ПРОРЫВ

ПРОРЫВ

1

Степные просторы, напоминавшие наш родной край, остались позади. Началась холмистая местность, которой многие из нас, днепровцев, в жизни еще не видели: подъем, спуск и снова подъем. Все чаще на пути попадались рощи, речки и села. Это была уже Киевщина, живописная и густо населенная.

То рысью, то шагом на подводах одолевали путь колонны полка. На каждой подводе — пятнадцать, а то и больше бойцов. Иные полулежат в привалку к друг другу, иные сидят, свесив ноги. Там хлопцы, только что разжившиеся в селе самосадом, закуривают компанией. Там шумят и сбрасывает кто-то кого-то с повозки, курица кудахчет — это куролова учат, чтобы не шарил по дворам.

— Стой! — передают дежурные по колонне.

Бойцы обрадованно соскакивают с повозок — не привал ли? Мокрые лошади оглядываются назад — не несут ли им сена?

Напрасная надежда — новая команда:

— Тронулись!

И снова подъем, спуск, подъем. Даже если с лошадью что случилось или колесо сломалось — движение не останавливается: подводу выводят с дороги на обочину, а бойцы, ехавшие на ней, торопливо размещаются на других возках.

Неподалеку от дороги видно сено в копнах. Все бросаются к ним, набирают полные охапки — надо запастись, лошади голодные.

Где-то далеко впереди раздаются выстрелы. Все хватаются за винтовки, настороженно глядят вперед, но с повозок не сходят, ждут команды. Стрельба впереди усиливается. Дежурные подают команду:

— Приготовиться!

Бойцы соскакивают с повозок и идут по обеим сторонам дороги гуськом. Ездовые забирают в руки вожжи покрепче, чтобы лошади, испугавшись, не помчали.

Вдруг стрельба поднимается где-то рядом. Один выстрел слева, другой справа. Кто, откуда стреляет, не поймешь: пыль столбом, ничего не видно. Кое-кто из мужиков-подводчиков бросает вожжи, поднимает руки — еще не зная, кому он сдается в плен, у кого просит пощады. Другие изо всей мочи хлещут коней. Подводы налетают одна на другую. Слышны команды:

— Рота за мной!

Роты уходят с дороги вправо и влево, чтобы прочесать местность или отбросить появившуюся на пути движения полка банду.

Медработники надевают свои сумки с красными крестами и бегут за ротами.

Через час стрельба затихает, роты возвращаются, бойцы шумно рассаживаются по подводам, и полк снова продолжает путь.

Вчера была стычка — можно назвать ее и боем — с бандой Тютюника. Сегодня схватились с бандой Ангела. Что ждет нас завтра, какие еще банды встретятся нам на пути?

Миновали Врадневку, впереди на расстоянии двух — трех переходов — Гайворон.

На одном привале возле какого-то небольшого села местные крестьяне говорили нам:

— Там, у Гайворона, на речке Синюхе, большие леса, опушки все в зарослях кустарника. Будьте осторожнее. В тех местах бандитов пропасть.

Эти же крестьяне жаловались:

— Вот уж сколько живем безо всякой власти. Двух председателей Совета бандиты убили. Теперь больше не выбираем — никто не хочет идти в Совет. Все бродим, как тени, всего и всех боимся. Уже не знаем, куда и прятаться. Раньше были здесь григорьевцы. Говорят, что их батьку убил другой батька — Махно, и они куда-то перекочевали. Теперь тут какой-то батько Зеленый появился и орудует со своими. Эти зеленые не люди, а звери. Все забирают — и лошадей, и поросят, и птицу. А если кто вздумает перечить, бьют прикладами, раздевают и куда-то уводят. Девки бедные днем и ночью прячутся от них… Недавно прошли тут и махновцы. Тоже зверствовали — убивали, хаты жгли. Вы уж нас извините, видим — идете, думаем — опять бандиты. Попрятались кто куда. А вы мимо прошли, в поле остановились — значит, не бандиты. Слух был, что деникинцы идут, а пришли, оказывается, красные.

2

Приближаясь к гнездовью бандитов, полк изменил порядок передвижения. Таран отдал команду перегруппироваться; головным стал первый батальон, конники пошли следом за ним, второй батальон был оттянут в прикрытие артиллерии, третий выдвинут вправо, четвертый — влево. Обозы со всем хозяйством под охраной кавэскадрона и двух пулеметных тачанок пошли другой дорогой вслед за полком Лунева.

Впереди вырастала, закрывая горизонт, темная, пугавшая наших степняков гряда леса с селом перед ним. Не доходя опушки, передовые роты развернулись в цепь, и, как только левофланговая вступила в кустарниковые заросли, затрещал бандитский пулемет, беспорядочно захлопали ружейные выстрелы. Наша артиллерия, уже успевшая развернуться, открыла ответный огонь. Через несколько минут все стихло: банда зеленых скрылась в лесной чаще.

Село, в которое вступил первый батальон, встретило нас ревом бродившего по улицам скота: при нашем приближении зеленые пытались угнать все стадо в лес, но не успели. Во многих хатах были выбиты оконные стекла. Откуда-то робко появлялись поодиночке мужики. Странный они имели вид: все с головы до ног осыпаны соломой или сеном. Оказалось, что во время бандитского налета люди прятались в скирдах и копнах.

Зеленый со своей бандой часто посещал это село. Невмоготу стало мужикам, и они, не успев очистить себя от соломенной и сенной трухи, обратились к командирам с просьбой о зачислении их в полк добровольцами. Прибывший в село комиссар полка велел организовать на площади у церкви митинг. Расположившийся тут же полковой оркестр заиграл марш, и со всех сторон ожившею села на площадь потянулся народ.

Добровольцы подымались на бричку, служившую трибуной, и клялись своим землякам отомстить и белым и зеленым. В это время бойцы третьего батальона привели на площадь несколько пойманных в лесу бандитов. Толпа с ревом надвинулась на них. Одна минута — и они были бы растерзаны, но комиссар успел предотвратить самосуд. Вскочив на бричку, он закричал:

— Граждане селяне, не волнуйтесь! До окончания митинга трибунал объявит приговор, и он тут же будет приведен в исполнение.

Так это и было. Под конец митинга на бричку поднялся комендант штаба Клевцов с листком бумаги в руке и прочел приговор «именем Советов». Бандиты были расстреляны.

На следующий день полк двигался лесной дорогой. Наконец-то мы избавились от порошившей глаза и скрипевшей на зубах степной пыли. И зной уже не мучил, не одолевала жажда. Лес был смешанный — хвойный и лиственный. И вид и запах его казались нам необыкновенными. Но всех настораживало самое легкое потрескивание сухих веток на обочине дороги: так и жди выстрела из-за любого куста.

В одном селе нас встретили бородатые старики с хлебом и солью, а на выходе из села полк подкарауливала банда. Завязавшийся с ней бой продолжался часа два. В другое село мы пришли после того, как тут побывали — в этот же день — махновцы и следом за ними еще какие-то бандиты. На улицах лежали трупы, до того изуродованные, что только по одежде можно было отличить мужчин от женщин. Дворы и палисадники — завалены разной домашней утварью, усыпаны пухом и пером из распоротых подушек.

Очень ожесточало это наших бойцов. И не случайно бывало переловят в лесу всю банду, а в штаб приведут для допроса только одного или двух бандитов. Таран спрашивает:

— А где остальные?

— Там, в лесу остались. Свалили всех в кучу.

Боролись с этим — и на собраниях говорилось, и строгие предупреждения давались, а самочинные расправы с бандитами все же случались.

…Миновали Ульяновку, прибыли в Грушку, и тут пришлось немного задержаться, потому что за Грушкой разъезжали какие-то верховые. Наша разведка сначала приняла их за банду, а потом выяснилось, что это конные разведчики из полка Лунева. Они крутились перед Грушкой, полагая, что там укрылись бандиты.

— А может быть, и укрылись, — сказал Таран. — Бандиты в здешних местах, как ужи, заползают и в хаты. Надо проверить.

Разведчики Лунева остались в Грушке проверять, а мы двинулись дальше на Гайворон. На речке Синюхе нас дважды обстреляли из пулеметов. Роты прочесывали лес. Он тут оказался особенно темным и жутким. А может быть, это только казалось нам?

В тот день стало известно, что Киев занят деникинцами и петлюровцами.

Куда отошли части Красной Армии из Киева? Удастся ли нам сомкнуться с ними или наш путь на север окончательно прегражден? А если так, значит, прав был Алехин — погибнем мы все тут, в чужом краю.

Притих весь двигавшийся на подводах полк: у многих в те дни уныние боролось с надеждой, и казалось, вот-вот уныние возьмет верх. Ведь деникинцы тогда захватывали один город за другим, наступление их продолжалось всюду, а на московском направлении они были уже под Орлом.

3

От Гайворона полк двигался на Умань. Уставшие до изнеможения люди только и мечтали о привале. И вот, наконец, прозвучала долгожданная команда. Батальоны расположились на обширном пшеничном поле среди копен только что убранного хлеба.

Впереди темнел густой лес, и по опушке его шла дорога в северном направлении, на Христиновку, Монастырище и далее на Жашков. Вдоль дороги на рельсовых опорах высились столбы, на них в несколько рядов тянулись телефонные и телеграфные провода. Недалеко была станция Вапнярка.

Ротные повара роздали обед. Уже несколько дней его варили без соли — запасы ее кончились. И вообще с продовольствием становилось плохо — доедали последнее.

После обеда состоялось партийное собрание. Комиссар созвал его в связи с тем, что от населения стали поступать жалобы на красноармейцев: ловят кур, поросят, берут сметану, яйца, а денег не платят. Одного недавно вступившего в полк бойца товарищи поймали с поличным в крестьянской хате у сундука. По приговору полковой группы трибунала он был публично расстрелян в том же селе.

Когда на собрании зашла речь о расстреле мародера, раздался голос Баржака:

— Об этом сметанникам надо почаще напоминать в назидание.

Сметанниками у нас стали называть кавалерийский отряд в двести пятьдесят сабель под командой Урсулова, присоединившийся к полку под Вознесенском. Лихо ездил командир этого отряда на своем выхоленном коне. Нарядные уздечка и седло, попона с рисунками, кинжал на поясе, княжеская сабля, отделанная серебром, и, конечно, усы придавали всаднику командармский вид.

Баржак, хотя он и сам носил щегольские штаны, сразу невзлюбил Урсулова.

— От его серебряной сбруи и ретивой братвы так и несет анархизмом, — говорил он, приравнивая анархизм к мародерству.

И был прав. Под внешним блеском и лихостью скрывалась гниль. Четырех самых забубенных урсуловцев сразу же пришлось выгнать из полка за пьянство и вымогательство. Однако это мало помогло. Только после расстрела барахольщика урсуловцы стали побаиваться залезать в крестьянские сундуки, но сметану промышлять продолжали.

Из-за сметанников и поднялся спор на собрании. Старик Чуприна, непримиримый к человеческим порокам, призывал железной метлой очищать полк от всякой дряни и скверны и даже обвинял командира и комиссара в попустительстве сметанникам. Многие требовали крутых мер. Было предложение разоружить весь эскадрон Урсулова. Баржак сказал, что он может взять это на себя. И все-таки решили, что нужно обождать, — урсуловцы еще могут исправиться.

— Надо действовать на людей словом и песнями, — сказал под конец комиссар и пояснил: — Приходят в полк новые бойцы, спойте с ними «Слушай, товарищ, война началась…». Объясняя международное значение нашей борьбы, спойте «Вставай, проклятьем заклейменный весь мир голодных и рабов»…

— Да разве проймешь песнями этих барахольщиков? — усомнился кто-то.

— Если у человека есть сердце, не может быть, чтобы наши революционные песни не дошли до него, — ответил комиссар. Он считал песню лучшим средством агитации.

Разойдясь после собрания по своим ротам, коммунисты подсели к бойцам, и разговор, начатый комиссаром, продолжался по всему полку, тюка сон не сморил давно уже не высыпавшихся людей.

А тем временем сам комиссар вместе с командиром полка шагал взад-вперед по столбовой дороге, которая перерезала наш постепенно затихавший бивуак. Командир шел молча, озабоченный только что полученными из штаба дивизии новыми сведениями о продвижении деникинцев и петлюровцев. Мы уже были у них в клещах: справа и позади — деникинцы, слева и впереди — петлюровцы.

А полк крайне нуждался в основательном отдыхе. Комиссар говорил:

— Нужна передышка, хотя бы на сутки, на двое. Уже около месяца в пути, позади осталось более пятисот верст, а если учесть все зигзаги, обходы и погони за бандитами, то будет много больше. Люди не имеют возможности как следует помыться, белье постирать.

— А держатся крепко, духом не падают, — перебил командир и, покосившись на комиссара, сказал: — Ты бы, Вася, сам хотя разок помылся как следует и гриву свою расчесал или, еще лучше, вовсе срезал бы, а то все других агитируешь, а о себе забываешь. Нехорошо, все-таки студент.

Подойдя к клубному фургону, стоявшему на обочине дороги, остановились. Здесь Чуприна, разложив возле себя на стерне влажные портянки, просвещал музыкантов, которые, раздевшись до пояса, занимались ручной санобработкой своих нательных рубах. Старик рассказывал, как в пятом году наши днепровские бунтари развозили по селам отобранное у помещиков добро и раздавали его бедноте.

— Для себя они ничего не брали. Я это хорошо помню, — уверял Чуприна.

Над головой командира звенели телефонные провода. Таран то подымал к ним глаза, то опускал их и хмурился. Тревожное внимание сменялось на его лице глубоким раздумьем.

— Вот как было, — продолжал свои воспоминания Чуприна. — Помнишь, Прокофий, листовку? — спросил он, обернувшись к командиру. — «Царь испугался, издал манифест — мертвым свобода, живых под арест».

Таран в ответ и бровью не шевельнул. Казалось, он прислушивался к звенящим проводам. И все стали прислушиваться. Я находился тут же, и меня словно что-то толкнуло: пошел к своим повозкам, взял телефонный аппарат, шест и стал попеременно включаться то в один провод, то в другой, пока те услышал в трубке треск и какие-то непонятные звуки. Когда, сделав заземление, я основательно подключился, в трубке четко зазвучал голос человека, разговаривавшего с кем-то по-украински.

Подошел командир и взял у меня трубку. Немного послушав, Прокофий Иванович заулыбался и даже озорно подмигнул мне. Потом он еще долго слушал с очень довольным видом, а под конец от нетерпения стал переступать с ноги на ногу, как на собрании, когда порывался уйти, не дослушав надоевших ему ораторов.

— Ну, хлопцы, крышка нам с вами, гроб с музыкой — паны полковники западню нам строят, — весело объявил он, возвращая мне трубку. — Сам Тютюник с каким-то Шуваевым разговаривал, передавал ему приказ об окружении и полном уничтожении нас. Вот как…

Через несколько минут полк пришел в движение.

Случайно подслушанный разговор раскрывал план противника. Петлюровские паны полковники, договорившись с деникинцами, точно все рассчитали, чтобы устроить нам западню. Из Вапнярки должен был выйти деникинский бронепоезд и отрезать нам путь на запад. Петлюровцы, стягивая артиллерию и пулеметы для огневого заслона, преграждали нам путь на север. А белоказаки, следовавшие за нами по пятам, должны были ударить с тыла. Разгром нам предполагалось учинить в два часа ночи по сигналу прожектора с бронепоезда.

Но, когда сверкнул прожектор, пехота полка была уже далеко от железной дороги. Деникинцы со своего бронепоезда в свете прожектора увидели только хвост нашей конницы, уходившей в лес. Они сделали по ней несколько неудачных артиллерийских выстрелов, и этим вся затея противника с западней под Вапняркой кончилась. А на рассвете полк с ходу разгромил какую-то петлюровскую часть, оказавшуюся на его пути, захватив в плен ее командира и несколько штабных офицеров.

4

Позади осталась хорошо встретившая нас Христиновка. Спустя несколько дней пришла весть, что наша дивизия вот-вот должна соединиться с 45-й дивизией Якира, двигавшейся из-под Одессы в одном направлении с нами. Надежда, что нам удастся вырваться из вражеского кольца, стала брать верх над унынием, которое было посеяно известием о том, что в Киеве деникинцы сомкнулись с петлюровцами и таким образом впереди нас образовался единый фронт украинских самостийников и русских белогвардейцев.

Не доходя Монастырища, полк стал на очередной привал. Штаб расположился на опушке небольшой рощи в трех — четырех километрах от местечка.

Таран, раздевшись до пояса, умывался возле своей тачанки, черпая воду из ведра жестяной кружкой, когда к нему примчался начальник конной разведки Недождий. Не слезая с коня, Недождий стал докладывать командиру, что Монастырище забито петлюровцами.

— Говорят, сегодня утром из Киева прибыли, целая дивизия, десять тысяч…

Таран, поливая водой из кружки свои плечи и грудь, перебил Недождия:

— Сам считал их? Или тебе кто помогал?

— Лично я их не видел, жители говорят. Хлопцы мои только заскочили на край улицы, думали там расквартироваться, а жители на них руками машут: «Куда вы лезете — в местечке полно петлюровцев, штаб их у церкви». Ну, хлопцы засуетились, спешились, хотели пройти по улице, чтобы самим убедиться, да тут я подъехал, узнал, в чем дело, и завернул их назад. Для проверки послал только одного пешего с проводником из местных жителей. Приказал выбрать такое место, откуда можно окинуть взглядом всех этих петлюровцев, или галичан, как их называют. Часа через два, думаю, придет мой разведчик обратно, если все благополучно будет. Прямо в штаб к вам явится.

Пока Недождий докладывал, Таран успел помыться, одеться и бородку расчесать.

— Ну так вот, брат, — сказал он, приведя себя в порядок. — Сидеть сложа руки и ждать твоего разведчика два часа я не намерен и тебе этого делать никогда не рекомендую. Раз народ говорит, что там петлюровцы, значит, верно, а сколько их, считать будем после. Зови ко мне всех комбатов с комиссарами. Артиллеристов и пулеметчиков тоже не забудь. Я здесь побуду, а ты давай во все концы аллюр три креста.

Бойцы в ротах спокойно обедали, не подозревая, что рядом в местечке находятся петлюровцы и тоже, как потом выяснилось, собираются обедать. Недождий на взмыленном коне носился от одного батальона к другому.

Минут через двадцать в штабе собрались все вызванные Тараном командиры и комиссары. Пришел и комроты Самарец, которого комбат Харченко не преминул захватить с собой как военспеца, чтобы тот при случае помог ему разобраться в карте. Этот комроты, окончивший в германскую войну школу прапорщиков, занимал в полку особое положение. Не один Харченко использовал его как своего военного советника. На привалах Самарца всегда окружали жадные до военных знаний наши доморощенные комроты из бывших солдат и унтеров. Все с почтением взимали ему, когда он, вытащив из своей полевой сумки и развернув карту, показывал маршрут движения и давал всякие пояснения, касающиеся условий местности, возможных действий противника и наших контрмер. Вступать в спор с Самарцем решался только самоуверенный Подвойский.

Собравшиеся командиры и комиссары уже знали, что в Монастырище петлюровцы, и, пока Таран с начальником штаба заканчивал разработку плана атаки, все сгрудились вокруг Самарца, развернувшего карту и высказывавшего свои соображения.

— Ну, что вы там, стратеги, смотрите на карту? — спросил Таран, шагнув к собравшимся. — Монастырище отсюда и без карты видно. Вон оно за леском. Сколько там петлюровцев — неизвестно. Наша разведка еще считает и через два часа, может быть, сосчитает, но мы терять времени не будем, — сказал он и сообщил принятый им план атаки, а потом, как всегда, задал вопрос, чтобы комбаты ее были в обиде: — Есть какие-нибудь предложения или замечания?

Харченко, пошептавшись с Самарцем, предложил с кавдивизионом, который должен был выйти противнику в тыл, послать два орудия. Таран принял это, а предложение одного комиссара батальона — обождать более точных данных разведки решительно отклонил.

На ворчливое замечание начштаба Кулиша, что все-таки следовало бы согласовать свои действия с дивизией и поставить в известность о них соседа — полк Лунева, Таран ответил так:

— Насчет соседа это верно — надо с ним связаться. С дивизией тоже надо, да время не позволяет — пусть сосед передаст, ему до дивизии ближе… Ну а теперь все, — заключил он, хотя Кулиш пытался пискнуть еще что-то.

Командиры разбежались по своим местам, и взбудораженный полк зашевелился, эскадроны и батальоны растеклись по указанным им направлениям.

Захваченный врасплох противник был атакован одновременно с четырех сторон. Основное его скопище оказалось на базарной площади. Батальон, с которым шел Таран, уже приближался к ней, а в местечке все еще не было заметно никакой тревоги. Наконец раздались взрывы гранат — это батальон, вступивший в Монастырище с противоположной стороны, вошел в соприкосновение с противником. Немного выждав, Таран дал сигнал правофланговой роте, и она с криком «ура» тоже ворвалась на площадь, а за ней устремились туда и остальные подразделения батальона. Почти одновременно с этим послышался гик конников Баржака. Подняв пыль, они мчались широкой улицей, вливавшейся в базарную площадь. Через минуту там все смешалось в одну кипящую массу: люди, лошади, повозки. Стрельбы никакой не было, и очень скоро наши бойцы стали выводить с площади построенных в колонну пленных, вывозить трофейное оружие, полевые кухни.

Кто-то громко кричал:

— Спасибо панам — кухни их курятиной заправлены, полакомимся теперь.

— Так курятина та награблена у населения, — сомневался другой.

— Ну и что же — не мы же грабили? Мы кухни эти как трофеи захватили, так что можем законно воспользоваться.

Под вечер батальоны возвращались из Монастырища с длинной вереницей пленных и подвод, нагруженных трофейным оружием, — одних пулеметов было захвачено около сотни. Под усиленным конвоем в штаб привели группу петлюровских офицеров. Таран шагнул им навстречу.

— Ну як, добродни, ваше почутя?

Кто-то из офицеров тихо ответил:

— Кепське, пан полковник.

После этого разговор пошел с каждым из них в отдельности. Выяснилось, что мы захватили в плен часть той петлюровской дивизии, которая встретилась в Киеве с деникинцами. Несмотря на соглашение, заключенное между Петлюрой и Деникиным, в Киеве они не поладили. Ссора произошла из-за жовтоблакитного прапора, вывешенного петлюровцами на здании городской думы. Деникинцы потребовали убрать этот флаг. Петлюровцы не согласились. Началась драка. Верх в этой драке одержали деникинцы. Они вывесили на думе трехцветный андреевский флаг и вытурили петлюровцев из Киева. Так эти самостийники невзначай попали нам в руки и, обескураженные, сдались без всякого сопротивления.

Весть о трещине, образовавшейся в едином фронте петлюровцев и деникинцев, вызвала в полку оживленные толки: раз у них раздоры пошли, нам легче будет прорваться.

После допроса пленных офицеров отправили в штаб дивизии и начали разговаривать с солдатами. В большинстве это были такие же крестьяне, как и мы. Много среди них оказалось одураченной петлюровскими демагогами бедноты. Надо было рассортировать пленных, и с этим наши политработники провозились до середины следующего дня: одних, отрекавшихся от Петлюры и стремившихся вернуться домой, отпускали небольшими партиями на все четыре стороны, других, желавших бороться за Советскую власть, принимали добровольцами в полк. Соблюдая осторожность, мы распределяли добровольцев из числа пленных но разным ротам и командам, но, надо сказать, что почти все они оказались хорошими бойцами и товарищами. Даже те, что раньше не раз перебегали из одного стана в другой, теперь твердо уразумели, на чью сторону им нужно становиться в этой войне.

5

В боях и стычках с петлюровскими бандами Тютюника, Ангела и множеством других более мелких кулацких батек полк кровью прокладывал себе путь на Умань и дальше на Сквиру.

У станции Попельня — там был стык петлюровцев с деникинцами — для нас готовилась новая западня, но безуспешно: бронепоезда, двигавшиеся наперерез нам, — деникинские из Киева, петлюровские из Казатина — были остановлены на подорванных путях, а части корпуса галичан опрокинуты. После этого наша дивизия, соединившись с 45-й дивизией Якира, продолжала свое движение на север уже не отдельными колоннами, а сплошным фронтом. И этот фронт вскоре сомкнулся на левом фланге 45-й дивизии, загибавшем к Житомиру, с фронтом 44-й дивизии, которой совсем еще недавно командовал Щорс. Так в начале сентября совершилось соединение Южной группы украинских советских войск с их Северной группой. Однако на правом фланге, где действовал наш полк, пока существовали позиции деникинцев, прикрывавшие Киев по реке Тетерев, и мотались какие-то петлюровские части. Некоторые из них уже вышли из подчинения Петлюры и повернули свой фронт против Деникина. С одной такой взбунтовавшейся ватагой самостийников мы оказались по соседству возле Белой Церкви, и у нас с ними установилось немое соглашение о нейтралитете.

— Что там за черт в кустах бродит? — заинтересовался Таран, заметив однажды какую-то черную фигуру, шнырявшую в расположении полка. — Поймайте и тащите сюда.

Бойцы привели растрепанного попика в черной ряске.

— Ты чего, отец, не в свой приход залез? — спросил его Таран.

Оказалось, что взбунтовавшиеся петлюровцы послали попа разузнать, какой мы веры придерживаемся и как относимся к крестьянству.

— Скажи, отец, своим прихожанам, что мы сами крестьяне, боремся за власть рабочих и крестьян и помещичья земелька нас, конечно, сильно манит. Вот какой мы веры придерживаемся, — ответил Таран.

Завязался разговор. Поп — политик: высказался и против Деникина, и против Петлюры, и против «коммунии».

— А за что же ты, отец, молишься со своими прихожанами? — спросил его Прокофий Иванович.

— Я молюсь за вольное крестьянство и вольную Украину.

— Ну, иди и молись, — Таран махнул рукой.

Уходя, поп то и дело оглядывался — видно, боялся, что пошлют ему пулю вдогонку, но бойцы только посмеивались:

— Смелей, батюшка, смелей идите, не бойтесь. Мы хоть и красные, но тоже православные христиане.

В той каше, которую заварили на Украине всевозможные батьки и атаманы, перемешались все программы, лозунги и универсалы. В селах люди обступали нас и допытывались:

— За что боретесь, кого уничтожаете, кого милуете?

А тем временем полковой оркестр уже созывал народ на митинг. На бричку, выкаченную на середину площади, подымались наши записные ораторы. Пытливо слушали их столпившиеся вокруг мужики и потом долго не расходились, почесывая, кто затылок, кто за ухом.

6

Вскоре после того как войска Южной группы соединились с Северной, наш полк получил приказ обогнуть Киев с запада и выйти в тыл деникинцам, занимавшим позиции на реке Тетерев. На пути к Тетереву встретились с каким-то войском, сидевшим в окопах за рекой Ирпень у моста. Приказав комбату Луппе с одной ротой переправиться через Ирпень километрах в двух — трех ниже, Таран вышел на мост и закричал:

— Эй, вы там! Чего сидите, за кого воевать думаете?

— За пана Петлюру, — ответил голос из окопа.

— Селяне?

— Ну, селяне. А тебе чего?

— Дураки! Петлюра вас обманул, заключил союз с Деникиным. Складывайте оружие и расходитесь по домам.

Петлюровцы загалдели. Пока Таран, стоя на мосту, перебранивался с ними, рота, скрытно переправившаяся через Ирпень, атаковала их с тыла. Прекратив галдеж, петлюровцы подняли руки. Эта была наша последняя встреча с самостийниками.

Полк готовился к решающим боям за Киев. И вдруг поступает приказ — командиру полка немедленно выехать в штаб дивизии.

Еще раньше был слух, что командование дивизии собирается изъять у нас в свое подчинение конницу и артиллерию, так как их-де у нас гораздо больше, чем положено по штату. Это и правда — за счет трофеев артиллерия наша разрослась до дивизиона, а конницы собралось еще больше: дивизион Баржака, эскадрон конной разведки Недождия да еще эскадрон Урсулова.

За Урсулова мы не держались — наоборот, были рады избавиться от его пришлого, с дурной славой, эскадрона. А кавдивизион Баржака и артиллерия Гирского — это была гордость полка. Таран и помыслить не мог, чтобы расстаться с ними.

— В дивизии думают жар загребать чужими руками, но это пустой номер, — сказал Прокофий Иванович, бросив косой взгляд на своего начштаба.

Последнее время он не ладил с Кулишом. Тот раздражал его и своей неуемной суетливостью, и своим тоненьким голоском, и, конечно, своими постоянными напоминаниями о дивизии. Когда начштаба пропищал что-то про штатные расписания и обвисшие усы его при этом оттопырились, начали подергиваться, Прокофий Иванович вскипел:

— Что мне ихние штаты! Я не требую от дивизии людей, я сам их ращу.

Он чувствовал себя в полку таким же самовластным хозяином, каким был на Перекопе, когда держал там свой доморощенный фронт и именовал себя командующим Черноморским побережьем.

В дивизию Таран уехал разгневанный.

— Голову свою положу, а не отдам ни конницы, ни артиллерии, — говорил он. — Там у них в штабе завелись царские офицеры, вот они и мутят воду, хотят лишить меня всякой самостоятельности, по рукам связать.

Полк входил в дивизию, но дивизия была для нас еще чужой. Мы подчинялись ей, однако не чувствовали себя ее частью. Если кто-нибудь говорил: «Там, в дивизии», — все понимали: это где-то очень далеко. Так оно и было в действительности во время нашего перехода с Херсонщины на Киевщину. Но теперь, когда развернулись фронтом, дивизия сразу приблизилась. И штаб армии, с которым раньше можно было связаться только по радио, имевшемся в дивизии, тоже стал ближе. На свою беду Таран не учел этого.

Из штаба дивизии, где с ним не смогли договориться, Прокофия Ивановича направили в штаб армии, и что уж произошло там, я не знаю, но в полк к нам он больше не вернулся.

Весть о том, что вместо Тарана к нам едет новый командир, отозвалась в полку острой болью и взбудоражила умы. Опять собрались наши ветераны возле двуколки Алексея Гончарова, лежавшего с помутневшим сознанием, — лечение его раны было безнадежным, он медленно умирал, но по-прежнему горячо переживал все, что происходило вокруг.

— Не может того быть, чтоб Прокофий уехал, не попрощавшись со своими товарищами. Тут что-то не то. Вот поверьте мне, я его знаю, — говорил Алексей.

До его сознания не доходило, что Тарана обвинили в партизанщине и за это сняли с командования полком. Он думал, что Прокофий Иванович сам покинул полк — сгоряча, обидевшись на начальство дивизии за то, что оно решило отнять конницу и артиллерию.

— Уверяю вас, — настаивал матрос, — он еще вернется и будет командовать полком. Это все какое-то недоразумение. Оно разъяснится. Прокофий докажет свою правоту.

Утомившись, Алексей сомкнул веки, немного полежал молча, потом открыл глаза и снова тихо заговорил о Прокофий Ивановиче:

— Это же такой замечательной души человек! Он и там, у них в Америке, за революцию боролся, не щадя себя. Вы же знаете — Тарана там прозвали «Черная шляпа» и полиция ходила по его следам. Для себя ему ничего не нужно — он даже морщится, когда курят, — не выносит запаха табака, а тем более водки. Один у него только недостаток — жену с собой в полк взял. Так разве можно его за то осуждать? Сами знаете, какая она молодая и красивая.

7

В десятых числах сентября круто повернуло на осень. Сырой, холодный ветер с колким дождем заставлял бойцов ежиться и прятаться за лошадей, повозки или просто друг за друга. Думалось, как тепло сейчас у нас под Херсоном и как далеко мы ушли от своих родных мест.

Но через несколько дней вернулась теплая и ясная погода. Солнце посочувствовало забравшимся на север южанам и снова стало светить, как летом. После жестокого боя с дроздовской офицерской частью и кавказской конницей Деникина наши батальоны расположились в не увядшей еще зеленой пойме Ирпеня.

— Тут мы остановимся, только не все, не все. Вы, товарищ Луппа, со своим первым батальоном пойдете в другое место, еще более интересное. Ах, какое это интересное место, — все будут завидовать вам! — говорил новый командир полка Васильев.

Мы еще не знали, что этот белокурый, огромный человек, бывший капитан царской армии может быть таким веселым и говорливым.

Комиссар предупредил нас, что Васильев, хотя и из офицеров, но большевик с дореволюционным партийным стажем. Но все же полк встретил его недружелюбно. Да и он сам держался сурово, не искал нашего расположения, строго требовал соблюдения уставных армейских порядков, которыми, сказать по правде, мы несколько пренебрегали.

В первом же бою все убедились, что Васильев человек храбрый и беспощадный: когда одна рота при встрече с дроздовской пехотой чуть было не дрогнула, он застрелил паникера и сам повел людей в атаку. А после боя, когда полк расположился в освещенной и согретой солнцем пойме Ирпеня, перед нами совершенно неожиданно раскрылись другие качества нового командира — его добродушие и веселость. И если не сразу, то очень скоро после этого полк полюбил Васильева.

Опять все пошло своим чередом, однако Тарана в полку часто вспоминали и жалели. Многие тогда считали, что с ним в дивизии поступили неправильно. Подозревали даже предательство[3].

«Интереснейшим местом», о котором говорил Васильев комбату Луппе, были позиции деникинцев на Тетереве. Батальон должен был прорвать эти позиции и соединиться с северянами, державшими фронт по противоположному берегу реки. Его усилили командами разведчиков, пулеметчиков, бомбометчиков, и он получил наименование «группы прорыва». Включили в эту группу и меня с несколькими связистами.

Идти нам предстояло по тылам белых, и, чтобы осуществить переход скрытно, решено было замаскироваться под белых — звезды и красные ленты снять, вместо них нацепить кокарды и погоны. Погоны вырезали из шинелей, кокарды — из консервных банок. Двигались лесами, обходя людные дороги и большие села.

В первый день прошли всего четыре часа. Еще не устали, а Луппа уже приказал останавливаться на ночлег.

— Темнеть начинает, надо как следует пощупать вокруг, — сказал он.

Группа расположилась в двух соседних деревушках, выставив вокруг них сторожевые заставы и разослав во все стороны пеших и конных разведчиков.

О мерах предосторожности Луппа никогда не забывал. Первой заповедью у него было:

— Береженого бог бережет.

В крестьянской хате, усевшись за стол с Фурсенко — начальником штаба группы и начальниками всех приданных ему команд. Луппа открыл «военный совет».

— Пусть разведчики пошуруют вокруг, а мы пока поглядим на карту и обмозгуем, какой нам принять план, — сказал он.

Было уже далеко за полночь, а «совет» все еще сидел за столом, обсуждал план действий, прикидывал маршрут движения и так и эдак. Постепенно штабники начали клевать носами, и Луппа объявил:

— Утро вечера мудренее. Пока вернутся разведчики, можно соснуть.

Немного поспав, все командиры подразделений и штаба опять уселись за стол. На улице уже светлело. Вернувшиеся разведчики, как хорошие хозяева, обхаживали на дворе трофейных лошадей, а захваченные ими «языки» в ожидании вызова сидели в караульном помещении — на кухне, занятой под штаб хаты.

Сначала докладывал начальник разведки и Луппа делал какие-то пометки на карте. Потом начался опрос пленных. Пора было посылать донесение в штаб полка с планом атаки, но Луппа не торопился — все еще не хватало ему каких-то данных. Не мог он по своему характеру послать донесение, не уточнив, не проверив всего, — чрезвычайно осторожный был комбат…

В тот день наша «группа прорыва» продвинулась еще километров на двадцать и к вечеру опять остановилась, чтобы тщательно пошарить вокруг. До рассвета простояли в лесу. Разведчики захватили несколько обозников, возивших боеприпасы на позиции деникинцев у Тетерева. Луппа долго выпытывал у них, как лучше подойти к окопам противника, и наконец сказал:

— Ну, теперь, кажется, все данные уже есть, а уточнять их будем по дороге.

До Тетерева оставалось 3—4 часа ходу. Шли лесом, по тропам и просекам, и вдруг услышали впереди тяжелые вздохи паровоза. Снова остановились — ждали, пока вернется конная разведка, посланная на железную дорогу: не бронепоезд ли пыхтит? Так и оказалось: на Тетерев двигался бронепоезд «Генерал Корнилов».

Луппа и Фурсенко стали думать, как быть: и поставленную задачу надо выполнять, и жаль упустить такую лакомую добычу.

— На передовых позициях этот дьявол долго не задержится, постреляет и поспешит назад, — сказал Фурсенко.

— А лес густой, подходит к самой железной дороге — удобное место для засады, — в тон ему ответил Луппа.

Посовещавшись, они решили, что в засаду сядет сам Фурсенко со взводом стрелков, двумя пулеметами и всеми бомбометами. Костриков и Вермейчук — наши подрывники — заложат под рельсы шашки, а Луппа с батальоном пойдет потихоньку своим маршрутом на Тетерев и там уже будет ждать, когда «Генерал Корнилов», отстрелявшись, даст задний ход. В тот момент они и трахнут одновременно: Фурсенко по бронепоезду, а Луппа по позициям пехоты, в затылок ей.

Все получилось точно, как задумали.

«Генерал Корнилов», дав задний ход, подорвался в устроенной ему ловушке. Его ремонтники, выскочившие на полотно с ломами, кирками и лопатами, были накрыты пулеметным огнем. В ответ затрещали пулеметы с бронепоезда, но огонь их прошел поверху. А когда из леса ударили наши бомбометы, белые посыпались с бронепоезда как горох. Тотчас же с бронеплощадки, на которую взобрались наши бойцы, кто-то весело закричал, глядя вслед убегавшим деникинцам:

— Смотри, смотри, ребята, позади всех поп драпает…

Так же стремительно развивались события и у Луппа, атаковавшего позиции вражеской пехоты. Боя почти не было — окопы взяли на «ура». Оно гремело все громче и громче. Бойцы кричали во все горло, стараясь этим привлечь внимание своих товарищей, занимавших оборону по ту сторону Тетерева, за мостом. Но оттуда никто не отзывался: не понимали, что тут происходит, опасались провокации.

Луппа снарядил делегацию к северянам, но как только она вошла на мост, с той стороны был открыт огонь. Делегация приползла назад. Предприняли еще несколько попыток пройти через мост, и опять все с тем же результатом. После этого послали одного добровольца, вызвавшегося перейти речку вброд в стороне от моста. Ему повезло, и северный берег Тетерева сразу ожил: оттуда раздались ответные крики «ура», заиграла музыка, к реке стали сбегаться красноармейцы. Некоторые переходили на нашу сторону вброд и, мокрые с ног до головы, обнимали наших бойцов, жали руки, хлопали по спинам и все повторяли:

— Здравствуй, товарищ!

Это были бойцы китайского батальона из Интернационального полка. Мало слов знали они по-русски, а мы не умели говорить по-китайски и отвечали им так же односложно:

— Здравствуй, товарищ!

— Да здравствует товарищ Ленин! — кричали довольные китайцы.

— Да здравствует Интернационал! — вторили им мы.

В ознаменование встречи с Интернациональным полком (кроме китайцев, в нем были венгры и немцы — по батальону каждой нации) был переименован захваченный нами у деникинцев бронепоезд. Старое название «Генерал Корнилов» зачеркнули углем и над ним написали мелом «Память 18 сентября».

На следующий день вечером, соединившись со своим полком, мы узнали, что получена поздравительная радиограмма от командования 12-й армии. Но там же ожидала нас и печальная весть: два часа назад скончался Алексей Гончаров. Говорили, что он умер сразу после того, как узнал о нашей победе, и, умирая, будто бы сказал:

— Ну теперь я могу спокойно расстаться с жизнью, уверен, что победа будет доведена до конца, — и попросил своих земляков, сидевших возле него, передать в Хорлы родным, чтобы они не плакали, а сам заплакал да так, со слезами на глазах, и помер.

Много разговоров было о смерти Гончарова. По-разному рассказывали. Некоторые утверждали, что его последними словами были такие:

— Пехотинцы умирают в поле, моряки в море, а я, моряк, умираю тут рядом с вами, — и будто бы при этом он не заплакал, а улыбнулся.

А другие заверяли, что, умирая, он пел любимую в полку песню, переделанную им на свой лад:

Раскинулось море широко

И волны бушуют в душе.

Товарищ, идем мы далеко,

Подальше от нашей земли…

И все страшно ругали наших медиков: от Херсона почти до самого Киева довезли, лечили, лечили, а спасти не смогли!

Схоронили Гончарова на опушке леса, недалеко от Ирпеня. Когда заиграл оркестр, деникинская артиллерия открыла огонь, но похороны продолжались и обошлись без жертв — снаряды падали с большим перелетом.