Всеволод Иванов

Всеволод Иванов

Горький часто, еще на Кронверкском и позднее, говорил о талантливом писателе Всеволоде Вячеславовиче Иванове.

С 1933 года я встречала Ивановых у Алексея Максимовича, когда приезжала погостить в Десятые Горки. В годы войны в Ташкенте мы узнали друг друга ближе. Вернувшись в Москву в 1943 году, мы часто виделись, возник взаимный интерес, и я чувствовала себя почти членом этой удивительной, прекрасной семьи Всеволода Вячеславовича, его жены Тамары Владимировны, красивой, откровенной, бурной, по-русски хлебосольной и талантливо энергичной женщины, ее дочери Тани и двух сыновей – Комы и Миши. Все талантливы, по-своему красивы, и все дополняют друг друга. Мы вместе переживали удачи и огорчения. Друзья и враги были общие. При моем одиночестве (во время войны ушли из жизни самые близкие и любимые мной люди) судьба вознаградила меня дружбой с семьей Ивановых. У них мне всегда находилось место, уют и ласка.

В их гостеприимном доме часто бывали: Лиля Юрьевна Брик, В. А. Катанян, Б. Л. Пастернак, И. Сельвинский, Л. Н. Сейфуллина, И. Л. Андроников, В. А. Каверин, Л. Н. Тынянова, Петр Леонидович Капица, А. А. Крон, К. А. Федин, В. Б. Шкловский, А. А. Фадеев, К. И. Чуковский, Маргарита Алигер, А. П. Довженко, Б. Н. и Е. К. Ливановы, В. Ф. Асмус, П. П. Кончаловский, Д. Самойлов, жены и дети перечисленных, – конечно, это не все. Возникали интереснейшие разговоры, споры, чтения. В общем, разностороннее великолепие – творцы советской культуры.

Еще теснее сблизились мы, когда в 1954 году МХАТ решил ставить пьесу Всеволода Вячеславовича «Ломоносов», а я была приглашена оформить спектакль. С огромным увлечением принялась я за эту работу. Пьеса ставила трудные, но увлекательные задачи.

Всеволод Вячеславович казался мне добрым волшебником. Я часто ощущала, как вокруг него создается «зона волшебства»: вот он что-то скажет, и все вдруг преображается, выглядит «не так, как в будни». (До сих пор точно неизвестно, что такое искусство и как оно делается – не «волшебство» ли?)

Всеволод Вячеславович, восхищаясь многим, что создает природа и родит земля, мечтал о всеблагом ветре, который сдул бы ко всем чертям мерзкое и недостойное, что нарастало на некоторых людях, как короста, но никогда не спускался в ненависть, а когда ему бывало невмоготу от противности – карал полным равнодушием. Вероятно, если бы в жизни Всеволод Вячеславович встретил меньше подлых людей, он смог бы свою любовь и нежность полной мерой воздавать человеческим особям и быть счастливым. Но этого, к сожалению, не случилось – и он закрыл свое талантливое и доброе сердце для многих и многого. А будучи человеком очень ранимым, скрывал это как некую тайну. И жил среди людей слегка отшельником, слегка волшебником.

Яркий ковер из цветов расстилается по всему дачному участку. Осенью кажется, что ковер переменили – про изошла полная смена цветов и цвета. Плодовые деревья, ягодные кусты, цветы чувствовали, что Всеволод Вячеславович понимает их и любит – хочет, чтобы им хорошо жилось в пределах его «владений». Вскоре после войны он посадил вдоль дороги, ведущей от ворот к дому, маленькие березки, и вот они выросли р большие деревья и летом сплетают свои ветви над дорогой, образуя тоннель, в котором в солнечные дни держится зеленая тень и прохлада.

Все растения как-то феерически быстро продвигались к дому, и казалось, что скоро они наберутся храбрости и сил, прорастут сквозь ступени лестницы, войдут в дом и соединятся с избранными и привилегированными – те круглый год жили в кадках и горшках по всему дому, защищенные от зимы и непогоды.

Дикий виноград ползет вверх по стенам и, достигнув второго этажа, уже завоевывает крышу, и летом мало видно дом. Во всяком случае, трудно понять его архитектуру.

Из цветов Всеволод Вячеславович особо любил мальвы и сам сажал их. Зимой не переставал он любоваться и удивляться великолепию кистей ярко-красных ягод калины, висящих на тонких оголенных ветках на фоне белого снежного покрывала, – за зиму их постепенно склевывали птицы.

Нравились ему незабудки – если их много. Когда-то дикие, принесенные им из леса, самостийно разбежались они по всему саду, а специально засаженная, по инициативе жены Всеволода Вячеславовича, Тамары Владимировны, незабудочная грядка таилась где-то за домом, где все заросло большими деревьями, и их низкие ветви и высоченная трава скрывали ее от непосвященных. Грядка так густо заросла незабудками, что казалась плоскостью, ровно закрашенной ярко-голубой краской. Когда я впервые нечаянно набрела на это чудо красоты, Тамара Владимировна объяснила: «Это специально Всеволодова грядка – он незабудки очень любит».

Ни прополка, ни расчистка дорожек и площадки перед домом не помогали – все зарастало. Тамара Владимировна долго боролась е этим, но сдалась в конце концов.

Если так сложилось, что Всеволод Вячеславович «угомонился» и стал «оседлым», то хоть в природе пусть все, что хочет и может, вольничает и буйствует около него, как в молодости он сам…

На первый взгляд странно расставлены мебель и вещи в его комнате в Переделкине. Но это не случайность – если он менял комнату, то «странности» перекочевывали вместе с ним. Комната служила и рабочим кабинетом и спальней. Вдоль стены с окнами – два одинаковых письменных стола темного полированного дерева. Они завалены бумагами, папками, книгами, а пишет Всеволод Вячеславович сидя или лежа на большом, сколоченном из досок помосте (как у узбеков в чайхане). На стенах – картины, гравюры, литографии.

Халцедоны, сердолики, нефрит, кристаллы аметиста, бирюза, а то вдруг диковины океана – причудливые раковины и похожий на большой окаменевший букет мельчайших цветов белый коралл – привезены из далеких путешествий и красуются в разных местах комнаты. Ее населяют и изощренные произведения древнего искусства Востока. Будды и другие боги и богини, бронзовые фигуры мужчин, женщин и зверей, статуэтки из дерева или слоновой кости. Курильницы, кинжалы, ритуальные ножи… Некоторые из вещей стоят на шкафах, подоконниках, столах, а для некоторых на стенах приделаны полки. Все это вьется и громоздится вверх по стенам.

Он любил яркие краски. В своей одежде часто использовал неожиданные и рискованные для мужчины сочетания цветов. Он умел живописно и красиво по цвету одеть героев своих произведений, особенно женщин, и создать им выгодный по тону фон, что редко удается писателям. (Я имела когда-то храбрость сказать Горькому, что он плохо одевает женщин, а когда особенно старается, то делает их похожими на кресла или портьеры времен Александра III. Алексей Максимович не обиделся, смеялся – ему нравилась моя откровенность. Но все же слегка колюче сказал: «Вот жаль, сударыня, с вами не посоветовался!»)

Незадолго до своей трагической смерти зашел к Ивановым Александр Александрович Фадеев и попросил Всеволода Вячеславовича прочитать главы из нового романа «Мы идем в Индию». Иванов читал эпически просто. Слушая, Фадеев волновался и блаженствовал. Вынимая платок, вытирал слезы смеха и умиления. Смеялся он тенором, громко, неудержимо, по-детски…

Однажды приехали к Ивановым Анна Алексеевна и Петр Леонидович Капицы. Всеволод Вячеславович и Капица нравились друг другу – может, «чудак чудака видит издалека»? Всеволод Вячеславович читал несколько своих заветных рассказов, которые он называл «фантастическими». Особенно поразил и восхитил нас рассказ «Сизиф». Но и другие рассказы были «с волшебством».

Теперь, когда уже нет нашего дорогого друга, мы часто с Капицами вспоминаем его. Мы помним, как щедро делился он с нами своими всегда неожиданными высказываниями, мыслями и рассказами и как после этого нам казалось, что мы приняли какой-то духовный очистительный душ и с нас как бы спадал накопившийся мусор.

Бывают «бездомные бродяги», а он был оседлым, но все же бродягой в помыслах, чувствах и делах своих. Может, надо бы сказать – романтиком? Я не уверена в этом…

Все люди в той или иной мере пристрастны. Всеволод Вячеславович, восхищаясь всем, что создает природа и родит земля, включая и людей, одно любил больше, а другое меньше.

Иногда он мог казаться странным. Когда я чем-нибудь возмущалась, он как-то загадочно начинал улыбаться и говорил: «Ничего! Все будет хорошо! Все будет хорошо!» Однажды я была даже раздосадована, не находя в нем сочувствия и соболезнования, и спросила: «Уж не буддийского ли вы вероисповедания?» На что он, хитровато прищурившись, сказал: «Как хотите – возможно!» – и прервал разговор. Обсуждать с ним и решать душевные или мировые проблемы, по крайней мере мне, не удавалось. Душевных он как-то боялся и не хотел, а мировые умел перевести в план столь мудрого юмора, что вопрос разлетался в прах. Может, я не умела к этим вопросам подойти и они казались ему наивными? Беру вину на себя – хоть и обидно! (Не вину брать, а то, что такие разговоры не состоялись.)

В общем-то, было так: я его иногда стеснялась, да и он меня тоже. Отчего? Так и не поняла. Ведь относился он ко мне очень хорошо, уж я не говорю о том, с каким уважением и любованием относилась к нему я как к писателю и человеку.

Он часто подолгу молчал, но мог быть и блестящим рассказчиком да и оратором – какой найдет «стих». А его рассказы о виденном и думанном в его путешествиях и странствиях – заслушаешься! За дружеским праздничным столом кто произносил самые мудрые и интересные тосты и здравицы? Конечно, Всеволод Вячеславович! Хороши они были и по содержанию, и по форме.

Всеволод Вячеславович очень любил свою семью, но никогда не «воздействовал» даже на своих маленьких внуков.

Бывало, я думала: если бы эта дивная семья Ивановых оказалась на необитаемом острове, они бы не растерялись и не соскучились без людей – до того все они были и едины, и разнообразны. Мысли, знания, интересы были у каждого свои, но каждый сообщал их остальным. А вкусы были едины.

К животным он относился примерно так же, как к растениям, и они льнули к нему.

Помню, был у него довольно большой, но очень трусливый щенок. Надо было видеть, как он умилительно бросался к Всеволоду Вячеславовичу искать защиты – виз-306

жал, просился «на ручки», когда мы в зимние вечера ходили гулять по проспектам Переделкина и вдруг раздастся неожиданный шорох за чьим-нибудь забором, или залает собака, или вдали покажется человек – конечно, страшно! Всеволод Вячеславович расстегивал куртку, брал щенка себе за пазуху и, что-то нежно приговаривая, успокаивал его, а тот благодарно старался облизнуть ему все лицо и блаженно попискивал от наслаждения, одновременно все еще слегка вздрагивая от пережитого ужаса.

Будучи в последний раз в Нижней Ореанде под Ялтой, он полюбил разгуливающих там по парку павлинов. Однажды к его балкону пришло двое, и за неимением другого угощения им предложены были финики. Очевидно, это лакомство им понравилось, и назавтра павлинов пришло уже много. Конечно, они получили щедрое угощение. Но вскоре это вызвало протест администрации дома отдыха. Павлины после фиников сильно загрязняли балкон и всю площадку вокруг – пришлось прекратить эти павлиньи пиры.

Делая передышку в работе, бродил он по Москве один. Заходил в магазины, покупал непредвиденные вещи. Иногда это были произведения искусства, часто старые и старинные книги (все литературные новинки он выписывал для себя и для членов семьи, учитывая интересы каждого). Не будучи чревоугодником, он соблазнялся иногда какими-нибудь экзотическими яствами, а то и просто солеными огурцами, если они в интересной упаковке. Чаи он как-то особо тщательно выбирал – ему нравились зеленые и плиточные. Домой он приносил большие «доски» или «кирпичи» прессованных чаев с выдавленными на них барельефными изображениями китайских башен, городских ворот, пагод и красивых иероглифов. Часто это бывали чаи, которые никто, кроме него, не соглашался пить – очень уж было противно. Он обзавелся и особыми чайниками и кофейниками новейших конструкций и причудливых форм. Приходилось, чтобы ими пользоваться, прочитывать длиннейшие наставления, прилагаемые к этим новинкам. На террасе столовой стояла его «неприкасаемая» белая электроплитка, на которой он варил свои «зелья».

До чего же бывало уютно за утренним завтраком! И летом и зимой на террасе столовой цветы, светло, весело. Хозяева в цветных халатах или пижамах, и чашки, и кастрюли, скатерть, картины и разговоры – все яркое и красивое!

Сзади места хозяина, за длиннейшим обеденным столом, рассчитанным на «сколько бы ни было гостей», произрастает в огромном деревянном ящике фикус, образующий своими ветвями почти беседку. Фикус благоденствует и быстро разрастается, ежегодно разворачивая много молодых отростков и листьев. Поговаривали о том, что вскоре придется проделать дыру в потолке в верхний этаж, в комнату сына Всеволода Вячеславовича – Комы, чтобы фикус мог и дальше не стесняться. А пока некоторые ветви расчалили веревками к стенам и потолку – вероятно, фикус доволен.

Вот очень ясно вижу Всеволода Вячеславовича сидящим под сенью фикуса, углубленным в окружающие его какие-то старые тома книг, которые он прочитывает, готовясь и составляя мало изведанные маршруты вновь задуманного им путешествия. И какой тихий уют разводил он и сообщал всему дому!

Некоторым своим привычкам он неожиданно и по непонятным причинам вдруг изменял, а потом так же внезапно возвращался к ним. То курил трубку, то сигареты, то бросал с абсолютной легкостью на долгий срок курение. То пил вино, то месяцами – не уговоришь! То выходил утром с четками в руках и целыми днями перебирал их, что-то обдумывая, – наверное, важное! Четок было много разных, преимущественно из восточных стран, сделанных из разных камней, янтаря, слоновой кости, из кипариса и вечно благоухающие – из сандалового дерева. Зерна четок были и гладкими, и с причудливыми узорами. А то вдруг надевал на пальцы рук древние перстни, а к вечеру менял их на другие.

Он бывал легок на подъем и перекочевывал без труда, перенося свой кабинет из одной комнаты в другую и даже из этажа в этаж.

Для путешествий, без которых он не мог долго жить и к которым очень тщательно готовился, накапливал он очень обдуманно свое снаряжение: какие-то складные ножи, ложки, фляги, коробочки, баночки с лекарствами и без, и все это компактно упаковывалось в специальные футляры. Брал он с собой и четки – мало ли что!…

Из поездок, особенно зарубежных, он всегда привозил всем домашним и друзьям подарочки, красивые, с большим вниманием и вкусом выбранные.

Вспоминаю: в 1943 году я и художник Виктор Семенович Басов поехали вместе с Всеволодом Вячеславовичем и Тамарой Владимировной на участок сгоревшей в войну их дачи в Переделкине. Мы увидели там опустошение. Чуть намечался фундамент бывшего дома. Мы улеглись на траве, и Всеволод Вячеславович грустно вспоминал свою огромную сгоревшую библиотеку. «Да и карандашей пропало и тут и в московской квартире несколько тысяч – я люблю, чтобы под рукой их было много», – прибавил он.

Басов, побродив по участку и выковыривая из земли, собрал на бывшем огороде сохранившиеся мелкие, как орехи, картофелины. Мы решили испечь их в золе костра, сложенного из спичек с добавкой тоненьких прутиков. Пока картофель пекся, мы строили увлекательные планы будущей жизни. Многое из воображенного тогда сбылось.

В 1944 году Ивановы поселились на даче Сельвинских, а в 1946-м Литфонд построил новый дом для Ивановых, и они в него перебрались.

Этот дом не похож ни на какой другой в поселке Переделкино. Постройкой нового дома руководила Тамара Владимировна, поистине одаренная талантом организатора, а в данном случае проявившая еще и большую архитектурную выдумку и несокрушимую энергию. Небольшой стандартный финский двухэтажный домик благодаря остроумным конструктивным изменениям превратился в удобный дом для зимы и лета. Он получился красивым и снаружи и внутри.

Так интересно было обживать и обуючивать этот дом! Тамара Владимировна еще терпеливо продолжала добиваться мелких доделок по линии комфорта и удобств. А Всеволод Вячеславович уже нетерпеливо громоздил вновь накопившиеся книги на полки и в шкафы. С веселым, как всегда, чуть загадочным лицом нацеливал он глаз на стены, вбивал гвозди и быстрой, легкой походкой шел за стоявшими у стен или сложенными в разных углах картинами, гравюрами, литографиями, находил то, что он хотел, и вешал на вбитые гвозди на выбранных им местах. В результате тут мирно и красиво уживались живопись Кончаловского и Уфимцева с литографиями Пикассо, акварель Айвазовского – с картиной Тышлера, плакаты Маяковского («окна» РОСТА) – с гравюрами XVIII века и русские лубочные картинки – с рисунками Леже. И все это разнообразие, развешанное Всеволодом Вячеславовичем, не только не мешало друг другу, а даже выгодно подчеркивало своеобразие каждого.

Окантовки Всеволод Вячеславович любил иногда делать сам.

Правда, все вешалось не «навеки» – много раз в этом доме происходили не только смены вещей на стенах, но и обитатели дома не были тупо оседлыми жильцами и менялись иногда комнатами. Была в этом какая-то прелестная подвижность молодости и легкость и бесшабашность. Люди не были рабами вещей. Не были они рабами и денег и безболезненно, с большим достоинством переносили и недостаток в них и избыток.

Я взялась на правах укоренившегося в семье друга внести свою лепту в оборудование дома и сделала бумажные пропарафиненные абажуры на лампы почти во всех комнатах. Некоторые из этих абажуров существуют еще и по сей день. В то время такие абажуры были новостью в Москве. Мне нравилось придумывать разнообразные формы и раскраску их.

Редко кто умел и любил, как Всеволод Вячеславович и Тамара Владимировна, принять и приветить гостей. Дни рождений членов семьи, праздники, встречи Нового года, когда собирались к ним в Переделкине или в Москве на Лаврушинский большое количество друзей, праздновались от души, со всяческими выдумками, в которые вкладывали свое остроумие и таланты дети Ивановых и их молодые товарищи. По всем комнатам, начиная с передней, остроумные и смешные живописные плакаты со стихами, карикатуры, восклицания, афоризмы встречали приходящих и создавали словами и цветом радостное праздничное состояние. Ну, а дальше – ужин, за которым каждый проявлял в силу своих возможностей блеск ума в тостах и рассказах.

Празднично получалось и не только в «особые дни», а чуть соберутся днем или вечером несколько человек знакомых, Тамара Владимировна, неутомимая в своем гостеприимстве хозяйка, сразу же организует угощение – чем бог послал, и, не прерывая беседы, примечает, если у гостя хоть минуту пустует тарелка или чашка. За рюмками и бокалами следит Всеволод Вячеславович. Из каких-то тайников извлекает он особую настойку или еще никем не виданное вино. И такой получался всегда уют, что у пришедших раскрывались рты, души и сердца.

Если последние годы, когда все больше стало налаживаться наше общение с зарубежными странами, в доме бывали иностранцы, все равно отсутствовала натянутость и официальность. Тамара Владимировна умела повернуть разговор на интересующие каждого темы или увести «от» и изменить в нужный момент русло разговора. Всякое бывало!

Я любила делать подарки Всеволоду Вячеславовичу – он так задушевно радовался новым «игрушкам»!

В один из приездов из Ленинграда я привезла Всеволоду Вячеславовичу бронзовую китайскую, покрытую эмалью фигурку XVI века – бога литературы. Он изображается сидящим верхом на большой рыбе – карпе. Вернувшись в 1943 году из эвакуации в свою квартиру в Ленинграде, я обнаружила, что карп пропал, а бедный китайский писатель валялся беспомощной раскорякой на полу. Я его бережно сохранила, это была редкая вещь. Писателю Всеволоду Иванову очень понравился китайский бронзовый коллега, и он долго подыскивал, на что его посадить вместо карпа. Решил найти подходящий по форме камень из своей коллекции. Уже сидящим на камне бог литературы был удостоен личной подставки и занял место на стене комнаты своего собрата по перу.

Прошло несколько лет. Однажды в Ленинграде получаю письмо от Тамары Владимировны с приглашением приехать к ним в Москву на Лаврушинский встречать Новый год или на рождение Всеволода Вячеславовича – не помню. Я решила сделать сюрприз. Послала телеграмму с благодарностью и сообщила, что, к сожалению, приехать не смогу. На самом же деле поехать решила и с поезда в Москве приехала не к Ивановым, а к Пешковым. Я везла в подарок Всеволоду Вячеславовичу два английских канделябра на две свечи каждый. Захватив чемодан с вещами и канделябры, мы поехали с Надеждой Алексеевной Пешковой вечером к Ивановым. На площадке перед дверью их квартиры я зажгла канделябры и вместе с чемоданом прижалась так к стене, чтобы открывающему дверь из квартиры меня не было видно. Позвонили. Дверь открылась, и я услышала поцелуи и возглас Тамары Владимировны: «Вы знаете, Тимоша, такая обида – Валентина Михайловна не могла приехать!» Дверь еще не успели закрыть, как появилась я с зажженными канделябрами, а порядочных размеров чемодан, подтащенный к дверям, свидетельствовал о том, что я приехала «на погостить». Эффект был рассчитан правильно. Лицо Всеволода Вячеславовича было на редкость довольное и веселое, а это уже было очень приятным подарком – мне.

* * *

Горький задумал «городок писателей» под Москвой, «гонцы» нашли и выбрали Переделкино. Делая доклад Горькому, они сообщили, что место замечательное и даже имеется речка Сетунь. Горький сказал: «Сетунь река судоходная – это хорошо!» Позднее, поселившись в Переделкине в выстроенных для них домах-дачах, писатели увидели речушку, которая весной разливается метров до трех в ширину, а летом вовсе пересыхает. Выяснилось, что Сетунь была судоходной при царе Алексее Михайловиче, а ведь с той поры сколько воды утекло…

С годами «городок писателей» разросся. Сильно изменилось и всё в окрестностях. Многого не узнаешь. Даже звуки, доносящиеся до «городка», новые. Вместо громыхания поездов и паровозных гудков – гудки электрички. С появлением реактивных самолетов изменились даже звуки «небесные». И только колокола переделкинской древней церквушки звонят как раньше – то безразлично, то весело (свадьбы, крещения, праздники), то грустно – похороны…

Всеволод Вячеславович любил сидеть на открытой террасе. Годами не надоедал ему далекий пейзаж, что открывался глазам, – за забором дорога, дальше большое колхозное поле, полуокруженное рекой Сетунью, за полем – холмы. На холмах внизу кладбище, выше церковь, сады и роща, сквозь которые кое-где виднеются дома.

На участке Ивановых так все разрастается, что видимый с террасы пейзаж все больше суживается. На террасе нет Всеволода Вячеславовича, доброго волшебника.

То, что он «наворожил» в жизни, осталось в его книгах, в его рукописях, в памяти людей, в его саду и доме в поселке писателей на берегу несудоходной реки Сетуни.

Умер Всеволод Вячеславович в 1963 году, 15 августа.

С Анной Андреевной Ахматовой встречались в молодости. Много друг про друга знали, встречались случайно, и только в 1942 году в Ташкенте мы наконец познакомились, разговорились, удивились, почему это не случилось раньше. После войны в Москве встретились у Фаины Георгиевны Раневской и даже разоткровенничались в такси, когда я завозила Анну Андреевну в гостиницу «Москва», где она жила как делегат съезда писателей. Как странно путано складываются в жизни взаимоотношения между людьми – руководит случайность или предопределено кем? Чем? Зачем?…

Дальше буду излагать все кратко… Почему? Да потому, что еще слишком многое и о многих надо вспомнить и записать – да и слишком много горестного.

Еще до смерти А. Р. в Ташкенте узнали, что в наш дом в Ленинграде попала бомба, но не взорвалась. Прошла сквозь два верхних этажа, а в нашей квартире разворотила потолок в одной комнате, все засыпано штукатуркой и щепой. А. Р. настоял, чтобы я написала в Ленинградский горком партии с просьбой охранять нашу квартиру, так как в ней находилось много художественных и архивных ценностей. Я не верила даже в то, что письмо мое дойдет, – ведь Ленинград был в блокаде. Месяца через три получаю ответ: все сделано, квартира забронирована и опечатана. Я просто разрыдалась от умиления, читая умирающему А. Р. это послание, – у него тоже лились слезы.

Басов прекрасно оформил «Нечистую силу». Кинорежиссер А. М. Згуриди (ныне всемирно известный) предлагает Басову быть художником его картины «Белый клык» по Джеку Лондону. Очень интересно, друг другу понравились. Договорились. Идет подготовительная работа. Басов знает хорошо Алтай и считает, что там природа подходящая. Поедут разведывать место осенью. Мы через МОССХ получаем разные карточки.

И я и Басов оказались дурацки простодушны. Заметили это еще в Ташкенте, но друг от друга скрывали и хорохорились – «все нипочем»… До войны другие человекопонимания и нормы были… Делаем открытия – одно противнее другого. Война! Люди ожесточились, но ведь не все! Мы умеем и хотим любить и верить людям и ищем оправданий гадостным поступкам и огорчаемся, когда не находим… Переучиваться поздно, да и не хочется терять большую радость – доверие к людям.

Неожиданно сообщают из МОССХа, что в Ленинграде будет проходить конференция художников. Выбраны делегаты: Н. И. Соколова (искусствовед), Н. Д. Волков (драматург и театровед), Н. Ф. Фролова (секретарь МОССХа), В. В. Дмитриев (художник) и я. Едем на пять дней. Дорога одноколейная (разъезды), мосты наскоро новые, заводы, вокзалы железнодорожных станций, маленькие городки, поселки разбомблены. После бывшего Бологого и деревень нет, вдоль пути – воронки от бомб разной величины, заполненные водой, – болота. Поражают леса как бы из телеграфных серых столбов, так как верхушки деревьев и ветви сбриты снарядами. Кое-где торчат печные трубы бывших домов и груды разбитого кирпича – как кровавые пятна. Страшно, но рассматриваешь и содрогаешься… В дальнейшем реализовались эти впечатления, когда оформляла в 1947 году в ГАТОБе балет «Татьяна – дочь народа».

Куда ни пойдешь по Ленинграду, как плетью по сердцу – причудливые развалины домов. Но основные красоты сохранились. Нас поселили в «Астории» (более или менее в порядке). Там же оказались Альтманы – обнимались, целовались… По утрам Ирина у них в номере разводила уют, устраивала кофепитие. Что, о чем и как конференция – ничего не помню, настолько ошеломлена и дорогой, и сиренами тревоги, и свиданиями с оставшимися в живых друзьями, и их рассказами. Была в своей квартире – ужас! Хотя из вещей многое осталось, но жить, не ремонтировав, нельзя.

Бегала в горком и в какие-то комиссии, ведающие возвращением в Ленинград…

Мы и не подозревали, что уже ступили на «дорогу бедствий» и что в нашей теперь уже совместной жизни с Виктором каждый день и каждый час приближают нас к непоправимому…

…Басов вернулся из экспедиции со Згуриди на Алтай. Зима кончается. Встречаю поезд. Из вагона выходит Виктор. Вместо лица – маска смерти. Говорит: «Немного устал с дороги…»

К лету врачи обнаруживают открытую форму туберкулеза легких – каверны. Бондаренко, верный друг (стал директором Большого театра), помогает чем может – без просьб. Устраивает Виктора в санаторий Военно-Морского Флота в Ялте (первый открывшийся после освобождения от немцев Крыма). Виктор уезжает в Симферополь в Драмтеатр – там нужен художник. Работать будет в Ялте и ездить в театр. В Ялту к нему едет мать, а я пока зверски работаю в Москве – нужно много, очень много денег…

Виктор уже не в санатории, ему местные власти благодаря Ялтинской филармонии предложили полуразбомбленный небольшой дом на горе. Нужен капитальный ремонт, и Виктор, еле живой, организует это. Я занимаю денег у друзей и знакомых и посылаю, как в бездонную бочку. Выздоравливаю и собираюсь в Ялту. Вдруг совершенно нежданно телеграмма от Виктора: «Встречайте поезд номер такой-то». Уговариваюсь с комендантом дома, где жил Алексей Максимович Горький, помочь мне встретить Виктора (с ним мы его провожали в сентябре в Ялту). Такое время, что все – проблема: на чем ехать? Не на чем, носильщиков нет… Бредем на вокзал – поезд прибудет ночью. Ждем. Непонятно – поезда нет и нет. Наконец сообщают, что пришел, но перевели на запасной путь. Туда не пускают – вероятно, только завтра. Комендант, видя, что я близка к обмороку, уговаривает возвращаться домой и пытается раздобыть какой-нибудь транспорт. Не помню как, но в пятом часу утра попадаю домой, в постель… Пробуждаюсь от резкого звонка. Светает. Вскакиваю, халат, бегу, открываю дверь… на меня лезут чемоданы: два в руках и один на голове какого-то высокого парня, а за ним Виктор, хуже, чем с Алтая, но я не хочу верить, что…

Парень – ученик Басова из Ташкента, он «махнул» в Ялту, узнав о болезни Виктора Семеновича, и вот они вдвоем попали (опять же чудодейственная филармония) в поезд, в котором ехал Сталин «с сопровождающими его лицами» в Москву после только что окончившейся знаменитой Ялтинской конференции – Сталин, Черчилль и Рузвельт.

Я и счастлива и в ужасе… Виктор держится, помогает мне делать эскизы к новому варианту «Руслана и Людмилы» для Большого (новый дирижер и новая экспозиция). Я «отовариваюсь». Иногда в магазине, куда прикреплены, очередь на много часов. Лето жаркое. Обмороки. Я беру с собой подстилку и сажусь на тротуар, а то лежу и засыпаю. Кто-то толкает в бок ногой: «Гражданка, ну чего развалилась – двигайтесь, очередь задерживаете!» Пайки хорошие – носить тяжело. Борюсь, не хочу верить, что теряю Виктора…

…Ничем уже не помочь. Басов умер в Ленинграде в больнице после героической «битвы за жизнь», как сказали врачи, 19 декабря 1946 года. Ему было сорок пять лет.

Первое время жизнь казалась невозможной – я потеряла себя, отдалась горю… Поддержали друзья, в первую очередь – Трауберги и Кочуровы. Дальше: ездила в Москву. По старой памяти в Горки Десятые или на Никитскую (где жил Горький, а теперь фонды Музея Горького); дружила с семьей Вс. Иванова, у них и гостила; жила в Барвихе на даче у Екатерины Павловны Пешковой; и тут и там бывали Петр Леонидович и Анна Алексеевна Капицы. Мы долго присматривались друг к другу, очевидно обоюдно понравились, я их очень полюбила, и вот с того времени и до сих пор они стали главными в моей жизни (я дважды, а может быть, гораздо больше, обязана им тем, что все еще жива).

О Петре Леонидовиче Капице написано очень, очень много на разных языках. Весь мир его знает и ценит как ученого и как человека, а мой глаз художника помогает мне видеть его (может быть, в чем-то и ошибочно) вот таким.

Жизнь прошел нелегко, да и бывала она труднопереносимой – умел стерпеть даже годами. Не терялся. Всегда готов помочь чем возможно – особенно «малым и сирым». Залатанная, заштопанная курточка – все равно элегантен и особенный… Все замечает, а как будто отсутствует… Любит своих предков и потомство. Любит Анну Алексеевну – свою жену. Любит свой дом и уют. Любит работать, к работе рвется. Любит анекдоты, шутки и чудачества. Никогда не хвастается своими знаниями в науке. Да и зачем? Они очевидны. Доволен собой, но спокойно, без самодовольства. Во всем – человек большого вкуса. Очень гостеприимен. Очень легко, внезапно рождает остроты – и сам доволен, и окружающие довольны. Верно понимает изобразительное искусство, включая «измы», но тянет, как к отдыху, к Репину, Кустодиеву, Сарьяну и прочим реалистам. Бывает, занесет его и в натурализм… редко, правда. Ему очень нравится «Герника», и «Дон-Кихот» Пикассо, и «Концерт» Матисса. Очень верно расценивает современную драматургию: если на сцене еда или питье – считает, что хорошего ждать нечего. И если в телевизоре такое увидит, нервно вскакивает и убегает… Умеет распределить время – все успевает, как наметил… Играет в шахматы сам с собой, вероятно чтобы вернее находить ходы в жизни. Он «элита». А что же поделать, если таким «уродился». Необычайно разнообразны его знания… Очень добрый и мягкосердечный.

А Анна Алексеевна? Собственно говоря, они одно целое, и думаю, что любят друг друга неповторимо, но у нее характер более твердый и настойчивый – в отца (академик кораблестроитель А. Н. Крылов).

У них я попала в новый для меня мир – людей науки. Конечно, это совсем другой мир, чем привычный для меня – искусств, и не до конца здесь возможно взаимопонимание. Я-то в науке ничего не понимаю, но в людях примечаю многое, а ученые искусство любят.

Вот главный перечень тех, с кем я у них познакомилась: Л. А. Арцимович, Ю. Б. Харитон, М. В. Келдыш, А. И. Алиханов, А. И. Алиханьян, Л. Д. Ландау, Е. М. Лиф-шиц, В. А. Фок, Н. Н. Семенов, В. А. Энгельгардт, А. Н. Туполев, Г. Н. Сперанский, А. М. Дамир, М. А. Лаврентьев, А. П. Александров и даже один раз Королев. Можно сказать, почти весь Президиум Академии наук. А иностранные ученые! Всех и не вспомнить. Когда праздновали семидесятилетие Петра Леонидовича, более трехсот человек приехали на дачу его поздравлять. Много очень было молодежи, восторженно относящейся к Петру Леонидовичу.

Таким образом, судьба меня продолжала награждать радостями, и я через пережитые ужасы прорвалась опять в работы. Их было много, но удачных две: «Гугеноты» в ГАТОБе, режиссер Н. В. Смолич, в 1951 году и в 1954 году «Ломоносов» во МХАТе… но удовлетворения мало.

После трудных и длительных самоуговоров перестать работать в театрах я ушла на пенсию, с многолетним опозданием, и на первых порах мне это показалось счастьем: ни спешки, ни волнений, ни оскорблений, ни скандалов, и… я безумно заскучала без живописи.

Я пробовала вернуться к моей первой профессии, но ничего хорошего не получилось. Засорилось, притупилось за многие годы служения театру живописное видение, и я иногда думала: «Может, все муки в театре прекрасны и нормальны? Ведь терпела же я их более сорока лет. Значит, было ради чего!» И в конце концов я поняла, что главное – это работа в коллективе, постоянное чувство, что ты нужна большому количеству людей и не имеешь права их подвести плохой или выполненной не в сроки работой и что спектакль является результатом усилий коллектива людей разных специальностей, а в конечный этап включается и зритель – он же и судья.

В театрах я почти всегда могла найти общий язык и с авторами, и с рабочими разных цехов, и контакт со зрителями. Ну а вот с дирекциями – не получалось. И все же до сих пор время от времени мне предлагают и уговаривают оформить спектакль в Москве, в Ленинграде, во Фрунзе… Но уже нет для этого сил ни физических, ни моральных.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.