СЕВЕРНАЯ КОРИННА

СЕВЕРНАЯ КОРИННА

Притягательным центром для русских путешественников и постоянных обитателей Рима являлась вилла княгини Зинаиды Волконской. Княгиня Зинаида — «Северная Коринна»[39], как ее называли восторженные поклонники, обосновалась в Риме с 1829 года. Блистательная красавица, щедро наделенная талантами: поэтесса, певица, музыкантша, она вышла замуж за князя Н. Г. Волконского, брата декабриста, но вскоре разошлась с мужем и стала вести самостоятельную жизнь. Княгиня Зинаида блистала на международных конгрессах, где решались судьбы Европы после свержения Наполеона. Она пользовалась интимной благосклонностью императора Александра I. В двадцатые годы княгиня поселилась в Москве, и в ее салоне собирался цвет московской интеллигенции и знаменитости со всего света. Княгиня пела, играла на фортепьяно, писала стихи.

«Северная Коринна» не удовлетворилась светскими успехами. Экзальтированное воображение влекло ее к религии, к религии, как ей представлялось, наиболее поэтической — к католицизму. Ловкие папские агенты — иезуиты сделали из нее фанатичную католичку, и княгиня, распростившись со своими московскими друзьями, переехала в Италию. Она приобрела роскошную виллу — Палаццо Поджи — и окончательно обосновалась там под сенью папского престола. Княгиня превратила свой салон в один из филиалов Ватикана, где католические патеры и кардиналы встречались с русскими аристократами, стремясь завербовать их в число адептов наместников святого Петра. Вилла княгини находилась неподалеку от церкви Иоанна Латеранского, в горах. Через сад. проходил древний акведук, построенный еще римскими императорами. Этот акведук из огромных неотшлифованных камней служил подножием террасы, с которой открывался величественный вид на пустынную римскую Кампанью.

Вилла окружена была виноградниками, цветниками и заботливо расчищенными дорожками. Вдали виднелись арки водопроводов, акведуков древнего Рима, поля и горы, а с другой стороны населенная часть Рима, Колизей, собор Святого Петра. Дом пристроен был к древней башне, внутри которой в каждом этаже было по комнате, прорезанной узкой амбразурой окна.

Сад вокруг виллы выражал сложную, почти мистическую символику пристрастий и увлечений княгини. Под сенью стройного кипариса одиноко белела урна в память безвременно умершего поэта Дмитрия Веневитинова. Поблизости находился камень с высеченным на нем именем Николая Рожалина, многообещавшего таланта, который прожил на вилле княгини несколько лет. В куще дерев выступал бюст самодержавного друга княгини — Александра I. Мраморные плиты, окаймленные цветами, были посвящены Карамзину и Пушкину.

Это был свой, домашний Пантеон, который напоминал о самой хозяйке виллы, некогда дружившей с этими людьми, бросавшими на нее отсветы своей славы. В Риме прекрасную княгиню прозвали Беата[40]. В зале висел портрет ее в костюме Танкреда из оперы Россини, роль, которую она исполняла во время Веронского конгресса в присутствии монархов всей Европы. Романтическое одеяние — шлем и латы — необычайно шли к ее выразительному лицу, гордому и страдальчески мечтательному.

Княгиня радушно встретила приезжего русского писателя. Она знала Пушкина, дружила с Мицкевичем. Друг Пушкина и Мицкевича заслуживал особого внимания. Гоголь получил приглашение посещать виллу княгини, когда только ему заблагорассудится.

В роскошно обставленной гостиной княгини Гоголь чувствовал себя неловко. Но отказаться от посещений было неудобно, да и вилла княгини являлась местом встреч для всех приезжих из России. На этот раз он застал большое оживленное общество. Был Андрей Карамзин, московский знакомый Гоголя профессор Степан Петрович Шевырев, несколько русских художников — Иордан, Александр Иванов, поверенный в делах русской миссии Павел Иванович Кривцов. Рядом с Гоголем уселись два ксендза — Иероним Кайсевич и Петр Семененко. Недавние участники восстания в Польше, они сменили военный мундир на черную рясу, стали эмигрантами и ревностными слугами приютившего их Ватикана.

После чая голоса стихли и, уступая просьбам гостей, княгиня прочла свои стихи «Моей звезде». Еще очень красивая, в изысканном вечернем туалете, Волконская читала стихи слегка нараспев, звонким грудным голосом:

Звезда моя! Свет предреченных дней!

Твой путь и мой судьба сочетавает.

Твой луч, светя, звучит в душе моей,

В тебе она заветное читает.

И жар ее — твой отблеск верный здесь.

Гори! Гори! и выгорит он весь.

Слушатели вежливо аплодировали. Княгиня была тщеславна и любила, когда ею восторгались.

В ответ профессор Шевырев вызвался прочесть свои стихи, ей посвященные, выражающие, как он сказал, преклонение восхищенных слушателей перед неизмеримыми достоинствами княгини:

Вняв мольбе Москвы державной,

Ветхий прадед городов

Под своею сенью славной

Угощает дочь снегов.

Часть бессмертьем шитой тоги,

В кою мощь он облачил,

Ей на светлые чертоги

Благородно уступил.

Северная Коринна была тронута. Вечер удался. Стихи Шевырева намекали на сближение между Москвой и Римом, отвечали ее заветным мыслям!

После чтения гости разбились по группам. Польские ксендзы завели разговор с Гоголем. Они расспрашивали его о встречах с Мицкевичем, о Богдане Яньском, друге Мицкевича, который основал новый католический орден, членами которого являлись и оба ксендза. Иероним Кайсевич оказался поэтом. Он тут же сочинил в честь Гоголя со нет на польском языке. В своем сонете он проводил сравнение между судьбой «певца с Днепра» и судьбой пересаженного с родной почвы полевого цветка:

Подошла весна, и у цветка его зимняя темница

открылась настежь.

Так и ты, поэт, освободишься от земной юдоли!

Возвышенная песня сильнее вздымает грудь брата,

Только ты не замыкай души для небесной росы!

Кайсевич вполголоса прочел сонет Гоголю. Он говорил с ним по-польски, Гоголь отвечал по-украински. Ему непонятно, что хотел сказать поэт.

— Лишь в католицизме человек обретает блаженство и мудрость. Жизнь человеческая есть лишь ряд заблуждений, проступков, слабостей. Нужно отречься от себя, от своей гордыни во имя служения истине, благу других и внутреннему совершенству. Католицизм — это и есть «небесная роса»! — Кайсевич воздел кверху свои тонкие руки, опутанные широкими рукавами черной сутаны.

Гоголь уклонился от этого разговора. Дом княгини, оказывается, — цитадель католицизма. Видимо, и его хотят уловить в эти сети! Ему стала особенно отвратительна эта хитроумная ловля душ, эффектные фразы, холодные, хотя и внешне ласковые речи этих патеров, отказавшихся от своей родины во имя вящей славы папского престола. В светском блеске аристократического салона проступали темные щупальца католической церкви, готовые охватить и его. Незаметно выйдя из дома, Гоголь сел на скамью, окруженную зарослями роз. Он задумался. Припомнилась тихая Васильевка, запах свежескошенного сена, лениво жующие волы около длинных решетчатых телег. Как все это далеко отсюда и в то же время близко его измученному, одинокому сердцу!

Было уже совсем темно. Лунный свет делал по-театральному эффектными руины Кампаньи, причудливо освещал мраморные статуи виллы.

По дорожке послышались шаги и тихие голоса. Гоголь остался в тени, скрытый кустом розы.

— С Гоголем, — послышался глуховатый голос ксендза Семененко, — с божьего соизволения мы хорошо столковались. Говорили больше о славянстве. Иероним прочитал ему свой сонет, который произвел на него впечатление.

— Он признал, — вкрадчиво шелестел Иероним, — что Россия — это розга, которою отец наказывает ребенка, чтоб потом ее сломать.

— Обратить его в истинную веру Христову, — мягко прозвучал грудной голос княгини, — было бы много от этого пользы для католической церкви.

Говорившие удалились. Гоголь встал и направился домой. Он решил держаться осторожней. Он проведет этих ревнителей католицизма. Недаром он так ловко умеет разыгрывать людей. Пусть оба патера еще побегают за ним! Капли дождя освежали, смывали то неприятное, липнущее, что все время он чувствовал на роскошной вилле княгини.