Глава четвертая

Глава четвертая

Итак, человек, оставленный на подпольную работу и, надо думать, проверенный, оказался предателем.

Конечно, все мы понимали, что как только придут немцы, появятся и предатели, но все-таки в том «черном списке» предателей, о котором мы узнали, некоторые фамилии оказались тяжелой неожиданностью.

Даже беззаботный Ларчик однажды пришел домой совершенно подавленный. Долго слышалось только излюбленное его словечко: «Зараза! Вот зараза!»

— Что с тобой? Расскажи толком, — спросил я.

— У меня на заводе Войкова брат-машинист. Завод-то разрушен, но немцы хотят восстановить водопровод и электростанцию, — мрачно сказал Ларчик.

— А рабочие как?

— Рабочие-то не хотят! Немцы насилу собрали несколько человек по домам. Тянут, извиняюсь, кота за хвост. Но вы подумайте, Петр Иванович! Директором завода и старостой поселка назначен Пискарев. Мастер томасовского цеха Пискарев. Ну, не зараза ли? Он сказал, что отправит в Германию всех, кто не будет работать. Брат у меня там… Что делать?

Соседи считали меня стариком бывалым и рассудительным, который и с немцем поговорить сумеет и русских не продаст. Я выспросил все, что можно, о Пискареве и вздохнул:

— А брат что думает?

— Что ж брат! Конечно, не хочет на немцев работать. Да что поделаешь, когда его за шиворот притащили.

— Ну что ж, — заметил я, — пусть пока работает потихоньку.

Так нащупывалась у нас связь с войковцами. Для нашей будущей деятельности это имело большое значение.

К тому времени в городе стали поговаривать, что Красная Армия освободила Ростов на Дону. Усилились налеты советской авиаций на Керчь. Несколько раз появлялись корабли Черноморского флота и обстреливали город.

Когда начали бомбить Керчь, я, конечно, радовался, как всякий советский патриот, нн, с другой стороны, очень боялся, как бы бомба не попала в наш дом. Ведь могли взлететь на воздух сотни тысяч моих новеньких советских дензнаков, и тогда — прощай вся конспирация!

Поговаривали уже и о десанте. Немцы заметно нервничали. Распространились слухи, что население Керчи, в первую очередь евреев, эвакуируют в другой район Крыма.

28 ноября по городу был расклеен приказ гестапо, в котором говорилось, что все евреи, проживающие в городе Керчи и его окрестностях, независимо от возраста, обязаны явиться на Сенную площадь 29 ноября от восьми до двенадцати часов дня, захватив с собой трехдневный запас продуктов. Невыполнение приказа каралось публичным повешением.

Я тревожился о Поле Говардовской и пошел к ней. Кроме Поли, я застал в комнате ее сестру и мать.

— Но ведь ничего плохого не может быть, правда? — старалась убедить себя сестра Поли. — Просто эвакуируют. Видите же, даже продукты на три дня…

Я предложил помочь им укрыться каждому в одиночку. Обещал достать новые паспорта на разные национальности и фамилии.

Поля и сестра быстро согласились, но старуха-мать отказалась наотрез.

— Хотите, чтобы нас повесили, что ли? — говорила она с горячностью. — Чего нам бежать и прятаться? Мы не преступники какие-нибудь. Я старый человек, всю жизнь прожила и мухи не обидела. За что меня будут обижать, кому я, старуха, нужна? То же самое и мои девочки. Кто против них что-нибудь может иметь? Они тихие, скромные, с людьми живут хорошо. Подумайте сами, добрый человек: зачем нам скрываться? Не нас одних отправляют, а тысячи евреев. Где все будут, там и мы, а прятаться, как беглые арестанты, мы не станем.

Она ни под каким видом не соглашалась отпустить от себя Полю. Старуха плакала, жаловалась на то, что она больная, беспомощная и никогда не думала, что Поля может ее на старости лет бросить.

Как я ни старался убедить старуху в другом, она оставалась непреклонной.

— Знаете, — обратилась она ко мне: — Поля у кого-то взяла разную мануфактуру и белье на сохранение, а теперь мы уходим. Тут это разворуют, а пятно падет на нас. Я бы сама отнесла хозяину, да она не говорит, чье это.

Я понял, что речь идет об имуществе подпольной организации, которое я передал Поле перед приходом немцев.

— Я знаю, это вещи одной знакомой женщины, — успокоил я старуху. — Она придет и заберет их, не беспокойтесь.

Провожая меня, Поля сказала:

— Мама связала меня по рукам и ногам. Придется остаться с ней. Буду работать там, где будем жить. С вами постараюсь установить связь. Ваш адрес не изменился?

— Пока нет. В любой момент можете его использовать.

Утром 29 ноября я послал Клеру посмотреть, что делается на Сенной площади. Она вернулась часа в два вся в слезах…

С восьми часов на площадь начали сходиться еврейские семьи. К двенадцати часам собралось несколько тысяч. Людей начали угонять партиями по сто — двести человек. Клера проводила одну партию до тюрьмы и видела, как за ними захлопнулись железные ворота. Потом она опять вернулась на площадь. Там уже никого не было. Стояло только несколько жандармов.

С одной из боковых улиц выбежал старик-еврей. Вероятно, ему было тяжело нести вещи, он устал. Увидя пустую площадь, старик испугался, что опоздал. Он подошел к жандарму и начал ему что-то объяснять, показывая на вещи и ноги. Жандарм, не торопясь, вынул револьвер и тут же пристрелил его.

А 2 декабря рано утром жены Ларчика и Василия пошли в деревню Багерово. Там на колхозном поле оставалась невырытая картошка. Горожане частенько ходили туда и тайком от немцев выкапывали ее.

Женщины вернулись в полдень без мешков, в полуобморочном состоянии.

В тот день я впервые узнал о систематических массовых расстрелах у Багеровского противотанкового рва.

Словно черная туча опустилась на город. Нельзя было выйти из дому, чтобы не натолкнуться на какую-нибудь страшную сцену. На повешенных, которые до сего времени качались в сквере, жители перестали обращать внимание. Куда страшнее было видеть лица живых людей, которых вылавливали немцы, везли, тащили, гнали на расстрел.

Когда-то я полагал, что знаю немцев, но оказалось, что невозможно было представить, на что способны фашисты.

Лидия Николаевна, проходя мимо городской больницы, видела, как немцы вытаскивали оттуда людей в одном белье, волокли их по снегу и грязи, бросали на грузовики и прямо из больницы везли к Багеровскому рву. Я как-то проходил по улице Энгельса. Меня обогнал открытый грузовик. В нем сидело несколько человек — мужчины, женщины и мальчик лет четырнадцати. Взрослые сидели с понуренными головами, они словно окаменели. Мальчик же, как пойманный зверек, все вертелся, ловил взглядом прохожих, видно по-детски еще на что-то надеялся.

Когда он взглянул мне в глаза, я оцепенел. Не знаю, увижу ли когда-нибудь в жизни что-либо страшнее этих умоляющих детских глаз.

Машину охраняли двое полицейских с винтовками. Вдруг одна женщина выбросилась из машины на мостовую. Грузовик резко затормозил. Один из полицейских спрыгнул за женщиной. Она подбежала к телеграфному столбу и, обхватив его обеими руками, сползла на землю… Полицейский стал бить ее прикладом. Судорожно держась за столб, женщина исступленно кричала:

— Убей здесь, никуда не пойду! Мне все равно! Не пойду!

Прохожие обступили женщину и полицейского. К счастью, поблизости не оказалось немецких солдат. Люди молча, сурово смотрели на полицая-предателя и незаметно сжимали его в кольцо.

Было очень тихо. Только ворчал грузовик и истерически кричала арестованная:

— Люди добрые! Они убивать нас везут! За что?

Вдруг пожилая женщина упала между арестованной еврейкой и полицейским. Несколько человек бросились поднимать ее, оттолкнули полицейского. В это время мальчик выскочил из машины и исчез в развалинах домов.

Охранник, сидевший в машине, поднял крик. Боясь, как бы не разбежались остальные арестованные, полицейский бросил свою жертву, выругался, вскочил в машину, и они уехали.

Люди помогли арестованной подняться, какая-то женщина поменялась с ней платком и увела с собой.

* * *

Я уже говорил, что домашнее окружение «Семена» и «Маши» отличалось от нашего. Хозяева «Семена», будучи до революции людьми состоятельными, возлагали большие надежды на приход немцев. Они рассчитывали получить обратно свои огороды. Племянник хозяйки Митька быстро устроился в полицию, брат ее, юркий, подвижной парень лет тридцати, опытный спекулянт, пока слонялся без дела. Второй брат устроился переводчиком у коменданта.

У нас же во дворе подобрался преимущественно народ рабочий. Я старался разговаривать поменьше, больше слушал, а рупором нашим являлся Василий, который пользовался у соседей авторитетом.

Ко мне часто приходили за советом обворованные немцами люди. Я обычно безнадежно разводил руками:

— Что ж поделаешь! Пойдете жаловаться — хуже будет. Вот у нас расстреляли соседку только за то, что она пожаловалась на немца, который увел ее корову.

Ефрейтор Отто два или три раза заходил к нам. Обещал как-нибудь притти обедать. К счастью, он не пришел, но когда к нам во двор являлись за поживой немецкие солдаты, я с достоинством сообщал им, что обедает обер-ефрейтор, и они тотчас исчезали.

Но был момент, когда популярность жильцов нашего дома несколько обеспокоила меня. Как ни посмотришь, во дворе люди. Соберутся чуть не со всей улицы и обсуждают новости дня.

Я предупредил Василия и Ларчика, что если так пойдет дальше, то гестапо несомненно возьмет наш дом на заметку. Стали собираться осторожней.

Сведения к нам поступали уже непрерывно и притом самые разнообразные. «Семен» и «Маша» узнавали кое-что от хозяйского брата-переводчика и племянника-полицая, а мы с Лидией Николаевной — от наших соседей.

Через брата Ларчика я знал, что делается на заводе Войкова. Клава рассказывала о табачной фабрике, которую начали восстанавливать немцы. Через Василия и дрогалей доходили кое-какие сведения из соседних деревень. Около Клеры группировалась молодежь, и мы использовали ее в различных разведывательных целях.

8 декабря я вызвал «Семена» и «Машу».

Обсудив на заседании комитета вопрос о положении в городе и наших ближайших, задачах, мы пришла к выводам, что немцы своим неприкрытым грабежом и террором сами разоблачают перед людьми истинную сущность «нового порядка», и уже заметны результаты их «просветительной» работы.

Когда была объявлена регистрация евреев в гестапо, никому не приходило в голову, что их поголовно будут расстреливать. Не думали этого даже тогда, когда евреям приказали явиться на Сенную. Но теперь, когда в гестапо проходит регистрация крымчаков, в городе уже ходит слух о том, что немцы готовятся расстреливать крымчаков. «Вчера расстреляли всех евреев, завтра крымчаков, а послезавтра за нас, русских, возьмутся» — вот что говорят между собой рабочие.

— Это говорят не только рабочие, — сказала мне Лидия Николаевна, — я об этом же слышала от женщин, с которыми постоянно встречаюсь в очереди у водопроводной колонки.

После расстрелов у Багеровского рва даже хозяева «Маши» и «Семена» стали больше говорить о расстрелах, чем о своих огородах.

«Маша» рассказала об одной сцене, происходившей у нее на глазах.

Племянник хозяйки, полицай Митька, явился к тетке за советом. Ему предлагают приличную надбавку за вылавливание советских работников.

Хозяйка возилась у печки… Она резко обернулась к Митьке.

— Вот, видел? — Она потрясла ухватом, — Своими руками голову размозжу, если выдашь хоть одного. — И повернулась к нему спиной, ворча: — Таких порядков я в жизни не видела. Детей стреляют, и за что?

Уже имелись факты проявления открытого негодования.

На биржу труда пришел жандарм и начал отбирать людей на работу. Один пожилой рабочий оттолкнул немца, когда тот потащил его за рукав к выходу. Жандарм ударил рабочего плеткой по лицу. Рабочий стиснул кулаки и сказал громко: «Не боюсь. Что бы вы ни делали, а здесь не быть вам!» Немец не понял, но на лицах присутствовавших появились одобрительные улыбки. Рассвирепевший немец побежал в кабинет заведующего биржей, а народ разбежался.

Таких примеров с каждым днем становилось все больше и больше. Люди начинали «закипать».

К этому времени мы уже отлично законспирировались. Предстояло подготовить явочную квартиру и найти людей, которым можно было доверить организацию патриотических групп. Первым подходящим для этого человеком все мы считали Василия.

Было решено как можно скорее оборудовать столярную мастерскую. Кроме места для явок, она будет средством для завязывания новых знакомств.

Поскольку связи с Пахомовым пока нет, а наша типография у него, надо было найти наборщицу Никишову, которая оставлена Сиротой в Керчи, и подыскать домик под типографию.

«Маша» рассказала, что брат хозяйки, переводчик, согласился за плату давать ей уроки немецкого языка.

— Он говорит только, что очень занят, и просит ходить на уроки к нему домой.

Это было неплохо. Через переводчика можно было попытаться найти лазейку в немецкую комендатуру.

После заседания комитета я направился к своему бывшему квартирохозяину. Дом освободился, так как кавалеристы были куда-то переброшены. Я поручил «Николаю» на правах моего компаньона заняться оборудованием столярно-слесарной мастерской.

Хозяин видел, что я хочу как можно скорее получить помещение, и не замедлил этим воспользоваться. Он потребовал, чтобы мы отремонтировали весь дом. Когда все было готово, в двух комнатах поселился хозяин с семьей, а две комнаты сдал нам, получив плату за полгода вперед. Нас это вполне устраивало.

Комнату побольше мы отвели под мастерскую, а в маленькой поселился «Николай». Инструменты, привезенные мною из Симферополя, стекло, гвозди, полученные через Сироту, нам теперь очень пригодились, так как все магазины и рынки с приходом немцев были закрыты и в городе нельзя было ничего купить. На бочонках мы устроили верстаки, разложили инструменты, из разрушенных домов притащили старое железо, набрали досок, словом — вполне обеспечили себя нужным материалом.

Хозяин решил, что мы должны ему все делать бесплатно. С чисто кулацкой жадностью он натаскал нам целую кучу барахла для ремонта: три примуса, четыре кастрюли, ведро, чайник, бак для белья, несколько замков, даже проржавленную горелку для лампы. Этот хлам сразу придал нашей мастерской рабочий вид. «Николай» приступил к починке. Мне хозяин тоже нашел работу — исправить зимние рамы и дверь.

В хлопотах по оборудованию мастерской прошла целая неделя.

В это время уехал со своей частью Отто. Он сказал, что уезжает не надолго — готовится штурм Севастополя, и к рождеству, по приказу фюрера, город будет взят… Как досадно было, что обком не смог обеспечить нас рацией! Сколько интересных разведданных мы могли бы сообщить на Большую землю!

Я попросил Отто подарить что-нибудь нам на память. Он долго мялся. Пожалуй, и отказал бы, но Клера сказала, что все мы будем скучать по нем, попросила подарить фотокарточку и тут же подала ему чернила для надписи.

Отто размяк. Он достал из кармана фотографию, где был снят в парадной форме, с крестом на груди, и написал: «На память Клере от Отто». Мне он подарил маленький карманный немецко-русский словарь и написал: «На память Петеру от Отто».

Впоследствии эти подарки, как своеобразные талисманы, охраняли нас от набегов фашистских грабителей. Как только в нашей квартире появлялись немецкие солдаты, мы сейчас же показывали им подарки обер-ефрейтора, и немцы оставляли нас в покое. Сам Отто больше в городе не появлялся. Должно быть, он сложил свою самодовольную голову под Севастополем, который оказалось не так-то легко взять.

В нашу мастерскую стали приходить разные люди: соседи — чтобы познакомиться с нами; домашние хозяйки — с просьбой починить чайник или керосинку. Зашел однажды и брат Ларчика, симпатичный парень лет двадцати трех, тот самый, которому я посоветовал остаться на заводе. Он рассказал, что попытки немцев восстановить на заводе водопровод и электростанцию провалились.

— На работу выгнали человек полтораста. Но мы стараемся делать все так, чтобы пользы не было. Половина рабочих уже разбежалась, тем более, что денег не платят и обращение самое хамское. Чуть что — в морду заедут. А вы посмотрите, что за хлеб! — Он показал кусок черной массы, похожей на смесь земли и соломы. Помолчав немного, сказал: — Брат посоветовал к вам зайти, Я ведь слесарь неплохой.

Но мне хотелось сохранить этого парня на заводе, и я просил его пока обождать.

— Нам инструменты и материалы нужны, — сказал я на прощание. — Постарайтесь достать их и заходите к нам почаще. Друзей своих приводите. Может, целую артель организуем.

Как-то во двор зашли два немецких солдата. Лица — холеные, на петлицах — самолеты.

— Две ложки и тарелку, — приказал один, показывая на стеклянную банку с вареньем, которую держал в руках.

«Варенье сперли у кого-то, — догадался я, — и хотят сожрать тайком от товарищей».

Хозяин услужливо пригласил немцев к себе в комнату.

— И вы, Петр Иванович, зайдите. Мне спросить у них кое-что нужно.

Немцы сели за стол. Хозяин велел жене подать тарелки, ложки и прошептал мне на ухо:

— Не взята Анапа?

— Скоро закончится война? — спросил я у солдат.

Те переглянулись и ничего не ответили.

— Один мой знакомый, обер-ефрейтор Отто, давно говорил, что война скоро кончится, а она все продолжается…

— Должна скоро кончиться, — нехотя отозвался один из них, круглолицый, с румяными щеками и еле заметным пушком над верхней губой.

— Япония объявила войну Америке и Англии, — добавил второй солдат, с бледными, впалыми щеками и большими серыми глазами. — Теперь вместе с Японией мы скорее победим всех.

Япония вступила в войну. Это новость!

— Ну как, Петр Иванович, Анапу взяли? — допытывался хозяин.

— Старик спрашивает, взяли ли вы Анапу. У него там дом свой, хочет поехать туда.

— Анапа? А что такое Анапа? — спросил с изумлением круглолицый.

— Это город на Кавказе.

— Нет, Кавказ возьмем после Москвы.

— После Москвы? — изумился я. — Отто давно говорил, что Москва окружена.

— А кто вы такой? — вдруг спросил меня сероглазый.

— Я хозяин мастерской, а Отто — мой хороший друг, а вот его подарок, — сказал я гордо, показывая им словарик с дарственной надписью немца.

Оба они внимательно посмотрели на надпись, потом на меня.

— Стекла вставлять умеете?

— Могу, но стекла нет.

— Пойдемте с нами.

Я подумал: «Ну влопался со своими расспросами!» Но делать было нечего. Я зашел в мастерскую, взял стеклорез и наскоро рассказал «Николаю», куда иду. Он очень встревожился.

Когда я выходил с солдатами, меня нагнал хозяин:

— Петр Иванович, а как же с Анапой?

— Да подождите вы с вашей Анапой! — раздраженно ответил я. — Вы видите, я с ними иду, чего же пристаете?

Солдаты привели меня во двор на берегу пролива. На деревянной вышке торчала пушка. Около нее стояли два солдата.

«Тюрьма», мелькнула у меня мысль.

Мы вошли в дом, где находилось человек двадцати солдат. Круглолицый что-то тихо сказал, солдаты обступили меня и начали расспрашивать, кто я, чем занимаюсь, откуда знаю немецкий язык. Я рассказал им о себе то же, что рассказывал Отто, добавив, что теперь, с помощью обер-ефрейтора, я открыл свою мастерскую.

Вдруг раздалась тревога, солдаты выскочили во двор и, вбежав на вышку, начали стрелять из пушки, оказавшейся зенитным орудием. Тут только я понял, что это не летчики, а зенитчики.

Когда тревога кончилась, два уже знакомых мне солдата вернулись в дом. Один принес какую-то раму со стеклами и показал на окно, забитое фанерой:

— Вставляй!

Я занялся работой, ожидая, что будет дальше. Солдат достал с этажерки большую книгу в красном переплете. Я сразу узнал первый том «Истории гражданской войны в СССР».

— Ленин? — немец ткнул пальцем в портрет Ильича.

— Ленин.

— Хороший человек Ленин? — пристально глядя на меня, спросил немец.

«Вот и допрос начался! — подумал я. — Что же им ответить? Сказать „плохой“ — язык не поворачивается».

Передо мной встал живой Ильич, каким я видел его в Цюрихе во время первой мировой войны. Мы говорили о моем возвращении в Россию на подпольную работу. «Отдохните немножко, тогда и поедете», сказал Владимир Ильич.

— Да, хороший человек Ленин, — ответил я решительно.

— Почему хороший? — допытывался немец.

— Ну как же! Раньше в России был царь, земля была у помещиков, рабочие работали по пятнадцати часов. Народ был темный, неграмотный. При Ленине земля перешла крестьянам, рабочие стали работать восемь часов, все дети учатся, культура стала подниматься. В Германии тоже высокая культура, — добавил я, чтобы смягчить разговор.

— Да! — самодовольно переглянулись солдаты.

— Сколько членов в партии большевиков? — спросил солдат.

— Не знаю. Я беспартийный. Читал в газете, будто шесть миллионов.

— Большевиков шесть миллионов, а населения сто девяносто миллионов. Почему же все солдаты дерутся за Сталина?

— Молодые русские очень любят драться, — ответил я серьезно. — Я сам, будучи мальчишкой, любил драться. Бывало из носу кровь бежит, а все дерешься.

Немцы переглянулись.

— А далеко до Урала? Холодно там?

— Очень холодно. Я там был. Сбежал от холодов. Но как же вы на Урал попадете? Надо сначала Москву взять.

Солдат сказал развязно:

— В Москве большевики потопили три миллиона жителей. Фюрер приказал нашей армии отойти от Москвы на тридцать километров и не входить в нее до тех пор, пока иностранные журналисты не приедут в Москву, чтобы убедиться в варварстве большевиков.

В комнату вошел ефрейтор, и солдаты оборвали разговор. Я закончил работу и ушел, обрадованный благополучным окончанием столь неожиданных приключений.

«Николай», видно, очень волновался.

В мастерской я все ему рассказал. Мы сделали выводы; «У немецких солдат нет уже прежней уверенности в победе. И с Москвой у них дело не вышло. Москва — наша».

Известие о том, что Москва наша, постарались немедленно распространить.

Мы посмеивались: гитлеровский дурачок Отто утопил в метро полтора миллиона, зенитчики — три. Интересно, сколько утопят другие?

Согласно решению комитета, я сообщил Лидии Николаевне пароль и поручил ей разыскать наборщицу Никишову.

Лидия Николаевна пошла в типографию. Она назвалась старой знакомой Никишовой. Один из рабочих сказал ей, что Никишова наниматься еще не приходила. Срок, в течение которого она должна была «отсиживаться», еще не кончился, и нам ничего другого не оставалось, как ждать.

Я считал, что уже пора привлечь к подпольной работе Василия. Пригласив его к себе на чай, я как бы между прочим сказал:

— Вы уже знаете, что Ростов на Дону взят Красной Армией?

— Слышал.

— Идут упорные слухи, что у нас вот-вот должен высадиться десант.

— Это и по поведению немцев заметно: сильно нервничают.

— Нам нужно чем-то оправдать перед Красной Армией свое пребывание на оккупированной территории.

— Я тоже об этом не раз задумывался, — вздохнул Василий, — но не знаю, что делать. Человек я беспартийный, знакомых таких не имею, кто мог бы помочь.

— Об этом я и хочу с Вами поговорить. На днях я встретил одного человека. Он мне откровенно признался, что связан с подпольной организацией. Ему дали задание организовать советски настроенных людей. Он хочет и меня привлечь к этой работе. Я решил посоветоваться с вами. Думаю, нужно пойти на это. Мы же русские люди и не можем примириться с оккупантами.

— Это вы, Петр Иванович, правильно сказали! — с жаром отозвался Василий. — Русскую душу у нас никто никогда не вырвет.

— Мой знакомый так и говорил. Плохо, что оружия у нас нет.

Василий подумал, видимо окончательно решившись, подозвал меня к окну:

— Видите?

За окном у нас была огромная воронка — еще от немецкой бомбы. Местность болотистая, воронка сразу наполнилась водой, она так и стояла вечной лужей.

— Там на дне винтовок двенадцать. Наши побросали. Я сам свою винтовку туда бросил. Можно достать, вычистить. У меня есть и люди. Только сигнал подай — пойдут куда угодно и оружие найдут.

— Очень хорошо! — обрадовался я. — Свяжитесь с этими людьми. Организуйте сначала небольшую группу, три — пять человек. Если людей будет больше, организуйте вторую группу. Назначьте руководителей, возьмите на учет все оружие. Смотрите, чтобы эти люди друг друга не знали. И вообще, все дело нужно держать в строжайшем секрете.

— Это я отлично понимаю. Один болтун всех может загубить.

— Безусловно. Давай, Василий, действуй! Связь держи со мной, а я буду докладывать подпольщику.

— Согласен!

Еще я ему сказал, что нужно установить наблюдение за немцами, узнать, где какие их части расположены, где какие огневые точки находятся. На том берегу все должны знать.

— Понятно, разведка необходима, — ответил Василий.

— Сделайте так, чтобы каждый патриот ею занимался.

— Все будет сделано.

— А какое ваше мнение о Ларчике? — спросил я его перед уходом. — Вы знаете его больше, чем я.

Василий помялся:

— Ларчик хороший парень, но невыдержанный, выпить любит. Последнее время он что-то все навеселе и песни распевает. Что у него за радость такая, не знаю. С ним о таких делах я бы не советовал вам говорить.

Я забеспокоился. Ведь Ларчику-то был известен тайник с моим портвейном в курятнике!

На другой день я зашел к Ларчику. Вместе с сынишкой он лежал на кровати и громко пел. Увидев меня, он сразу умолк.

— Слушай, друг мой: ты что-то часто стал песни петь.

— А что же делать? Жена белье ушла стирать, а я ребенка забавляю.

— А ты у меня бутылочки не тянешь для забавы?

— Ну что вы, разве я себе позволю!

— А ты все-таки скажи по-честному: если сосчитать, сколько не досчитаюсь бутылок?

Он смутился и, видимо испугавшись, что я действительно хочу проверить его, признался:

— Знаете, Петр Иванович, признаюсь вам по-честному: что хотите делайте, но не могу, ей-богу не могу проходить спокойно мимо курятника. Магнит, понимаете, прямо магнит, так и тянет!

— Мало ли куда может тянуть! — сказал я укоризненно. — Надо же выдержку иметь. Ты же человек честный, иначе бы я тебе не доверил такое дело. Кроме того, я же тебя не обижаю, сам даю.

— Не сердитесь, Петр Иванович, я прошу простить меня. Больше не буду, ей-богу не буду! Вот увидите.

И хотя Ларчик уверял меня очень горячо, я решил при первой же возможности избавить его от этого «магнита».

Тогда же мы начали приводить в исполнение план, который зародился у меня давно.

Пора было налаживать связь с другими районами Крыма. Самой лучшей формой для этого я считал комиссионный магазин.

«Семен» и «Маша» слыли бывшими состоятельными людьми, я судился за кражу. Словом, никто не сомневался в том, что деньжата у нас водятся. И когда «Семен» заговорил с братом хозяйки, спекулянтом, что неплохо бы через переводчика выпросить разрешение и открыть магазинчик, тот охотно согласился.

Парень он был опытный и мог по-настоящему поставить дело. Для скупки и перепродажи вещей необходимы были разъезды.

По нашему плану, я оставался в Керчи, а «Маша», как жена Костенко, хозяина магазина, могла поехать в Старый Крым, где раньше работала, и установить связи с подпольщиками, которых она там оставила. Во время этой же поездки «Маша» должна была нащупать связь с лесом, с партизанами Мокроусова. «Семен» должен был направиться в Симферополь. Ему поручалось найти там старика Ланцова, которого Владимир Семенович оставил под видом больничного сторожа в психиатрической больнице.

Спекулянт добился разрешения на открытие комиссионного магазина и со всей энергией взялся за дело.

Теперь оставалось подыскать домик для будущей типографии.

Столярная мастерская наша уже работала. Народу к нам заходило немало, о всех городских новостях мы узнавали довольно быстро и так же быстро распространяли все, что считали нужным. В мастерской же мы узнали о продающемся домике и тотчас же пошли с Лидией Николаевной его смотреть.

Домик стоял на краю города. Одна маленькая комната и прихожая с земляным полом. Из окон была видна железная дорога, проходившая метрах в ста пятидесяти. При доме имелся сарай, небольшой огород и несколько фруктовых деревьев. Под домом — погреб.

Хозяин произвел на меня отвратительное впечатление. Еще молодой, невысокий человек, аккуратно подстриженная бородка и елейная манера все время монашески-смиренно складывать руки на груди.

Он осведомился, кто я.

— Вы, значит, знакомы с германцами?

— Ну как же. Я хорошо говорю по-немецки и имею знакомство с немецкими офицерами. Один из них ухаживает за моей дочкой. Подарил ей карточку, а мне вот эту книжечку на память, — я показал ему словарик с надписью Отто.

— Прекрасно, с вами можно иметь дело! — сказал он менее елейным и более деловым тоном. — Дом стоит на русские деньги десять тысяч рублей, на немецкие — тысячу марок. Но мне бы хотелось получить немецкими. Я еду в Белоруссию, там у меня родители и приличное хозяйство.

— Зачем же вы от своего хорошего хозяйства уехали в Крым, в такую хибарку? — спросила Лидия Николаевна.

— Я бы не уехал, да товарищи большевики выгнали, — ответил он сдержанно, пощипывая усики. — Я был осужден на двадцать лет по пятьдесят восьмой, из тюрьмы удалось бежать. Пробрался в Крым. Тут все время и скрывался. Сначала у соседей, а потом уже собственными руками выстроил этот домик и жил, как в монастыре, со своими голубками.

— Какими голубками?

Он повел нас на чердак. Там ворковали и охорашивались десятка полтора голубей.

— Приятные птички, — прищурился он, — дух божий! Купите голубков. Где голубки, там и благодать божия. Один погиб. Он похоронен мною во дворе, в урне. Сохраните могилку.

Я решил обязательно купить дом с этой «божьей благодатью».

Когда мы спустились с чердака, хозяин разоткровенничался и сообщил мне, что сотрудничает в полиции.

— Вон что? Хорошая работа! Чего же вам уезжать отсюда?

— Знаете, — он пожал плечами, — там, в Белоруссии, спокойнее будет. Тут море, корабли большевистские показываются. Нервирует, знаете. Беспокойство создают, и мысли разные лезут. А у вас такие мысли не появляются?

— Нет, — отрезал я. — Чего же бояться? У немцев положение прочное.

— Я знаю, что прочное, но слухов больно много.

— Ну, а если бы что случилось, — заметила Лидия Николаевна, — Отто очень любит нашу дочь. Он обещал нам: в любой момент, хотим — на машине, хотим — на самолете, прямо в Германию, в его имение.

— У вас хорошие связи. Если вы поможете мне поскорее получить в комендатуре пропуск на выезд, я, пожалуй, уступлю тысячи две.

— Как же так? — удивился я. — Сотрудничаете в полиции и не можете получить пропуск!

— Видите ли, — не без гордости сказал он, — я уже проявил себя на работе. Сделал для них кое-что полезное. Меня не хотят отпускать.

Переводчик, у которого «Маша» брала уроки, получив солидную взятку, обещал устроить этому голубеводу пропуск вне очереди. Он ничем особенно не рисковал, потому что у голубевода действительно оказалась бумажка из полиции.

Но мне не хотелось так просто его отпустить.

— Все сделано, — важно сказал я ему. — Завтра в шесть часов вы пойдете вместе с переводчиком в комендатуру и там получите пропуск вне очереди. Но нам нужно доказательство, что вы благонадежный человек и нас не подведете.

— Я же сказал, что служу в полиции!

— В полицию тоже могут пробраться разные люди. Есть ли соседи, которые вас хорошо знают?

— Ну как же! Укрывали меня от большевиков. Один рядом живет, другой — вон, напротив.

— Пусть напишут, что знают вас с хорошей стороны, и подпишуться.

Он написал себе соответствующую характеристику и побежал собирать подписи.

Вскоре хозяин вернулся и радостно вручил мне рекомендацию, подписанную тремя соседями, которые прятали его при советской власти.

— Вижу сразу, что вы люди достойные. Очень хотелось бы мне с вами выпить бутылочку вина по случаю продажи дома.

— Почему же не выпить, с удовольствием, — сказал я.

— А вино у вас есть? — спросил он.

— У нас вина нет, но, может быть, жена найдет у кого-нибудь из знакомых, — я предупредительно подморгнул Лидии Николаевне.

— Не знаю как… — она пожала плечами, — конечно, можно поискать. Только имейте в виду: вино очень дорогое и продают только за марки.

— Марки у меня есть, — оживился хозяин, доставая бумажник. — Пожалуйста, сколько может стоить?

— По сто марок за бутылку.

— Вот возьмите на три бутылки.

— Раз вы такой щедрый, так и я со своей стороны ставлю две бутылки. Покупай, Лида, пять бутылок. Завтра часов на двенадцать пригласите сюда свидетелей, с которыми вы меня заодно и познакомите.

На другой день все устроилось так, как мы намечали. Агент через переводчика получил пропуск. К тремстам маркам, полученным от него на вино, мы достали еще тридцать марок. Большое затруднение возникло с советскими деньгами.

Я получил от Сироты деньги прямо из банка.

Это были сплошь десятирублевки и притом совершенно новые. У любого сразу бы возникло подозрение, откуда у меня такое огромное количество новеньких бумажек. И вот мы с Лидией Николаевной почти всю ночь мяли, пачкали и терли об пол эти десятки, чтобы придать им потрепанный вид.

С этими деньгами и пятью бутылками вина мы и явились к хозяину, который нас встретил, как хороших и уважаемых знакомых. Составили договор на имя Лидии Николаевны. Подписала она, он и три соседа-свидетеля. Хорошо выпили и разговорились. Приглашенные соседи оказались «бывшими людьми»; все они были озлоблены против советской власти и занимались разными темными делами.

Клава очень огорчилась, узнав, что мы переезжаем. Она кормилась за нашим столом, да и привыкла к нам.

Вечером, когда Лидия Николаевна и Клера понесли на новое место наше имущество, Клава сказала, что ей нужно поговорить со мной.

— Вот теперь уже дело прошлое, Петр Иванович, уезжаете. А какая-то у вас странная дочка: то она вас на «ты», а то на «вы» называет…

Клера, действительно, долго не могла привыкнуть называть меня на «ты», несмотря на все предупреждения.

— Я ведь недавно женился, — вывернулся я. — Клера не моя дочка.

— Я так и думала. — Клава глядела на меня с состраданием. — Вы хоть мне и не говорили о своих семейных делах, но я догадываюсь. Вы очень несчастный человек.

— Почему вы так думаете?

— Ну как же, я женщина наблюдательная. Вы очень несчастный человек.

— Что же вы все-таки заметили?

— Лидия Николаевна у вас ненадежная. Она вам изменяет.

— Что вы говорите! — вскрикнул я, сделав испуганное лицо.

— Я давно вам хотела сказать, да думала, вы сами догадываетесь.

— Нет, я пока за Лидией Николаевной ничего не замечал.

— Ну что вы, Петр Иванович! Как вы только уйдете, так к ней то Семен, то Николай. Закроются, и все тайком, тайком от меня.

Я насторожился. Мне не приходило в голову, что эта трусиха, которая, казалось, только разрывы бомб и слышала, многое замечает.

Надо было немедленно как-то реагировать. Закрыв лицо руками, я притворился очень огорченным.

— Я думала, вы знаете, — утешительно продолжала Клава. — Если вы не знали, так о чем же вы тогда так часто задумывались?

Высказанные ею подозрения сослужили мне службу. Под видом размолвки с Лидией Николаевной я часто оставался ночевать в доме Клавы и пользовался, таким образом, двумя квартирами.

Но, конечно, самая тщательная конспирация все-таки не гарантировала от всяких неприятностей.

Особенно опасны были случайные встречи с людьми, знавшими нас по прежней работе. Я принял некоторые меры предосторожности. Отпущенная мною густая борода и большие усы совершенно изменили мое лицо. Костюм, разумеется, тоже изменился. Было несколько случаев, когда знакомые симферопольцы, столкнувшись со мной на улице, совершенно равнодушно проходили мимо.

Товарищи же сохранили свой прежний вид, и это доставляло немало тревог. Особенно не везло «Николаю». Как-то у водопроводной колонки он столкнулся с одним знакомым из Симферополя. Тот узнал «Николая» и начал расспрашивать, как он живет, что делает. Особенно неприятно было то, что симферополец знал «Николая» по его настоящей фамилии — Скворцов, а теперь «Николай» жил по подложному паспорту на имя Воробьева. «Николаю» пришлось всячески изворачиваться, и после этой встречи ему опасно было не только ходить за водой, но и вообще показываться в этом районе.

Мы работали в мастерской. Во двор вошел плотный человек в меховом пальто, в высокой барашковой шапке и по-хозяйски оглядел двор. «Николай» вышел узнать, в чем дело. Я был изумлен, когда увидел, что человек панибратски хлопнул «Николая» по плечу.

— И вы здесь? Признаться, не ожидал. А я теперь в городской управе. Вот вещи теплые для нашей армии собираю.

— Для какой армии? — машинально спросил «Николай».

— Для немецкой, разумеется.

Не спрашивая нашего согласия, человек в барашковой шапке записал «Николая» и меня на две пары теплого белья и ушел, пообещав, что за вещами заедет попозднее.

— Знает меня по Феодосии, — сказал расстроенный «Николай». — Я был зампредгорсовета, а он следователем в прокуратуре. Но это было пять лет назад. Может быть, забыл, мерзавец, мою фамилию.

Нас очень встревожила встреча с этим ревностным немецким служакой. Мы даже думали переправить «Николая» куда-нибудь в другое место, но тут разыгрались события, перевернувшие все наши планы.

К рождеству погода резко изменилась. Ударил мороз, подул холодный ветер, хлопьями повалил снег. На море бушевал свирепый шторм. Немцы не допускали и мысли, что в такую погоду большевики смогут начать какие-либо боевые операции. Переводчик рассказал, что гестаповцы готовятся праздновать рождество и даже очередные расстрелы крымчаков перенесли на новый год.

Наша авиация всю ночь бомбила военные объекты немцев. К этому мы уже привыкли, но вдруг перед рассветом в реве шторма послышались выстрелы и началась канонада с моря. Немцы тоже открыли огонь.

Происходило что-то важное. Никто у нас, конечно, не спал, и на осторожный стук в дверь я тотчас выбежал наружу.

Вошел взволнованный «Семен».

— Десант!

— Откуда ты знаешь?

— Только что вернулся из комендатуры переводчик. Перепуган насмерть.

Из дома в дом передавались самые противоречивые слухи. И только позднее, когда город был уже очищен от немцев, я узнал, как все происходило в действительности.

Пока немцы веселились, справляли рождество, корабли Черноморского флота незаметно подошли ночью к берегу и начали высадку десанта в разных пунктах Керченского полуострова. Шторм достигал одиннадцати баллов. Волны грозили выбросить корабли на берег, а высаживающихся десантников унести в море.

Но моряки прыгали в ледяную воду, под немецким огнем выходили на берег и, мокрые, на десятиградусном морозе вступали в бой.

27 декабря шторм продолжал свирепствовать. Десантные группы в Камыш-Буруне, ожидая подкрепления, засели в развалинах железорудного комбината и заняли оборону. Перешли к обороне и части, высадившиеся в районе Ене-Кале, по другую сторону Керчи.

Немцы воспользовались временным ослаблением нажима, пустили провокационный слух, будто десант уничтожен. Под угрозой расстрела они запретили жителям выходить из домов не только ночью, но и днем. Запретили подходить к окнам. Расстреливали тут же на улицах. Был убит вместе со своей женой старейший врач города Керчи — семидесятилетний Серетенский.

28 декабря немцы обстреляли из минометов поселок Самострой, расположенный на берегу Керченского пролива, подожгли его и начали расправу с мирным населением.

К счастью, шторм стал стихать, возобновилась высадка десантных частей, и снова разгорелись ожесточенные бои.

К моменту высадки десанта немцам удалось зацементировать и заминировать все входы и выходы в старокарантинских каменоломнях. Партизанский отряд был полностью изолирован и не мог оказать помощь десанту.

Лучше обстояло с партизанским отрядом в аджи-мушкайских каменоломнях. Как я и предполагал, Пахомов сумел сохранить несколько тайных выходов.

26 декабря партизаны услышали стрельбу. Боясь провокации, штаб отряда ночью выслал разведку во главе с комиссаром отряда Сергеем Черкезом. Разведка добралась до крайних домов, но вернулась, ничего не выяснив.

На другой день бои на берегу пролива продолжались. Услышав канонаду с моря, штаб решил выйти всем отрядом на помощь десанту.

Партизаны выбрались из каменоломни и стали действовать вдоль шоссе, срывая немцам доставку боеприпасов.

29 декабря партизаны вели бои целый день, уничтожили до сотни немцев, шесть автомашин, две радиостанции, захватили много оружия, заняли деревню Аджи-Мушкай, захватили ценные документы и освободили двадцать заложников — жителей Аджи-Мушкая, которых немцы не успели расстрелять.

Немецкое командование поспешно стянуло на Керченский полуостров резервы из ближайших районов, в том числе из Феодосии. Советское командование только этого и ждало. В ночь с 28 на 29 декабря был высажен десант в Феодосии. Для немцев создалась угроза быть отрезанными на Керченском полуострове, и они в панике бежали.

* * *

На рассвете 30 декабря стрельба прекратилась. Наступила тишина. Я вышел на улицу. Город казался пустым. Немецких солдат не видно, даже жандармы исчезли с постов. Я решил пойти к зданию горкома партии, где помещалось гестапо: если и там нет немцев, значит они все удрали.

Из-за угла пустынной улицы выехал всадник — моряк в бушлате, с автоматом за спиной.

— Вы кто будете, милый человек? — Я попросил его остановиться.

— Моряк из десанта.

— А куда же немцы девались?

— Удрали, дедушка.

— Значит, город свободен, ходить можно?

— Свободен! Ходи, дедуля, куда хочешь. Город наш!

Из калитки соседнего дома к нам подошла сгорбленная седая старушка. Она жадно прислушивалась к нашему разговору.

— Батюшка, неужто этих аспидов больше нету? — Оглядываясь, она перекрестилась.

— Нет, бабушка, нет, не бойся больше никого.

Старушка бросилась к краснофлотцу, обхватила его ногу, начала целовать и не своим голосом закричала:

— Феня! Люди! Выходите, наши тут! Наши! Немцев больше нету!

На ее крики из домов начали выбегать люди. Они обнимали, целовали моряка и его лошадь. Женщины от радости рыдали и смеялись.

Я насилу выбрался из толпы и пошел дальше. У здания, где прежде был штаб военно-морской базы Черноморского флота, опираясь на винтовку, стоял пожилой, давно не бритый красноармеец в полушубке, в ушанке. Около него тоже собрался народ, Спрашивали наперебой:

— А Москва наша?

— Наша. Стоит, как всегда.

— А Ленинград?

— Тоже наш.

— А не знаете, где мой муж? Он во флоте служит, на крейсере «Красный Кавказ».

— «Красный Кавказ»? Постой. А-а, знаю! Он в Новороссийске стоит.

Каких только вопросов не задавали, и он терпеливо старался каждому ответить как мог.

На здании гестапо каким-то чудом уцелела вывеска горкома партии. Я вошел во двор и через черный ход поднялся на второй этаж. Обошел все комнаты, заглянул в ящики с голов, в шкафы. Гестаповцы удрали поспешно, оставив мною документов. В папке начальника гестапо, палача Фельдмана, сохранились последние доносы.

Собрав документы, я запрятал их в кладовку под разный хлам и вышел. Во дворе уже шуровали какие-то подозрительные типы.

По дороге домой я узнал, что всех политических заключенных гитлеровцы перед уходом расстреляли, а уголовников выпустили из тюрьмы. В городе начались грабежи, а красноармейцев на улицах почти не было видно.

Дома я рассказал обо всем «Семену» и «Маше», и мы решили переговорить с командованием десанта об обстановке, узнать, прибыл ли кто-нибудь из партийных и советских работников. Если срок их прибытия неизвестен, нам придется самим выходить из подполья и браться немедленно за работу.

Я пошел в город разыскивать командира десантников.

Вокруг красноармейца в полушубке попрежнему толпился народ, и я с трудом к нему протиснулся. Мне пришлось долго уговаривать его, пока он сказал, где найти старшего.

В одной из комнат я нашел моряка, осматривающего трофейное оружие.

— Вам что, папаша?

— Начальника ищу.

— Командира пока нет. Я заменяю. А вы по какому делу?

Я объяснился и представился.

— Очень приятно познакомиться. — Моряк встал и, одернув бушлат, крепко сжал мне руку. — Я — Калинин, комиссар десантной группы моряков.

Выяснилось, что никто из гражданских с ними не прибыл.

— В Керчь вошла только моя группа — восемнадцать человек, — с гордостью сказал Калинин. — Пятнадцать моряков и три красноармейца. Из Камыш-Буруна мы ждем десантные части. Но тут надо раненых устроить, выпечку хлеба наладить. Хорошо, если бы вы сами за это взялись.

Так и решился наш выход из подполья.

* * *

В то же утро в помещении горкома партии я собрал подпольщиков. Туда же скоро приехали Пахомов и члены штаба аджи-мушкайского отряда — Сергей Черкез и Андрей Бандыш.

На заседании подпольного комитета было организовано оргбюро обкома партии по городу Керчи: Козлов — секретарь, Ефимова — секретарь по кадрам, Колесниченко — председатель оргкомитета городского Совета депутатов трудящихся, Скворцов — заместитель председателя и Пахомов — начальник милиции. Мы создали также оргбюро районных комитетов партии по Маяк-Салынскому и Ленинскому сельским районам. В городе Керчи были организованы оргбюро райкомов партии по Кировскому, Сталинскому и Орджоникидзенскому районам.

Партийные и советские органы, партизаны и подпольщики энергично взялись устанавливать революционный порядок, налаживали хозяйственную и культурную жизнь города и районов.

Директором завода Войкова был назначен партизан — инженер Андрей Кущенко. За очень короткий, срок он сумел восстановить, ремонтный цех, и одним из первых выстрелов с бронепоезда, отремонтированного в этом цехе, был сбит немецкий «юнкерс».

Мы все ходили, совершенно опьяненные ощущением свободы.

Пахомов приехал грязный, оборванный, прямо из каменоломни. Он очень похудел, черты лица его еще больше заострились.

После заседания комитета мы долго сидели вдвоем и никак не могли наговориться. Пахомов кашлял. Когда он сплюнул, я заметал, что мокрота совершенно черная.

— Почему черная? — усмехнулся он. — Друг, ты не знаешь, чем мы там дышали. Ведь почти все замуровано, коптилка постоянно чадит, ни глотка чистого воздуха. Нам теперь, наверное, до смерти не выплевать эту сажу!

Пахомову было поручено немедленно разминировать входы в старо-карантинские каменоломни и освободить замурованных там партизан. Командование выделило минеров.