать путь к их исправлению, к их нравственному возрождению. Поэтому в отличие от первой части его цель теперь не сатира, а проповедь очищения, создание героев, которые должны стать положительным примером. Он напомнил Жуковскому трилогию великого флорентинца; его «Божественную комедию», охватившую всю жизнь, все представления и чаяния средневековья и Возрождения. Так должна строиться и его поэма. Герои Данте переходят из «Ада» в «Чистилище», и поэма завершается песнью примирения и божественного просветления — «Раем». «Мертвые души» начались с показа «ада», несовершенства и пошлости русской жизни. Но теперь он должен создать героев «чистилища», переходных, положительных, которые будут способствовать пробуждению русской жизни, дальнейшему просветлению людей. Многое из второй части им уже написано, но пусть до времени все это остается тайной.

Гоголь волновался, руки его дрожали.

Дни в доме Жуковского проходили однообразно и незаметно. Гоголя мучила внутренняя тревога, обострение болезни. Да и вести, доходившие до него извне в тихий и уединенный дом Жуковского, беспокоили и пугали. Вся обстановка в Европе стала напряженной, нарастало всеобщее недовольство масс, всюду чувствовалось революционное брожение, отдельные вспышки докатывались и до Франкфурта. Росли рабочие волнения и стачки. На короля было совершено покушение. В Силезии происходило восстание ткачей.

Гоголь пишет своим друзьям длинные, поучительные письма, исполненные елейной, церковной морали. «Душевный монастырь», как сам писатель назвал свое существование в эти годы, загораживал ему глаза на все, что творилось в мире. В тихом доме Жуковского или в уличном шуме буйного Парижа он чувствовал себя равно одиноким и недоступным веяниям живой жизни.

В письме к Н. Языкову из Франкфурта 26 декабря 1844 года Гоголь высказывает свои сокровенные мысли и поучает своего друга слову божьему. Причины социальных неполадок, внутренняя неудовлетворенность человека, житейские беды, по его мнению, происходят от душевной неустроенности, от недостаточного проникновения в букву и дух христианского вероучения. «Сколько могу судить, — пишет он Языкову, — глядя на современные события издалека, упреки падают на следующих из нас: во-первых, на всех предавшихся страху, которым уж если предаваться страху, то следовало бы предаться ему не по поводу каких-либо внешних событий, но взглянувши на самих себя, вперивши внутреннее око во глубину души своей, где предстанут им все погребенные способности души, которых не только не употребили в дело во славу божью, но оплевали сами…» И Гоголь мечет громы и молнии на «нынешних развратников, осмеливающихся пиршествовать и бесчинствовать в то время, когда раздаются уже действия гнева божия и невидимая рука, как на пиру Валтасаровом, чертит огнем грозящие буквы».

В его болезненном представлении все социальные противоречия кажутся порожденными отходом от божественных предначертаний, забвением религии. Он искренне считает себя предназначенным провидением обличить неправду и сказать слово истины. Но, как он сам говорит в письме к Языкову, «сатира теперь не подействует и не будет метка, но высокий упрек лирического поэта, уже опирающегося на вечный закон, попираемый от слепоты людьми, будет много значить». И он выступает с таким «упреком», оставляя оружие сатиры, чувствуя себя пророком и проповедником.

Так подготовлялась книга, которая, как думал Гоголь, должна была прославить его имя, а на самом деле стала его позором. Для этой книги отложена и отодвинута работа над вторым томом «Мертвых душ». Эта книга — «Выбранные места из переписки с друзьями» — родилась из писем, которые Гоголь, как новоявленный проповедник, на протяжении нескольких лет рассылал своим друзьям, поучая их христианскому терпению и вере в милосердие божие.

К душевным терзаниям и поискам присоединилось усиление болезни. Он необыкновенно похудел и никак не мог согреться. Лицо его пожелтело, а руки распухли и почернели, и он сам страшился их прикосновения, так как они были холодны как лед. Он крепился духом и старался скрыть свое состояние от Жуковского, чтобы не беспокоить друга. Жизнь, казалось, замирала.

Неожиданно успешно решились денежные дела Гоголя. Правда, жизнь у Жуковского значительно облегчала его материальное положение, но все же оно оставалось очень неопределенным и напряженным. Прокопович, несмотря на то, что собрание сочинений уже вышло из печати, не подавал никаких признаков жизни. Укоризненные письма Гоголя не достигали цели. Стороной, от московских друзей, он узнавал, что Прокопович благодаря своей практической неумелости был обобран плутоватыми типографщиками. Деньги, выручаемые за продажу сочинений, шли в их карманы.

По совету Жуковского Александра Осиповна Смирнова, пользуясь своим положением фрейлины, решила испросить у государя пенсию или пособие для больного писателя. Это было не простым делом: следовало встретиться с Николаем Павловичем в тот момент, когда он был в хорошем настроении. Иначе не избежать отказа. На вечере у государыни Александра Осиповна подошла к императору и, кокетливо улыбаясь, напомнила ему о Гоголе и просьбе Жуковского.

— У него есть много таланту драматического, но я не прощаю ему обороты слишком низкие и грубые! — самоуверенно сказал Николай Павлович.

— А вы читали «Мертвые души»? — спросила Смирнова.

— Да разве они его? Я думал, что это Соллогуба!

Александра Осиповна посоветовала ему прочесть «Мертвые души» и заметить страницы, в которых выражается глубокое чувство народности и патриотизма.

Государь принял от нее записку, составленную Жуковским, и обещал утвердить Гоголю пенсию. Смирнова, заручившись обещанием царя, подошла тут же на вечере к шефу жандармов А. Орлову, к которому царь питал особое благоволение за разгром декабристов на Сенатской площади, и объявила ему волю царя. «Что это за Гоголь»? — грубо спросил Орлов. «Стыдитесь, граф! Вы русский и не знаете, кто такой Гоголь», — рассмеялась Смирнова. «Что за охота вам хлопотать об этих голых поэтах!» — возразил Орлов, довольный своей пошлой шуткой. Но так или иначе Гоголю было дано пособие, правда очень скромное — по тысяче серебром в год на три года, — что позволяло ему продолжить работу над поэмой и не обращаться вновь к помощи друзей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.