Заключение

Заключение

В декабре 1926 г. Маяковский получил ордер на квартиру в Гендриковом переулке, д. 15, на Таганке, куда переехал в апреле вместе с Бриками. Помещение было после ремонта. Удивительно, но в одну квартиру втроем они съехались именно тогда, когда их «супружеская» жизнь уже закончилась. Теперь их связывали только дружеские узы, в которых не было места ревности и страсти. Все трое могли вести совершенно свободный образ жизни вне стен своей общей квартиры, но ночевать должны были дома. Утро и вечер принадлежали им, что бы ни происходило днем. Дневник Лили Брик подтверждает, что это была не теория, они действительно так жили. Оказывается, счастье этой экспериментальной семьи заключалось в том, что каждый из всех троих должен быть полностью свободен от всех остальных.

В мае 1926 года у Маяковского был роман с Натальей Брюханенко. Отношения их были настолько серьезными, что Лиля Брик в одном из писем даже предупредила его в шутливой форме, чтобы он не женился.

В 1928 году Маяковский в Ницце встретился с Элли Джонс, которая родила от него дочку. Тогда же у Маяковского вспыхнул новый, не менее серьезный роман с Татьяной Яковлевой, следствием которого явились стихи, наполненные светлыми строками зарождающегося чувства.

Любить —

это значит:

в глубь двора

вбежать

и до ночи грачьей,

блестя топором,

рубить дрова,

силой

своей

играючи.

Любить —

это с простынь,

бессоннницей

рваных,

срываться,

ревнуя к Копернику,

его,

a не мужа Марьи Иванны,

считая

своим

соперником.

Маяковский даже предложил Татьяне Яковлевой стать его женой и уехать с ним в СССР (Татьяна жила в Париже), но та не спешила с ответом. Тем не менее, роман продолжался. Маяковский собирался вернуться в Париж в октябре того же года., но ему не суждено было сюда вернуться. Почему он не поехал в Париж? В двух статьях журнала «Огонек» 1968 года в несостоявшейся поездке Маяковского обвиняют Бриков. Они не хотели, чтобы Маяковский женился на Татьяне Яковлевой, это не входило в их планы. Их отношения основывались на том, что они жили втроем. Брики спокойно относились к временным связям, и даже длительный роман Осипа Брика с Жемчужной был воспринят вполне лояльно. Но женитьба Маяковского значила бы конец их совместной жизни, конец всему. 11 октября 1929 года Маяковский из письма Эльзы Триоле сестре в Москву узнал, что Татьяна Яковлева выходит замуж за французского виконта. Маяковский очень тяжело переживал это известие. И все же поиски любви, которая могла бы его спасти, Маяковский продолжил. Еще летом 1929 года он начал ухаживать за актрисой Вероникой Полонской, с которой он собирался съехаться и в присутствии которой он застрелился.

С Бриками Маяковский последний раз виделся 18 февраля 1930 года. После этого они уехали за границу, в Берлин и Лондон. Когда Маяковский покончил с собой, они были в пути домой.

«Почему же застрелился Володя? – пишет Лиля Брик. – В Маяковском была исступленная любовь к жизни, ко всем ее проявлениям – к революции, к искусству, к работе, ко мне, к женщинам, к азарту, к воздуху, которым он дышал. Его удивительная энергия преодолевала все препятствия… Но он знал, что не сможет победить старость, и с болезненным ужасом ждал ее с самых молодых лет.

Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве! Это был террор. В 16-м году рано утром меня разбудил телефонный звонок. Глухой, тихий голос Маяковского: «Я стреляюсь. Прощай, Лилик». Я крикнула: «Подожди меня!» – что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била извозчика кулаками в спину. Маяковский открыл мне дверь. В его комнате на столе лежал пистолет. Он сказал: «Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя». Я была в неописуемом ужасе, не могла прийти в себя. Мы вместе пошли ко мне, на Жуковскую, и он заставил меня играть с ним в гусарский преферанс. Мы резались бешено. Он забивал меня темпераментом, обессиливал непрерывной декламацией:

И кто-то во мраке дерев незримый

зашуршал опавшей листвой.

И крикнул: что сделал с тобой любимый,

что сделал любимый твой!

И еще и еще чужие стихи… без конца…

Когда в 1956 году в Москву приезжал Роман Якобсон, он напомнил мне мой разговор с ним в 1920 году. Мы шли вдоль Охотного ряда, и он сказал: «Не представляю себе Володю старого, в морщинах». А я ответила ему: «Он ни за что не будет старым, обязательно застрелится. Он уже стрелялся – была осечка. Но ведь осечка случается не каждый раз!»

Перед тем как стреляться, Маяковский вынул обойму из пистолета и оставил только один патрон в стволе. Зная его, я убеждена, что он доверился судьбе, думал – если не судьба, опять будет осечка, и он поживет еще.

Как часто я слышала от Маяковского слова «застрелюсь, покончу с собой, 35 лет – старость! До тридцати лет доживу. Дальше не стану». Сколько раз я мучительно старалась его убедить в том, что ему старость не страшна, что он не балерина. Лев Толстой, Гете были не «молодой» и не «старый», а Лев Толстой, Гете. Так же и он, Володя, в любом возрасте Владимир Маяковский. Разве я могла бы разлюбить его из-за морщин? Когда у него будут мешки под глазами и морщины по всей щеке, я буду обожать их. Но он упрямо твердил, что не хочет дожить ни до своей, ни до моей старости. Не действовали и мои уверения, что «благоразумие», которого он так боится, конечно, отвратительное, но не обязательное же свойство старости. Толстой не поддался ему. Ушел. Глупо ушел, по-молодому.

Уже после того, как и мне, и Маяковскому стукнуло тридцать, во время такого очередного разговора (мы сидели с ним на кожаном диване в столовой в Гендриковом переулке) я спросила его:

«А как же мне теперь быть, мне-то уже за тридцать?»

Он сказал: «Ты не женщина, ты исключение».

«А ты что ж, не исключение, что ли?!»

Он ничего не ответил.

Мысль о самоубийстве была хронической болезнью Маяковского, и, как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных условиях. Конечно, разговоры и мысли о самоубийстве не всегда одинаково пугали меня, а то и жить было бы невозможно. Кто-то опаздывал на партию в карты – он никому не нужен. Знакомая девушка не позвонила по телефону, когда он ждал, – никто его не любит. А если так, значит – жить бессмысленно. При таких истериках я или успокаивала его, или сердилась на него и умоляла не мучить и не пугать меня.

Но бывали случаи, когда я боялась за него, когда он, казалось мне, близок к катастрофе. Помню, когда он пришел из Госиздата, где долго ждал кого-то, стоял в очереди в кассу, доказывал что-то, не требующее доказательств. Придя домой, он бросился на тахту во всю свою длину, вниз лицом и буквально завыл: я больше не могу… Тут я расплакалась от жалости и страха за него, и он забыл о себе и бросился меня успокаивать.

Вот случай, записанный в моем дневнике: 11 октября 29 года вечером – нас было несколько человек, и мы мирно сидели в столовой Гендрикова переулка. Володя ждал машину, он ехал в Ленинград на множество выступлений. На полу стоял упакованный запертый чемодан.

В это время принесли письмо от Эльзы. Я разорвала конверт и стала, как всегда, читать письмо вслух. Вслед за разными новостями Эльза писала, что Т. Яковлева, с которой Володя познакомился в Париже и в которую был еще по инерции влюблен, выходит замуж за какого-то, кажется, виконта, что венчается с ним в церкви, в белом платье, с флердоранжем, что она вне себя от беспокойства, как бы Володя не узнал об этом и не учинил скандала, который может ей повредить и даже расстроить брак. В конце письма Эльза просит посему-поэтому ничего не говорить Володе. Но письмо уже прочитано. Володя помрачнел. Встал и сказал: что ж, я пойду. Куда ты? Рано, машина еще не пришла. Но он взял чемодан, поцеловал меня и ушел. Когда вернулся шофер, он рассказал, что встретил Владимира Владимировича на Воронцовской, что он с грохотом бросил чемодан в машину и изругал шофера последним словом, чего с ним раньше никогда не бывало. Потом всю дорогу молчал. А когда доехали до вокзала, сказал: «Простите, не сердитесь на меня, товарищ Гамазин, пожалуйста, у меня сердце болит».

Я очень беспокоилась тогда за Володю и утром позвонила ему в Ленинград, в «Европейскую» гостиницу, где он остановился. Я сказала ему, что места себе не нахожу, что в страшной тревоге за него. Он ответил фразой из старого анекдота: «Эта лошадь кончилась», – и сказал, что я беспокоюсь зря.

«А может быть, все-таки приехать к тебе? Хочешь?» – Он обрадовался.

Я выехала в тот же вечер. Володя был невыразимо рад мне, не отпускал ни на шаг. Мы ездили вместе на все его выступления – и в больших залах, и у студентов, в каких-то до отказа набитых комнатах. Выступлений было иногда по два и по три в день, и почти на каждом Володя поминал не то барона, не то виконта: «Мы работаем, мы не французские виконты». Или: «Это вам не французский виконт». Или: «Если б я был бароном…»

Видно, боль отошла уже, но его продолжало мучить самолюбие, осталась обида – он чувствовал себя дураком перед собой, передо мной, что так ошибся. Он столько раз говорил мне: «Она своя, ни за что не останется за границей…»

Судя по публикации Романа Якобсона, Володя бросил писать ей, когда узнал, что она не вернется. Правда, в это время он был уже влюблен в Нору Полонскую.

Часами смотрела я тогда в Ленинграде, как Володя играл на бильярде с Борисом Барнетом. Он был и мрачен, и бурно-весел одновременно.

Но не всегда я могла ходить за ним по пятам. Да он бы не допустил этого. Усмотреть за ним было невозможно. Если б он хоть на минуту увидел опеку с моей стороны, он, вероятно, разлюбил бы меня. К счастью, мне была несвойственна роль няньки.

Когда Володя застрелился, меня не было в Москве. Если б я в это время была дома, может быть, и в этот раз смерть отодвинулась бы. Кто знает!

После Володиной смерти всё время, пока мы жили на Гендриковом, я не переставала слышать, как он приходит домой, открывает дверь своим ключом и со стуком надевает трость на вешалку в передней; не переставала видеть, как, войдя, он немедленно снимает пиджак, ласкает Бульку, идет в ванную без полотенца и возвращается к себе в комнату, неся перед собой мокрые большие руки. По утрам он сидел рядом со мной, боком к столу, прихлебывал чай, читал газеты.

И до сих пор я вижу его на улицах Москвы и Ленинграда и часто называю близких людей – Володя.

Даже написав предсмертное письмо, не обязательно было стреляться. Володя написал это письмо 12-го, а застрелился 14-го. Если б обстоятельства сложились порадостней, самоубийство могло бы отодвинуться. Но всё тогда не ладилось: и проверка своей неотразимости, казалось, потерпела крах, и неуспех «Бани», и тупость и недоброжелательство рапповцев, и то, что на выставку не пришли те, кого он ждал, и то, что он не выспался накануне 14-го. И во всем он был неправ. И по отношению к Норе Полонской, которую хотел заставить уйти от мужа, чтоб доказать себе, что по-прежнему ни одна не может ему противостоять, и по отношению к постановке «Бани». Правда, пресса ежедневно и грубо ругала ее, но не мог же он не знать, что пьеса блестящая, да и люди, которым он верил больше, чем себе, говорили ему, что он видит на десятки лет вперед, что далеко не все еще понимают, чем грозит нам подымающий голову бюрократизм, что постановка неудачная, что следующая может оказаться прекрасной. Провалилась же сначала «Чайка» Чехова! Рапповцы! Он знал им цену! Чего иного можно было ждать от них?! Не мог же он в них «разочароваться»! А выставка с трудом вмещала ломившуюся на нее молодежь. Неужели он всерьез «справлял юбилей»?

Но он был Поэт. Он хотел всё преувеличивать. Без того он не был бы тем, кем он был.

Оставленное письмо, адресованное «Всем»,

помечено 12 апреля.

«В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.

Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.

Лиля – люби меня.

Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.

Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо.

Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.

Как говорят —

«инцидент исперчен»,

любовная лодка

разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете

и не к чему перечень

взаимных болей,

бед

и обид.

Счастливо оставаться.

Владимир Маяковский

12/IV 30

Товарищи Рапповцы, не считайте меня малодушным.

Серьезно – ничего не поделаешь.

Привет.

Ермилову скажите, что жаль – снял лозунг, надо бы доругаться.

В. М.

В столе у меня 2000 руб. – внесите в налог.

Остальное получите с Гиза.

В. М.».

Весь Маяковский – в своем предсмертном письме. Он боялся, как бы кого-нибудь не обвинили в его смерти. Боялся сплетен. Больше всего он ненавидел сплетни. В нашем быту они начисто отсутствовали.

Он просит прощения и у товарищей, и у родственников за причиненное им горе. При жизни он старался не делать этого.

«Лиля – люби меня». Это значит: прости, не забывай, защищай, не бросай меня и после моей смерти. И после моей смерти я хочу быть первым в твоем сознании, как хотел этого при жизни.

К правительству он обратился словами: Товарищ правительство, – то есть с доверием, дружбой. И убивая себя, он оставался большевиком.

Он по-товарищески просил правительство взять на себя заботу о людях, о которых сам заботился при жизни.

Он поручил Осипу Максимовичу и мне заниматься его литературным наследством: Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся. Это означало: Брики так глубоко знают меня и мои сочинения, что разберутся не только в том, что я уже создал, но и в том, что я задумал.

Несмотря на разногласия с рапповцами, он считал их товарищами в революционной борьбе и не желал, чтобы они думали о нем как о трусе, и пожалел, что не доругался с ними по творческим вопросам, – это было не в его привычках.

Он всегда платил денежные долги и даже после смерти не хотел оставаться ничьим должником.

В столе у меня 2000 рублей – внесите в налог.

И не мог он умереть без стиха, без шутки – они сопутствовали ему всю жизнь.

И то, что упомянул В. В. Полонскую в составе своей семьи. Своей просьбой к товарищу правительству устроить ей сносную жизнь он надеялся дать ей независимость.

И не хотел он, чтобы его смерть послужила кому-нибудь примером: Это не способ (другим не советую). То есть это ничего не решает, ничего не меняет, это бегство, но у него выхода нет – нет сил побороть ощущение надвигающейся старости и с ней так гиперболически, казалось ему, растущей неполноценности.

Счастливо оставаться – пожелал он всем нам. Это было искренне. До последней минуты остался он верен себе.

Прошло много лет со дня смерти Володи.

Лиля – люби меня.

Я люблю его. Он каждый день говорит со мной своими стихами». (Л. Брик. «Пристрастные рассказы»).

История любви Маяковского и Лили Брик со временем обрастала мифами, и уже совершенно невозможно было определить, где правда, а где вымысел. Сделала свое дело и склонность людей романтизировать отношения знаменитых людей. Всегда кажется, что если человек поэт, значит и любовь у него должна быть какая-то неземная, и муза его должна быть не от мира сего. Не хотят люди принимать тот факт, что Лиля Брик была обыкновенной женщиной, которой не чужды были женские капризы и прихоти. Да, из писем видно, как много денег она тратила на покупку вещей для себя, косметики, белья, чулок и прочих женских мелочей. Не стоит забывать, что она была женщиной, которая привыкла баловать себя, красиво одеваться, ни в чем себе не отказывать. А зачем отказывать, когда есть средства, которые мужчины готовы тратить на нее бесконечно и в неограниченных количествах? Да, она жила в свое удовольствие, но это был ее выбор. Мужчины, которые позволяли ей вести роскошный образ жизни, делали это добровольно.

Идеальные отношения Маяковского и Бриков развенчивает Каменский в своих воспоминаниях:

Перцов:

– У Бриков нежности он не нашел?

Каменский:

– Об этом специально книгу можно написать, что они с ним делали. Там совершенно феноменальный перелом произошел, когда он с ними познакомился.

Перцов:

– У меня такое ощущение, что наибольшее наслаждение ему давала игра.

Каменский:

– Правильно. Он даже мне сказал такую фразу (о пьесах мы говорили), «что там пьесы писать! Если бы я написал пьесу, то только об игорном доме. Из опер я признаю только «Пиковую Даму».

Перцов:

– А Брики очень жестко его держали, ну и вся эта компания?..

Каменский:

Я часто спрашивал его:

– Что, Володя, ты счастлив?

Он безнадежно махал рукой:

– Мне, говорит, никогда не было счастья. Где это счастье? Все это пустяки, «ерунда», как он любил называть: «декорация».

И тут все до смешного просто объясняется. Он был бесконечно одиноким человеком, среди людей ухитрялся быть одиноким человеком. Вдруг он выпадал из компании, – ходит, а живет чем-то своим.

– «Володя»! – он не сразу откликается. Даже тут, у Бриков это было. Такова была его натура, что он был страшно одинок, необычайно. И эта так называемая любовь, конечно, очень быстро его разочаровала. И вполне понятно. …Я чувствовал, что конец наступил после первой встречи, может быть, не прошло двух-трех недель. А тогда всем казалось – вот любовь! Вот любовь! Казалось так внешне. Все это была игра. Он в жизни игроком был, он и тут играл. Правда, там о нем заботились, потому что Володя был чрезвычайно выгоден – это был настолько широкий, Атлантический океан. Если он выигрывал 600 рублей вечером, он тут же выкидывал их на стол. Это нравилось – схватить такие деньги. А там были новые проекты, новые выступления. И все это ему нравилось. Это уже 1915–1916 год, в особенности 15-й».

Возможно, это слишком категоричный взгляд на отношения Маяковского и Бриков. А может быть, и правда, все эти отношения были всего лишь игрой, мишурой для публики? Когда читаешь такие полярные взгляды на отношения этих двух людей, понимаешь, что истина всегда посередне. Каждый выберет для себя сам ответ по душе, потому что докопаться до истины в этих отношениях практически невозможно.

Хотя… Ответ в стихах Владимира Маяковского:

Не смоют любовь

ни ссоры,

ни вёрсты.

Продумана,

выверена,

проверена.

Подъемля торжественно стих строкопёрстый,

клянусь —

люблю

неизменно и верно!

Осип умер в 1945 году. Его смерть Лиля переживала особенно тяжело. «Я любила, люблю и буду любить Осю больше чем брата, больше чем мужа, больше чем сына. Он неотделим от меня», – признавалась она и добавляла, что отказалась бы от всего в жизни, лишь бы только Осип продолжал жить. Когда её осторожно спросили, отказалась бы Лиля Юрьевна от Маяковского, чтобы не потерять Осипа, она утвердительно кивнула головой.

Умерла Лиля Брик в 1978 году. Она ушла из жизни, выпив большую дозу снотворного. Муза поэта, своевольная и своенравная, и здесь осталась верна себе: она сама определила конец собственной жизни.

Лилю мы видели на фотографиях и молодой обаятельной обольстительницей мужчин, и старой умудренной опытом женщиной, которой достался драгоценный дар, – воспоминания о бурной молодости и сумасшедшей любви, оставившей после себя бессмертные стихи, посвященные ей. А Маяковского мы запомним только молодым, полным сил, мужского обаяния и безграничной любви. У него не было старости.

Два человека, две сильных личности, Лиля Брик и Владимир Маяковский сами определили срок своей жизни. В этом они оказались похожи. Только срок одного оказался короче… Они ушли из жизни, а любовь… Любовь осталась…

Лиличка! Вместо письма

Дым табачный воздух выел.

Комната —

глава в крученыховском аде.

Вспомни —

за этим окном

впервые

руки твои, исступленный, гладил.

Сегодня сидишь вот,

сердце в железе.

День еще —

выгонишь,

может быть, изругав.

В мутной передней долго не влезет

сломанная дрожью рука в рукав.

Выбегу,

тело в улицу брошу я.

Дикий,

обезумлюсь,

отчаяньем иссечась.

Не надо этого,

дорогая,

хорошая,

дай простимся сейчас.

Все равно

любовь моя —

тяжкая гиря ведь —

висит на тебе,

куда ни бежала б.

Дай в последнем крике выреветь

горечь обиженных жалоб.

Если быка трудом уморят —

он уйдет,

разляжется в холодных водах.

Кроме любви твоей,

мне

нету моря,

а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

Захочет покоя уставший слон —

царственный ляжет в опожаренном песке.

Кроме любви твоей,

мне

нету солнца,

а я и не знаю, где ты и с кем.

Если б так поэта измучила,

он

любимую на деньги б и славу выменял,

а мне

ни один не радостен звон,

кроме звона твоего любимого имени.

И в пролет не брошусь,

и не выпью яда,

и курок не смогу над виском нажать.

Надо мною,

кроме твоего взгляда,

не властно лезвие ни одного ножа.

Завтра забудешь,

что тебя короновал,

что душу цветущую любовью выжег,

и суетных дней взметенный карнавал

растреплет страницы моих книжек…

Слов моих сухие листья ли

заставят остановиться,

жадно дыша?

Дай хоть

последней нежностью выстелить

твой уходящий шаг.

26 мая 1916 г. Петроград

Данный текст является ознакомительным фрагментом.