ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Новая весна?

В начале своего творчества Гамсун верил, что его талант и вдохновение никогда не иссякнут.

С гордостью рассказывал он о том, что в юности, невзирая на тяжелые обстоятельства, он мог неустанно и плодотворно работать, как в течение шести недель вынужден был обматывать левую руку полотенцем, потому что ему было неприятно ощущать на коже собственное дыхание, и не мог зажечь спичку из-за пронизывающего сквозняка[310].

Он неустанно изобретал все новые способы, чтобы приблизить волну вдохновения. Он описал это в «Голоде» — с гордостью и самоиронией. Хотя в последующих книгах, «Мистериях» и «Пане», видны издержки этой творческой лихорадки.

«Моя неврастеничность ушла», — убеждал он окружающих и себя самого.

Чтобы стимулировать процесс творчества, Гамсун пытался использовать различные средства: алкоголь, электричество, массаж, пилюли, микстуры, кремы, всевозможные чудодейственные курсы лечения.

Он надеялся, что ему поможет работа на земле, среди природы своего детства. Но это не помогало, и ему пришлось уехать. Он вообразил, что обретет стальные нервы Виллатса Хольмсена, если станет владельцем усадьбы. Он согласился лечь на операционный стол для хирургического вмешательства, которое должно было привести к дополнительной выработке половых гормонов — как он надеялся, это должно было задержать старение организма.

Но все было тщетно.

Мария, которая была на двадцать три года моложе супруга, выпустила в том году свою вторую книгу. Она написала о детях в мире взрослых. Ее персонажи походили в чем-то на нее тридцать лет назад, на ее братьев и сестер и на ее собственных детей. В образах взрослых она запечатлела черты своих родителей и свои собственные, но черт отца своих четырех детей она для своих персонажей не использовала.

Как никто другой, Мария знала, что ее муж не мог иметь отношения к описанию счастливых детей в гармоничном мире взрослых, в котором живут герои ее книги. Книгу она назвала «Деревенские дети у себя дома и на сетере». Таким образом и Мария, можно сказать, приняла участие в проекте «новая крестьянская романтика», который разрабатывал ее муж начиная с 1912 года. Книга была очень хорошо принята и критикой, и читателями.

В новогодние дни 1925 года Мария объявила, что вовсю работает над продолжением. Ведь ей не надо было ждать, что ее накроет волна вдохновения, ей нужно было всего лишь несколько свободных часов, после того как дети лягут спать.

Гамсун уже перестал ждать этой волны, вместо этого он заставлял себя целенаправленно, методично работать, записывая слово за словом. И дело пошло. Именно так были написаны «Женщины у колодца» и «Последняя глава». Это потребовало огромной концентрации внимания, которая придавала словам внутреннюю силу. Его тело все еще оставалось удивительно упругим и гибким, он был в хорошей физической форме, но это, к сожалению, не могло помочь ему в работе. Для творчества Гамсуну требовалось огромное напряжение, но его все больше охватывала ужасная внутренняя скованность, которую он проклинал и которая заставляла его баррикадироваться за закрытыми дверьми.

Год 1925-й начался для него плохо. Гамсун считал, что городской суд лишил его имени. Признать, что младший брат и племянник имеют право так же, как и он, называться Гамсунами, было для него то же самое, что вообще лишиться собственной фамилии.

Он возложил вину за проигрыш дела на своих адвокатов, которые не разрешили ему выступать в суде, как он того требовал. Если бы они согласились, он разбил бы пункт за пунктом претензии родни[311].

Обращение в Верховный суд — вот что следовало ему предпринять.

Такие слова легко говорить, но не так-то легко претворить в действие.

Что касается других слов, то они совсем ускользали. Он был не в состоянии сочинять. Записанные слова уже никуда не вели его. Он пытался увидеть признаки того, что операция укрепила и оздоровила его организм, ведь ему обещали, что благодаря игре половых гормонов будут возникать волны вдохновения, которые унесут его в мир творческой фантазии. Конечно же, не так, как в юности, но все же волна должна была быть достаточно высокой, чтобы выплеснуться в книгу.

В ожидании творческого порыва он регулярно просматривал газеты, надеясь прочитать о каких-то достижениях и успехах Германии. Он никогда не расставался с верой, что немцы, успешно выполняя предназначенную им самой природой миссию, в качестве молодой нации должны уничтожить одряхлевших англичан. Но прежде всего Германия должна встать на ноги, а это лишь вопрос времени.

Однажды в Нёрхольме появился гость, и от этого стало еще хуже.

Гамсун давно приглашал к себе в гости датского собрата, писателя Йоханнеса Йенсена, и тот наконец согласился посетить Нёрхольм поздней осенью 1925 года. Встреча двух писателей оказалась неудачной. «Его совершенно не интересовало, как тут у меня происходит осушение болот, видно, ему было это скучно, и он все больше молчал», — сетовал хозяин[312].

В то время как писатель Гамсун стал земледельцем, писатель Йенсен постепенно превратился в философа-моралиста. Оба боялись, что не смогут больше писать.

Но оба так и не решились заговорить об этом друг с другом.

В течение уже двух лет Гамсун пытался создать на материале, ранее записанном на маленьких листочках, новую главу романа.

Но он уже больше не управлял словами и не придавал им прежнего значения. 28 сентября 1925 года он написал в письме, что ему безразлично, что будут говорить о нем после смерти, и он не нуждается в каких-то надгробных эпитафиях: «…пусть меня сожгут живьем, когда я буду умирать, мне не нужно, чтобы воздавали почести моему праху»; 11 октября: «…не очень-то у меня получается с творчеством»; 4 ноября: «Написание книг все больше отдаляется от меня»[313].

Станет ли «Последняя глава» последней его книгой? Способен ли он представить свою жизнь без творчества? Мария Гамсун могла — Мария, которая издала осенью новую книгу стихов «Картинки». Она с интересом наблюдала — сдастся ли он. Тогда она освободилась бы от своей непосильной задачи, которая независимо от ее поступков всегда делала его победителем, а ее и детей — побежденными.

Если он перестанет писать, все пойдет по-другому.

Но разве Гамсун уже исчерпал все средства? Он всегда был способен совершить в своей жизни несколько неожиданных кульбитов ради создания каких-то персонажей, если это, по его мнению, стоило того. И разве, в сущности, не было таким кульбитом его неожиданное решение подвергнуться операции, связанной с усилением продуцирования половых гормонов?

В ноябре 1925 года он прочитал статью в «Афтенпостен», где говорилось о новой книге. Называлась она «Невроз». Он эту книгу достал, прочитал и написал автору. Доктор Юхан Иргенс Стрёмме ответил. Обменявшись еще парой писем, они договорились о встрече.

Вечером 3 января 1926 года Гамсун взошел на борт парохода и отправился в Осло{72}. Что двигало им? И почему он ощущал те же грусть и отчаяние, как и тогда, сорок три года назад, когда садился на большой пароход, отправлявшийся в Америку? Когда же придет конец этим чувствам?

Именно по этому поводу они повздорили перед его отъездом. Заняв свое место в каюте, он начал писать письмо Марии: «Ты забыла пожелать ни пуха ни пера на прощание, Мария»[314]. Утром в воскресенье он был уже в Осло. Во второй половине дня он направился в юго-восточную сторону от дворцового парка Осло. Нашел нужный дом по адресу Оскарсгате, 12 и стал подниматься по лестнице, читая на дверях таблички с именами жильцов. Остановившись у одной из квартир на втором этаже, он позвонил.

Доктор Юхан Иргенс Стрёмме имел диплом Университета Осло, и кроме этого стажировался в клинике Бургхольцли{73} в Цюрихе. Он работал в двух центральных больницах столицы в отделениях для психически больных, а также вел частную практику. Но репутация у него была весьма неоднозначная, если не сказать сомнительная. Коллеги порой публично называли его шарлатаном, потому что он применял методы, которые еще не были признаны здесь, на окраине Европы.

Когда Гамсун читал введение к книге Стрёмме, то ему казалось, что он читает свои собственные слова и мысли, сформулированные после написания «Голода» и «Мистерий». Стрёмме полагал, что неврастеничные люди являют собой лучших представителей современного общества. Доктор постоянно говорил о значительной роли жены в жизни мужчины. Его пятнадцатилетний опыт врача-невропатолога свидетельствовал о том, что многие болезни и психологические проблемы мужчин связаны исключительно с этим фактором. Если между мужчиной и его женой возникают какие-то коллизии, то определенные коллизии возникают и в его профессиональной деятельности, и он начинает страдать нервными расстройствами. В поразительном большинстве случаев нервные заболевания у мужчин возникают тогда, когда его жена проявляет себя как фригидная женщина. Такова была точка зрения Стрёмме. Если же со стороны женщины что-то меняется в ее отношении к мужу и она начинает лучше удовлетворять его как мужчину, то он излечивается[315].

Холодность между ним и Марией, расшатанные нервы, творческое бесплодие — все одно к одному. Наконец для Гамсуна как будто бы сошелся сложный пасьянс. И он сразу же решил, что Мария тоже должна пройти курс лечения у доктора Юхана Иргенса Стрёмме.

После короткой предварительной беседы доктор попросил Гамсуна удобно устроиться в кресле и расслабиться. Вскоре был задан вопрос: видел ли пришедший какие-то сны в последнее время.

— Видел этой ночью.

Гамсун начал рассказывать свой сон, и с самой первой фразы слушатель был поражен, сколь близка устная речь Гамсуна его писательской манере: «Появляется какой-то человек, несущий младенца, но несет его как-то не так, согласно моему разумению. Ребенок настолько плотно спеленут, что не может пошевелиться. А ведь для младенцев важно, чтобы они могли двигаться, шевелиться, но этот малыш был спеленут так плотно, как какой-то сверток, и несли его под мышкой. Необходимо было освободить ребенка так, чтобы он мог производить какие-то движения. У меня было ощущение тревожности. По моему разумению, я сам связан какими-то путами. Я сейчас слишком зажатый, окостеневший. И теперь, начиная курс у доктора, я хотел бы как можно скорее избавиться от пут, чтобы ничто не мешало моим движениям, чтобы я стал более пластичным, сгибаемым»[316].

Стать сгибаемым? Разве такое возможно для избранника Божьего, который в течение последних сорока лет никогда не сгибался?

Доктор Стрёмме обещал ему «новую весну». Именно это выражение употребил доктор. Начиная с этого момента Гамсун должен посещать доктора ежедневно, иногда и два раза в день.

Гамсун — один из самых знаменитых людей Норвегии. Он регулярно проделывал путь от отеля в центре до конца Оскарсгате, неподалеку от стадиона Бишлет, на котором норвежские конькобежцы побеждали соперников из других стран. Именно здесь и жил Стрёмме в доме, напоминающем охотничий замок.

Гамсун не ездил на трамвае, люди там стоят, тесно соприкасаясь друг с другом. Он избегал посещения кафе и ресторанов. Некоторые знакомые, узнав, что он в городе, приглашали его к себе. Но он благодарил и отказывался. А Марию он уговорил приехать к себе, в столицу.

И вот ранним утром, в середине января, Гамсун стоял на пристани вблизи крепости Акерсхюс в ожидании парохода. Он тут же подробнейшим образом рассказал Марии о лечении, которое заключалось среди прочего и в том, чтобы активизировать подсознание. Доктор уверен, что сможет вернуть ему работоспособность. Он хотел бы, чтобы и Мария посетила доктора Стрёмме.

Но ведь она совершенно не нуждается в этом!

Но это поможет ему. Доктор абсолютно убежден в этом[317].

Он купил две большие катушки суровых ниток, чтобы пришивать пуговицы. Он надеялся, что она растрогается, увидев, как он своей трясущейся правой рукой пытается вдеть нитку в иголку, пытается найти отверстия в пуговице, делать узелки на нитке… «Ну вот, теперь мы с тобой будем неразлучны, как нитка с иголкой. Скоро мы переселимся в наш маленький лесной домик — всегда вместе, — а по ночам будем смотреть на небо»[318].

На некотором расстоянии от Нёрхольма было расположено лесное озеро Лангтьерн. Мария любила приходить сюда. Однажды, когда-то давно, он сказал ей, что построит здесь маленький домик, если она того захочет. И вот теперь он осмотрел это место, выбрал участок для постройки, нашел небольшое возвышение у самой воды и обмерил его шагами. Вот сюда они и переедут, когда он передаст усадьбу младшему поколению. И это он обещал ей теперь, если только их отношения будут такими, что он снова сможет писать[319].

Доктор был исключительно доволен им, он рассказывал Марии, что подсознание Гамсуна работало вовсю, он видел удивительные сны и его фантазия порождала причудливые образы. Однажды ему приснилась девушка, которая ждала ребенка. При этом у нее стал расти не живот, а поразительным образом расширилась душа[320]. Может быть, это он сам «забеременел» новой книгой и это его душа начинает раскрываться, рассуждал Гамсун во время беседы с доктором. Однажды, когда он вечером возвращался от доктора, его поразила мысль: «А почему, собственно говоря, он должен сторониться людей?» И он решил измениться[321].

В тот вечер он попросил метрдотеля сопроводить его на киносеанс. Они посмотрели фильм «Обретение рая», историю блистательного карманного вора. На следующий день он поведал о своих впечатлениях доктору Стрёмме. Доктор же в свою очередь рассказал ему о другом своем пациенте, который начал лечение в тот же день, что и Гамсун. Это была тридцатилетняя женщина, которая боялась старости, психической болезни и смерти. У них с мужем двое детей, но она фригидна.

— Сегодня она была у меня в последний раз.

— Лечение не имело успеха?

— Она здорова.

— Она совсем выздоровела?

— За 14–16 лет моей практики у моих пациентов рецидивов не было[322].

В тот же вечер Гамсун сообщил об этом Марии. Он настоятельно советовал ей прочитать книгу доктора Стрёмме «Невроз».

Я снова буду писать как в юности

Теперь Гамсун стал больше времени проводить на людях, стал дольше задерживаться в кафе отеля, чаще ездить на трамвае, обошел те улицы, с которыми его связывали воспоминания двадцати-тридцати-сорокалетней и даже почти пятидесятилетней давности. Он вспомнил то время, те чувства и ощущения, которые испытывал, когда писал «Голод». Однажды ночью во сне он увидел редактора, который так помог ему в самое первое, такое тяжелое время в Кристиании[323].

Прошло уже два месяца с тех пор, как он начал лечение у доктора. И результаты были налицо. «Доктор совершенно уверен, что скоро во мне забьет источник творческой энергии и я снова буду писать как в юности <…>. В предчувствии этого я хожу как бы распрямившись, я хорошо ощущаю это, когда еду в заполненном людьми трамвае, теперь я уже не так съеживаюсь, как раньше», — доверительно делится он своими мыслями с Марией[324].

В течение нескольких последующих вечеров он играет со знакомыми в покер.

Доктор Стрёмме призвал Гамсуна активизировать свои детские воспоминания. Самое раннее воспоминание относилось к тому времени, когда ему еще не было трех лет. Это был запах каких-то цветущих фруктовых деревьев и еще какого-то горного цветка в их саду. Другое, тоже очень давнее воспоминание — это долгое плавание на пароходе и как он громко плакал. Мать взяла его за руку и показала ему машинное отделение. Увидев огромные, сверкающие части двигателя, которые двигались взад и вперед, он успокоился[325].

Спокойная привычная жизнь и отъезд. Природа и техника. Именно этим полюсам во многом принадлежало его творчество.

Доктор просил его рассказать о своем детстве. Во сне он увидел отца, потом он упал в пропасть — вскрикнул три раза и проснулся. Он часто падал куда-то во сне. Стрёмме спросил Гамсуна, какие у него самого возникали мысли в связи с этим.

Гамсун ответил, что думает о выздоровлении, чтобы все было совсем хорошо, и что теперь у него появился новый страх — сорваться[326].

И вот однажды ночью, на третьем месяце лечения у доктора, его внутренние ощущения прорываются наружу, это заставляет его схватить карандаш и бумагу. Не зажигая света, он начинает складывать слова. Он очень возбужден. Он вновь прикоснулся к впечатлениям пятидесятилетней давности, когда он сам скитался, был бродягой.

Он начинает вспоминать и одновременно работать со своими листочками, что-то добавляет, что-то убирает, соединяет и разъединяет, крутит, вертит туда-сюда свои бумажки с записями. Он вспоминает и усадьбу Гамсунд, и пасторскую усадьбу на Хамарёе, и магазин купца Вальсё на Транёе, годы, когда ему довелось быть учителем и помощником ленсмана, и то, как он приходил на Хьеррингёй. Вспоминает и о привольной жизни коробейника и рыночного торговца на нурланнском побережье. И перед ним отчетливо возникает образ его товарища, десятью годами старше его самого, того, который к тому времени так многое успел уже повидать в жизни и горазд был обо всем рассказывать, не моргнув глазом мешая правду и вымысел.

Может быть, так и назвать книгу, для которой он делает все эти заметки, — «Бродяги»? Во всяком случае, ему было ясно, что основными действующими лицами станут Август и Эдварт, при этом возник и третий персонаж — Ловисе-Маргерете[327].

Чем суше становились улицы города весной, тем сильнее бил поэтический источник его творчества. Появлялись все новые и новые листочки с записями, которые он раскладывал на столе. Конечно же, шестидесятилетний Гамсун писал уже не так, как в дни своей молодости, когда он работал над «Голодом», «Мистериями» и «Паном». Но все же он писал о молодых.

За несколько дней до Иванова дня Гамсун стоял посреди гостиной своего дома в Нёрхольме. Ничто не могло для него сравниться с той радостью, которую он ощущал, когда возвращался домой в роли долгожданного отца семейства. Несусветный шум и гвалт вокруг, когда он вынимает подарки детям. Целых пять месяцев провел он в Осло, так долго он не отсутствовал никогда. Но это принесло свои плоды. Большой карман в чемодане был битком набит творческими заметками. Но прежде крестьянин должен заняться своими делами.

Во всей округе вокруг усадьбы больше было разговоров о Гамсуне — хозяине Нёрхольма, нежели о его творчестве. Многие опытные крестьяне весьма неодобрительно качали головами, когда речь заходила о «владельце усадьбы». Все соглашались с тем, что размах у Гамсуна был велик. Большинство при этом считало, что ему недостает здравого смысла. Те, кто читал его книги, поражались и не могли не заметить с изумлением: писатель, который прославлял простую скромную жизнь земледельца и высмеивал всех, кто стремился к потребительству, в то же время, покинув писательскую хижину и обходя свое ультрасовременное хозяйство, казалось, совершенно забывал о том, к чему призывал своего читателя.

Обычно у него было около десяти наемных рабочих, не считая двух-трех девушек, которых нанимали для работы в хлеву и как горничных.

Создатель образа Исаака Селанро лелеял свою собственную мечту о том, каким должен быть Нёрхольм, а он должен был стать подлинным земледельческим раем.

Гамсун не отступал, хотя соседи настойчиво отговаривали его от идеи осушения болот и превращения их в пашню.

Земляки считали, что и лесное хозяйство он ведет весьма непривычными методами. Он был против того, чтобы прореживать молодой лес, в противоположность общепринятому взгляду, что новым деревцам нужен свет и что поросль вокруг заглушает их. Он возражал: лес должен расти, а не уничтожаться.

Удивлялись другие хозяева и животноводству в Нёрхольме. Когда в 1918 году Гамсун купил усадьбу, в хлеву было восемь стойл. Приблизительно на столько голов и была рассчитана усадьба. Но он решил держать в Нёрхольме сорок коров[328].

Что касается маленького домика на берегу озера Лангтьерн, в котором они собирались жить вдвоем с Марией, то об этом он как-то не очень вспоминал летом и осенью 1926 года. Когда крестьянин Гамсун убеждался, что расширение хозяйства идет по плану, то он снова исчезал в своей писательской хижине.

Теперь он снова творил. Он писал о молодом человеке Эдварте, который после многих приключений со своим старшим товарищем постепенно становится все более опасной личностью и снова пытается завоевать Ловисе-Маргерете.

«Вечером она приготовила ему постель на сеновале, и он сам отнес туда тяжелые покрывала. Они вместе устроили ему на сене удобное ложе. Ловисе-Маргерете держалась немного по-матерински, ведь она лучше знала, как надо стелить постель. Они даже смеялись, она была не из тех, кто унывает.

Когда она ушла, он пошел следом за ней, ему не хотелось расставаться — так велика была его любовь. Он давал ей это понять и ласковыми словами, и смущенным прикосновением руки, конечно, это было дерзостью с его стороны. Ловисе-Маргерете не обижалась, она только качала головой и улыбалась — Эдварт был такой молодой, красивый и сильный, с детства приучен к тяжелой работе, и она не отвергала его нежность», — написал он в «Бродягах» [6: 82].

Четвертого августа Гамсуну исполнилось 67 лет. В конце июля у него выросла уверенность, что новый роман окончательно вырисовывается, и он сообщил об этом в немецкое издательство «Мюллер-Ланген». Предупредив, правда, что книга будет небольшой по объему. Приблизительно через пять месяцев он уведомил о противоположном. Книга будет толстой. Рукопись он сможет представить лишь следующим летом. «Это будет хороший роман», — заявил он. Издательство должно приготовиться выпустить его большим тиражом[329].

Как и всегда, Гамсун внимательно следил по газетам за происходящим в Германии. Две новости несказанно обрадовали его в 1926 году. Германия стала полноправным членом Лиги Наций. И перед самым Рождеством немецкий министр иностранных дел Густав Штреземан был награжден в Осло Нобелевской премией мира. И его усилия должны были быть вознаграждены, наряду с усилиями тех, кто вел переговоры в Локарно. Наконец-то Германия поднялась с колен и в международном плане. Страны-победительницы вывели свои войска из долины Рейна.

Ну что же, он мог только благодарить доктора за проведенное лечение, и он стал уговаривать Марию, чтобы зимой они оба прошли курс лечения у доктора Стрёмме.

А она думала о своем. Неужели источник творчества начинает бить только после долгого ожидания, сдерживания, когда вода как бы переполняет запруду и тогда она готова хлынуть через край? Видимо, творчество вообще подчиняется законам природы как при беременности, когда ребенка нужно выносить. Гамсун не умел ждать.

И сейчас, кажется, ему было труднее, чем когда бы то ни было. Мария знала, что на этот раз он создаст нечто особенное и масштабное[330].

В ноябре он снова отправился в Осло, и опять Мария не пожелала ему ни пуха ни пера. Мария изо всех сил сопротивлялась возможному прохождению курса психоанализа у доктора Стрёмме. Муж все время использовал ее в качестве некоего средства. Она, видите ли, должна пройти курс лечения, чтобы он обрел целостность. Он рассказал ей, о чем его новая книга: она была о тех, кто покинул свой дом и не смог найти себя в новой жизни. А у них, в его собственной семье? Разве он не отсылает детей из дома, как только они подрастают, чтобы они, видите ли, не мешали ему и его творчеству!

Неужели он никогда не остановится, не закончит писать? Почти всего его современники отложили перо в сторону или ушли из жизни, а ее шестидесятисемилетний муж все еще мечтает писать как в молодые годы.

Было решено ехать в Осло всей семьей. И потому вначале он поехал один, чтобы устроить все с домом, в котором кроме него будут жить еще семь человек. Мария, дети, кроме того, горничная — следует подыскать трудолюбивую девушку. Надо было разузнать насчет школ, он не собирался отдавать детей в какую попало, никто не знал, как долго они пробудут в Осло. Предполагалось также в качестве альтернативы пригласить и гувернантку.

В самом конце ноября — начале декабря они переехали и поселились рядом с фольклорным музеем, старинной королевской усадьбой на полуострове Бюгдёй, в непосредственной близости от Осло. Рядом с домом он обеспечил себе «писательскую хижину» и помещение для прислуги.

В начале декабря 1926 года Мария поднялась по той же лестнице, что и ее супруг впервые одиннадцать месяцев тому назад. Первое, что она заметила, — доктор Юхан Иргенс Стрёмме говорит очень тихо. И когда его вкрадчивая манера возымела действие, она ощутила, как ее бросило в жар. Ведь кое-что касающееся интимных подробностей ее совместной жизни с мужем могло выйти за пределы кабинета доктора, так как она знала привычку своего мужа невольно повышать голос, когда он говорил с людьми, речь которых ему было трудно расслышать[331].

Мария просмотрела книгу Стрёмме «Невроз» и была поражена его идеей, что существует такая тесная связь между сексуальностью и нервными расстройствами, и его убийственным мнением о женщинах, недостаточно любящих своих мужей: «Такие женщины — это просто покойницы, они как неживые. Фригидные, они не хотят секса и культивируют это нежелание, собственно, эти бедняжки достойны сожаления. Находясь с мужем в постели, вместо того чтобы громко кричать от радости и сосредоточиться на происходящем удовольствии, они находятся в рассеянном состоянии, их мысли витают вокруг какой-то ерунды. Муж такой женщины, надеясь, что перед ним создание, полное жизни, оказывается перед ситуацией, когда на своем супружеском ложе он держит в объятиях не женщину, а ледяную глыбу».

Во время их первого разговора Стрёмме заметил, что, наверное, это замечательно — жить вместе с самим Кнутом Гамсуном. Мария сказала, что отнюдь не всегда так. В общем-то весьма часто это просто ужасно.

— Неужели?

— Да, это как когда ведешь автомобиль и не знаешь, что будет за следующим поворотом.

— Хм. Вы говорите «автомобиль» — это весьма интересно.

— Почему, господин доктор?

— Автомобиль — сексуальный символ[332].

Это подтвердило ее догадки, что доктор Стрёмме интересуется интимными подробностями жизни своих пациентов. У Марии сложилось мнение, что вряд ли психоанализ можно считать наукой, и она не очень-то слушалась советов доктора, проходила лечение принудительно. Бывало, что супруги встречались, когда один из них направлялся к доктору, а другой уже возвращался от него. Доктор запретил им обмениваться мнениями о том, что происходит с каждым из них в его кабинете. Но как можно было избежать этого?

Когда Гамсун не был у доктора, он сидел в «писательской хижине» и сочинял книгу. В начале апреля первая часть рукописи была готова, и он смог уже передать ее в «Гюльдендаль» Кристиану Кёнигу. И теперь Мария была избавлена от необходимости посещать доктора. Она, дети, горничная и гувернантка, все сразу же немедленно выехали в Нёрхольм. Как никогда ей хотелось показать ему, где был дом их всех. Они поплыли туда на пароходе. Их «кадиллак» оставался во дворе усадьбы. Мария решила, что это опасное транспортное средство для такой поездки.

Гамсун же еще в течение месяца оставался в Осло до окончания курса лечения, завершая книгу «Бродяги», которая дала ему ощущение, что он снова пишет как в дни молодости.

Пока они жили на вилле на Бюгдёе, дети ужасно действовали ему на нервы. Он не выносил слишком долгого тесного контакта с ними. В Нёрхольме было больше места для всех, и для больших, и для маленьких. И тем не менее небольшое напряжение между отцом и детьми ощущалось, когда в конце весны 1927 года он вернулся домой.

В этот период пятнадцатилетний Туре и тринадцатилетний Арилд постоянно ссорились, соперничая друг с другом. В то время как двенадцатилетняя Эллинор и Сесилия, младше ее на полтора года, жаловались, что братья постоянно задирают их. Гамсун слышал все хуже и хуже, при этом его способность улавливать раздражающие его, нежелательные звуки со стороны детей, казалось, напротив, обострялась.

Мария пыталась объяснить мужу, что дети способны ходить на цыпочках только очень короткое время. И если они шумят, то не по злому умыслу. Он полностью отметал ее соображения: все зависит от воспитания. Мария вновь услышала в голосе те же нотки, которые слышала и раньше, когда дети были совсем маленькие, еще почти не научились ходить и много плакали. И тогда было гораздо легче сделать так, чтобы они не мешали ему. Теперь это было практически невозможно.

После конфирмации старшего сына и наследника отправили в долину Вальдрес, о которой у отца сохранились такие хорошие воспоминания. Туре учился там в средней школе, учеба давалась ему не совсем легко. В своих письмах отец поддерживал и ободрял его: «Я понимаю, что тебе больше нравится просто гулять одному, думать о чем-то, мечтать, нежели участвовать в играх сверстников. Это не лень и апатия, просто у тебя такая натура. И может случиться так, что эта твоя задумчивость и углубленность в себя сослужат тебе добрую службу. Если бы я не был таким же, как ты, то не смог бы заниматься тем, чем занимаюсь теперь. Все дело в том, что кроме этого нам всем необходимо работать»[333].

Через несколько дней Гамсун поделился мыслями с братом на Вестеролене о том, что он собирается лишить Туре права главного наследника усадьбы в пользу Арилда{74}, так как Туре «не проявляет ни малейшего интереса к усадьбе, занят только чтением, рисованием и прочей чепухой <…>. Арилд же, напротив, прекрасный парень, любит управлять лошадью, работать на земле, рыбачить, любит все делать своими руками, так что, когда придет время, я передам усадьбу ему. Сам я не очень хороший хозяин, как я вижу из своего восьмилетнего опыта, и только жду момента, пока Арилд достигнет возраста, когда усадьбу можно будет передать ему»[334].

Гамсун сейчас писал снова как в юности и при этом все же отослал из родного дома старшего сына, точно так же, как отослали его самого почти пятьдесят лет тому назад.

Скучная и надоедливая старческая болтовня?

Осенью 1927 года Гамсун наконец смог выпустить свою первую за четыре года книгу. Никогда раньше у него не уходило на создание книги столь много времени. При этом он доверительно посетовал Кёнигу: как бы его книга не оказалась просто нескончаемо скучной и надоедливой старческой болтовней[335].

Холодный прием предыдущей книги, очевидно, и привел к тому кризису, который потребовал лечения у доктора. Приговор ведущих рецензентов «Последней главы» был таков, что волшебные звуки его флейты больше не греют.

Гамсун с нетерпением ожидал, что предыдущий рецензент Сигурд Хёль напишет про «Бродяг». И Хёль сделал это незамедлительно. По его мнению, в этой книге такое же множество персонажей, как и в «Местечке Сегельфосс», такой же спокойный эпический стиль, как в «Плодах земли», но персонажи здесь гораздо более живые во всех своих проявлениях и в малом, и в большом — таково было мнение Хёля. «Они излучают то же сияние, что и персонажи лучших книг Гамсуна, книг, написанных подлинным, безупречным мастером», — писалось в «Верденс Ганг». А датский писатель Том Кристенсен{75} заявил, что Гамсун — единственный в Скандинавии писатель, которого можно считать пророком. Он имеет право на свои категорические суждения, потому что он подлинно великий художник[336].

Никому из рецензентов не пришло в голову обвинять писателя в том, что его острая общественная критика схематична и что его персонажи стали менее убедительными. Может, это как раз благодаря психоаналитическому лечению, которое он прошел?

Гамсун и Стрёмме обсуждали вопрос о том, что Гамсуну следует стремиться стать более гибким и раскованным. Такой вывод сделал доктор, проанализировав тот самый сон, который Гамсун рассказал ему. Тот сон, в котором был туго спеленутый младенец, который не мог пошевелиться. Психоаналитик разъяснил ему, что здесь речь идет отчасти о самом Гамсуне. При этом он обратил особое внимание и на другой сон пациента: он находится в каком-то доме. Вдруг приходят цыгане. Один из них стучится в окно, чтобы его впустили, ведь он пришел отнюдь не за подаянием, он хочет сообщить им нечто очень важное. Войдя в дом, цыган вонзает ему в горло булавку, причем только для того, чтобы посмотреть, как долго он сможет выдержать боль. При этом цыган сохраняет невозмутимое выражение лица. Один человек, к которому Гамсун относился с уважением и доверием, вызвался помочь выгнать цыгана из дома. Они нашли большие железные палки, и тут, к большому его удивлению, его помощник вступил в какие-то переговоры с цыганом. А дальше, как вспоминает Гамсун, он сам начал царапать свою ногу булавкой, и вдруг она входит в ногу. Он пытается ее вытащить, но это ему не удается. А потом она как-то сама собой выходит из ноги[337].

Такой сон просто клад, истинная находка для психоаналитика. И откровение для пациента.

Ведь здесь, в этом сне встречаются и сталкиваются противоборствующие силы. Вечный странник — и собственник, живущий на принадлежащей ему земле. Беспорядочное и упорядоченное. Поэт против крестьянина. Фантазия против здравого смысла. Творчество против дипломатии.

Встреча с доктором, специалистом по нервным болезням, стала для Гамсуна столь же судьбоносной, как в дни его молодости соприкосновение с литературной средой, настроенной на изучение психологии. Без знакомства с научными изысканиями в области психологии во второй половине XIX века Гамсун вряд ли сумел бы внести свой неоспоримый вклад в мировую литературу, создав шедевры — «Голод», «Мистерии» и «Пана». Без дальнейшего знакомства с последними достижениями науки о человеческом сознании, как это произошло после его встречи с психоаналитиком доктором Стрёмме, возможно, «Последняя глава» могла стать его последней книгой.

Доктор сумел убедил Гамсуна в том, что он должен прежде всего примириться с самим собой. Он разъяснил пациенту сущность его сновидений. Вот он не хочет пустить в дом цыгана, пытающегося сказать ему что-то важное, цыган причиняет ему вред, а потом он обращается к помощи другого человека — это все события его внутренней жизни, его душевные коллизии. Туго спеленутый младенец, цыган, которого не пускают в дом, булавка, которая постепенно сама собой выходит из ноги, — все это образы его самого, разные грани его личности.

Благодаря помощи доктора Стрёмме, который помог ему сосредоточиться на своем детстве и на взаимоотношениях с собственными детьми, Гамсун активизировал психологические ресурсы творческой личности, свою природную чувствительность и хранящиеся в памяти воспоминания о Нурланне. Анализируя сны Гамсуна, доктор открыл для пациента-писателя главное: самое ценное в его творчестве состоит в том, что оно несет в себе мощный заряд напряженности его внутренних противоречий, что и претворяется в противоречивость созданных им персонажей.

Попытки Гамсуна все более и более отгородиться от этого привели к тому, что напряжение ослабло, а вместе с этим понизился и его творческий потенциал. Жизнь, существование — это борьба, а жизнь писателя заключается в том, чтобы вести ближний бой с отдельными сторонами своей личности.

Когда пришли первые порывы вдохновения и более отчетливо стали проступать черты романа «Бродяги», он, вероятно, не мог не вспомнить то, что сказал однажды в одной из своих лекций:

«Писатели — не проповедники, они не реформируют общество. Для писателей важна не мораль, а чувства, движения души. Они не мыслители, не судьи, выносящие приговор, они рассказчики, фантазеры, певцы, духовные бродяги, сродни шарманщикам»[338].

Именно со сцены с шарманкой и начинается роман «Бродяги». Двое мужчин вразвалку бредут на север, оба смуглолицые, с жидкими седыми бородками, один из них несет на спине шарманку. В маленькой рыбацкой деревушке они обманывают всех кого не лень, порой в этом участвует и Анна Мария, бойкая молодая женщина, жена рыбака. Весь этот обман раскрывает подросток Эдварт, который хорошо учится в школе, но при этом не может избежать соблазна любви к взрослой, замужней женщине. От тоски по Ловисе-Маргерете он начинает бродяжничать. Опять звучит важная гамсуновская тема, известная по многим его предыдущим книгам: любовь как несчастье.

Перед нами — два персонажа, два героя романа — Эдварт и Август.

Август — сирота и, как и создатель этого образа, рано начал скитаться. «Он утешал себя небылицами, в которые верил сам», — говорит о своем герое Гамсун в «Бродягах».

У Августа множество талантов, ему хочется отличиться, выделиться из толпы. Вот почему он то и дело сломя голову пускается в разные авантюры, то достигает успеха, то терпит фиаско, так же как и его предшественники и собратья в предыдущих произведениях Гамсуна. У него есть практическая жилка, он готов помочь другим. Своей щедростью он часто действует во вред себе, но заслужить признание других важнее. Как и другие многие его предшественники, он безнадежно влюблен, но, кажется, это не задевает его глубоко.

Это было уже что-то новое в творчестве Гамсуна.

Кто такой Август? Повествователь в «Голоде» является воплощением творческой энергии художника. Нагель в «Мистериях» — символ бескомпромиссности художника. Герой «Виктории» — творческая личность, встретившая любовную страсть. Кнут Педерсен в романе «Под осенней звездой» и в «Странник играет под сурдинку» — это художник, который анализирует жизнь общества.

Август представляет идею, фантазию в своем удивительном и ужасном развитии, когда добро и зло абсолютно перемешано. В конце «Бродяг» рупор идей Гамсуна крестьянин Иоаким делает такой вывод: «С того дня, как этот скиталец откуда-то вынырнул, он будоражил и увлекал за собой все души селения, явился причиной всех перемен» [6; 387–388].

Крестьянин Иоаким является противоположностью брату Эдварту и Августу. Во время курса терапии у доктора Стрёмме Гамсун понял, что его герои воплощают противоречия в его собственном характере. В личности самого Гамсуна уживаются противоположные жизненные устремления: он — безудержный фантазер и странник, который не может удержаться на одном месте, и — стремящийся к оседлости, вросший корнями в землю крестьянин. На протяжении всего романа Гамсун стремится держаться на расстоянии от Августа как носителя духа нового времени, отвергает его безалаберность, бессовестность, распущенность. Но при этом кажется, что в то же время он все больше и больше очаровывается Августом и своей писательской волей позволяет ему выбраться из различных переделок.

Как раз перед тем, как рукопись направили в типографию, Гамсуну исполнилось шестьдесят восемь лет. Директора в «Гюльдендале» не сомневались, что многим норвежцам эта «старческая болтовня» придется по душе. Для начала они издали роман стартовым тиражом 15 000 экземпляров. Раньше они никогда ни с одним писателем не отваживались на такое. За пять дней до Рождества восьмой тираж был разослан по книготорговцам. Тем самым общий тираж «Бродяг» составил 30 000 экземпляров. Такого в Норвегии, да и в других скандинавских странах еще никогда не было.

Ответственным лицам из «Гюльдендаля» удалось уговорить его ответить на анкету для рождественского календаря 1927 года. Последний вопрос был самый каверзный: что самое худшее на свете? На него Гамсун, которому было уже 68 лет, ответил так: «Самое худшее — это умереть. Впрочем, я бы это сделал добровольно, если бы это и так не было фатальной неизбежностью».

А как долго еще он сможет писать? Работая над «Бродягами», он полагал, что это будет самая тонкая его книга, а она оказалась самой толстой — 626 страниц. И помимо этого у него осталось множество не вошедших в роман материалов, даже целых написанных страниц, которые он намеревался использовать уже в новой книге. Продолжение истории об Августе и Эдварте и других обитателях Поллена. Конец «Бродяг» предполагает продолжение, обещание читателю. И как обязательство, которое автор берет на себя: «Он не вернулся… он вернулся еще очень не скоро».

Так восприняли эти слова и все критики и рецензенты. Восторженные читатели Гамсуна во многих странах затаили дыхание в ожидании. Но был один человек, который был не в восторге от намерения Гамсуна написать еще одну книгу.

Все эти годы Мария ощущала горькое чувство по отношению к творчеству своего мужа. Оно дорого обходилось и ей, и детям. При этом невозможно было заставить его осознать это. Правда, как-то однажды, когда в течение полутора лет он был не в состоянии писать, он признался ей: «Я так нуждаюсь в тебе, Мария».

Она поняла, что в глубине этого высказывания заключена мольба о помощи. Ей удалось это — уже в который раз. И она со все возрастающим нетерпением ждала благодарности. Сначала со стороны его самого, потом со стороны читателей. Одно было ясно: пока Гамсун продолжает писать, никакой благодарности ждать не приходится. Когда это случится и он перестанет сочинять, многое плохое в жизни закончится и наступит пора пожинать плоды. В качестве жены писателя, а потом и вдовы.

Итак, между супругами все больше и больше вставало его творчество. Эта мысль в конце двадцатых годов все больше и больше овладевала Марией.

Но именно тогда ее муж перестал кокетничать со смертью.

Он начал заниматься экономическими расчетами, связанными с наследством Виктории, и переписываться по этому поводу со своей первой женой. Когда дочь поблагодарила и отказалась получить заранее свою долю наследства, он вскипел от ярости. Опять она шла против отца.

Сколько ему еще оставалось? Вот что он поведал Кристиану Кёнигу: «Я лежу в постели пластом, весь в поту, как обычно, заработался. До чего отвратительно быть стариком»[339].

Корифей

Перед Рождеством 1927 года Гамсун распрощался с человеком, которого невероятно высоко ценил. Кристиан Кёниг уехал домой в Копенгаген. Кнут и Мария приехали в Осло на его чествование. Датчанина по предложению Гамсуна наградили норвежским орденом Святого Улафа и датским орденом Даннеброга{76}. Присутствие нобелевского лауреата на прощальном банкете по случаю отъезда Кёнига воспринималось как присуждение еще одного ордена. То обстоятельство, что Гамсун заснул, уже сидя за столом и положив голову рядом с суповой тарелкой, после того как продемонстрировал присутствующим представителям младшего поколения, как следует пить виски, в отличие от дамского питья легких напитков перед едой, — рассматривалось как еще одно свидетельство доверия[340].

Харальд Григ стал теперь правой рукой Гамсуна. Он проявил себя как человек деятельный, инициативный в установлении контактов с зарубежными издателями.

Вскоре Гамсун стал постоянно обращаться к Харальду Григу в Осло, а не в Копенгаген к Якобу Хегелю, который в течение долгих лет занимался его правами за рубежом.

И вот теперь непростые переговоры со Швецией. Издания в России. Договор о переводе на украинский язык. Предложения зарубежных режиссеров об экранизации того или иного произведения. Переговоры по поводу разрешения автора на включение отрывка из романа «Новь» в один американский учебник, так как тамошнему редактору понравилось описание торговых отношений и ментальности торговцев в этом романе. Во Франции вышел в свет роман «Под осенней звездой» и планировалось издание «Бенони», «Розы» и «Пана». При продаже авторских прав Григ добивался больших авансов, заключил множество договоров на перевод, начал выслеживать «пиратские» издания, в том числе в Южной Америке. Поистине правая рука Гамсуна доставала повсюду.

Вскоре Гамсун был в таком восторге от своего издателя, что объявил ему, что впредь уже не потребует от него никаких подробных отчетов о своей деятельности. По прошествии двух месяцев 1928 года Гамсун королевским жестом уполномочил его вести все переговоры по собственному усмотрению, Григ фактически получил карт-бланш. Отныне он мог совершенно самостоятельно вести переговоры и заключать всевозможные договоры с зарубежными издательствами. «Я приложу все усилия, чтобы достойно выполнять свои обязанности», — заверил тот[341].

И это обещание Григ неукоснительно выполнял в течение долгого времени.

В 1928 году Гамсун готовил материалы для написания продолжения «Бродяг», но бывал в своей писательской хижине редко. Он никак не может закончить «Августа», признался он профессору, специалисту в области русского языка, поскольку, как и в предыдущей книге, намеревался вложить в уста Августа несколько русских выражений.

Расширение его земельных владений не терпело отлагательства, ведь дни его уже сочтены. Все должно быть устроено так, чтобы Арилд получил в наследство образцовое хозяйство. Ему хотелось, чтобы его потомки были ему благодарны. Его собственные потомки. При том что его литературное наследие будет принадлежать его народу, всему миру.

Этому он получал многочисленные свидетельства.

Гамсуну предложили написать приветствие в честь шестидесятилетия Максима Горького. Гамсун написал, что ни один из современных писателей не поразил его так силой своих описаний, как Горький. Он, очевидно, запамятовал, что на обложке одной из книг писателя выразил свое мнение следующим образом: она показалась ему скучной, а человеческие характеры — однообразными. В то время как русский писатель характеризовал книги Гамсуна «Плоды земли», «Женщины у колодца» и «Последняя глава» как «гениальные творения». «Гамсун — величайший европейский художник слова, равного которому нет ни в одной стране»[342].

Потомки Марка Твена решили издать посвященный ему сборник, в котором известные люди со всего света отдали бы долг его памяти. Гамсун объяснил свое восхищение: «При упоминании имени Марка Твена мой рот растягивается в улыбке. Сразу же вспоминается его потрясающее чувство юмора. Но он был не просто юморист. За его юмором стоит многое, он был учитель, воспитатель. В остроумной форме он умел внушить людям очень глубокие и значимые истины»[343].

Комитет, образованный в связи с празднованием столетнего юбилея Льва Толстого, обратился к Гамсуну. Тот ответил телеграммой: «Я глубоко чту память Толстого»[344].