Переход штаба в дер. Сеньки. Полки встали на позицию
Переход штаба в дер. Сеньки. Полки встали на позицию
19-го мая я был у обедни в 29-м полку вместе с Редько, 20-го пришло приказание – штабу перейти в дер. Сеньки, полкам встать на позицию. В эту ночь в дер. Ковальцы, где мы стояли, случился пожар, сгорело 4 сарая, в одном из них стоял наш автомобиль, его едва успели вытащить. К счастью, ветер был в сторону, а то бы могла сгореть вся деревня, немцы при этом открыли такую канонаду, что казалось, они перейдут в наступление, но, как только наша артиллерия стала отвечать, они сразу замолкли.
Начальник дивизии как только получил распоряжение перейти в Сеньки, тотчас с начальником штаба переехал туда, я остался с частью штаба и переехал на другой день 21 мая. Из конфиденциальных источников мы узнали, что в начале июня нам предстоит перейти в наступление, и на наш корпус возложена задача прорыва неприятельского фронта.
По дороге в Сеньки я заехал в Бенницу, где стоял штаб корпуса, праздновавший 21 мая свой штабной праздник, по окончании празднества проехал на новую стоянку. Мне отвели большую просторную избу, но до того переполненную мухами, что бороться с ними не было никакой возможности, листы от мух покрывались ими сплошь в какие-нибудь 10 минут, я никогда и нигде не видал такого их множества. Пробовал я перейти в палатку, поставив ее в садике, но в ней набиралось мух еще больше. Стоянка эта, по слухам, была временная, по получении приказа о наступлении мы должны были перейти в блиндажи, выстроенные для нашего штаба в лесу близ дер. Саковичи. В это время приходили радостные вести с южного фронта, что сильно поднимало настроение, но там войска имели дело с австрийцами, это большая разница, нам же приходилось наступать на немцев, а к тому же и погода вдруг изменилась, пошли проливные дожди, кругом все вода, окопы залило водой, работать было немыслимо. А немцы, как назло, очевидно, чувствуя предположенное на них наступление, все прибавляли и прибавляли проволочные заграждения, каждую ночь перед нами вырастали новые. Мы усиленно работали, целые дни и начальник дивизии, и я обходили окопы, траншеи, наблюдали за работой с новых траншей впереди; всю позицию мы успели изучить в несколько дней, во всех деталях, так что мы смело и уверенно могли начать наступление и идти не в темную, как это большею частью бывало. Немцы все это время проявляли необыкновенную нервность, открывая убийственный огонь с целью помешать нашим работам и делая вылазки то тут, то там. А 25-го мая они открыли такой ураганный огонь, что мы невольно стали готовиться к их атаке.
В это самое время я был в Залесье, это было в верстах 12-ти, поехал с капитаном Афанасьевым в поезд-баню[405] помыться и вдруг, моясь, услыхали канонаду. Это меня, конечно, сильно обеспокоило, я поторопился окончить мытье, одеться, и мы отправились в Сеньки. Пришлось 12 верст ехать около 2-х часов, которые показались вечностью, дорога от дождей была убийственная, хорошо еще, что мы были в моей двуколке, а то на автомобиле наверно бы застряли. Ехать было жутко, хотя и удивительно красиво – по всей неприятельской линии шла адская канонада, были уже сумерки, на протяжении 20 верст непрерывно вспыхивали огоньки, освежая красивым заревом темное небо, казалось сплошной фейерверк. Я волновался от мысли, что Редько волнуется и раздражается, что в такую минуту он остался без правой руки своей – капитана Афанасьева, т. к. начальника штаба Соколова он не выносил.
Когда мы въехали в лес уже недалеко от нашей деревни, то, казалось, мы попали в волшебное царство. Справа вспыхивала молния, и раскаты грома сливались с грохотом от снарядов, слева же соловей беззаботно заливался вовсю, не обращая никакого внимания на происходившее вокруг.
Приехав в штаб, застал генерала Редько со всеми чинами штаба в телефонной, как я и ожидал, страшно раздраженного, недовольного всем, с телефонными переговорами не ладилось, он кричал на заведовавшего связью, на телефонистов, отчего, конечно, связь не становилась лучше, он только мешал всем работать. Видя, что дело не ладно, я, как всегда в таких случаях, пытался его увести из телефонной, но на этот раз мне не удалось. Тогда я, делавшийся невозмутимым (волнение других на меня действовало всегда обратно, я делался спокойнее, чтобы его успокоить и отвлечь), стал ему рассказывать о том, как хорошо было в бане, кого я там видел, что очень жаль, что и он не поехал с нами, и т. д., а в тоже время потихоньку от него приказывал звонить к соседям, наводить справки и докладывать мне.
Скоро все выяснилось: стреляли, главным образом, по 3-му Кавказскому корпусу, а на нашем участке только по 31-му полку, причем у нас разрушили в 2-х местах окопы, ранили 8 стрелков. В 1 час ночи пальба прекратилась, все успокоились.
На другой день я спросил начальника дивизии, почему он так волновался. Он ответил, что был раздражен на начальника штаба. Действительно, Соколов совсем не пришелся ко двору и, поняв это, подал рапорт о болезни, его заменил Афанасьев, и в штабе наступила тишина и спокойная работа.
В этот день мне неожиданно было сделано два предложения: сестра моя написала мне, что моему племяннику[406][407], служившему в штабе Гвардейского корпуса поручено было позондировать у меня – не желаю ли я получить 2-ю Гвардейскую пехотную дивизию, которая на днях должна была освободиться, а из штаба фронта меня запросили, не желаю ли я получить бригаду, отправлявшуюся во Францию[408]. Сестре моей я написал, что никакого ответа дать не могу и прошу ее так и сказать, что я ничего не ответил на ее письмо. Мне не улыбалось переходить в гвардию и покидать своих сибиряков, а кроме того, я терпеть не мог закулисных зондирований. От бригады же во Францию я отказался, желая остаться в России.
На другой день канонады я отправился в пострадавшие окопы 31-го полка и проверял связь этого полка с Горийским полком Кавказского корпуса. Вечером у нас ужинали врачи и сестры Гродненского отряда, который стоял в нашей же деревне, к сожалению, шел дождь, но все же мы торжественно пообедали с музыкой, играл оркестр 27-го Сибирского полка – это был лучший в нашем корпусе. 27-го у нас обедал персонал Пермского лазарета. 29-го, в Троицын день, был у обедни в 30-м полку, очень хорошо служили, пели, всем раздавались даже букетики цветов – и это в версте от позиции.
Затем я занимался с командиром полка наградными списками и остался обедать в полку. 30 мая я поехал навестить командира Туркестанского корпуса, генерала Шейдемана[409], которого очень хорошо знал по Москве. Его штаб стоял в Видовщизне в 20 верстах, поехал я в колясочке при мотоциклетке по ужасной дороге, приходилось часто ее вытаскивать из грязи. Очень был рад повидать Шейдемана и побеседовать с ним, пробыл я у него часа два, напился чаю и уехал обратно. В этот день я передал в дар штабу дивизии тридцативерстный телефонный провод и две стереоскопические трубы, которые мне удалось достать в Петрограде, благодаря моим связям в Главном артиллерийском управлении, начальник коего генерал Маниковский[410] оказал эту любезность. Редько был в восторге, действительно мы прямо бедствовали, не имея достаточно и проводов, и этих труб. Довольный, он мне написал следующее официальное письмо:
«30 мая 1916 г. № 3884
Милостивый государь Владимир Федорович,
Глубоко ценя Ваши постоянные и неизменные заботы о нуждах дивизии, которые Вы удовлетворяете с исключительным доброжелательством и обилием, я сегодня с чувством особой признательности прошу Вас принять мою сердечную благодарность за передачу штабу дивизии тридцативерстного телефонного провода и двух стереоскопических труб. Этот дар, не говоря уже об его высокой материальной стоимости, имеет огромную цену и в боевом отношении, что так важно в данное время, тем более, что эти предметы нельзя достать ни за какие деньги.
Искренно и глубокоуважающий Вас А. Редько».
31 мая я ездил с начальником дивизии на позицию в 30-й полк и на наблюдательный пункт, испытывали новую трубу, которая оказалась чудной, удивительно отчетливо все было видно. На обратном пути остановились у могилы, где в это время хоронили убитого накануне стрелка на батарее. Возмущен был неряшливостью, проявленной со стороны полка на этих похоронах. Вернувшись к себе, высказал командиру полка по телефону мое возмущение.
1-го июня производили опыты с миной унтер-офицера Семенова[411] – длинная деревянная, обшитая жестью лыжа в виде коробки. В ней 1? пуда динамита и пироксилиновые шашки в расстояния 1? фута одна от другой. Мина эта системой блоков подтягивалась к проволочным заграждениям, проходила под ними и взрывалась в тот момент, когда задний край доходил до столба проволочного заграждения. Взрыв происходил от ручной гранаты, вложенной в мину, когда у нее от прикосновения к столбу соскакивало кольцо. Опыт удался вполне; мина совершенно незаметно подошла и своим взрывом произвела в 8-ми рядном заграждении проход в 12 шагов.
2-го июня, в мое отсутствие, приезжал к начальнику дивизии и спрашивал меня командир 2-го Кавказского корпуса Мехмандаров[412]. Не застав меня, говорил с начальником дивизии, спрашивая его, аттестован ли я на должность начальника дивизии и, получив утвердительный ответ, сказал, что у него очищается Кавказская гренадерская дивизия и что он имеет в виду просить штаб армии о назначении меня. Я был страшно польщен этим и, конечно, был бы более чем счастлив, если бы на мою долю выпала столь высокая честь, как получить такую дивизию. Эта дивизия считалась лучшей на нашем фронте, в нее входили лучшие кавказские полки, покрывшие себя боевой славой – Эриванский, Грузинский, Тифлисский и Мингрельский[413].
В это время, в последних числах мая и первых числах июня[414], по всему фронту возили чудотворную икону Владимирской Божьей матери из Успенского собора, дабы благословить ею войска, назначенные к готовившемуся наступлению.
2 июня икона была у нас. С утра уже радостно готовились к принятию ее, для чего на огромном лугу на окраине нашей деревни соорудили нечто вроде часовни, украсили цветами и зеленью. Икону сопровождали: протопресвитер Успенского собора И. А. Любимов, протодиакон Розов и священник Пшенишников[415]. На огромном лугу были выстроены представители от всех боевых частей 4-й армии, всего было несколько тысяч. Ровно в три часа дня состоялась трогательная торжественная и умилительная встреча святой иконы. Икону обнесли мимо войск, затем поставили на особый помост. Был отслужен торжественный молебен.
Не верилось глазам, что тут, на фронте, вблизи позиции, та самая икона, которая составляет одну из святынь Успенского собора. После молебна все прикладывались к иконе. Какое это было счастье приложиться к ней. Этот молебен произвел огромное впечатление на собранных представителей войск, он как-то освежил всех, подбодрил, влил уверенность в успехе.
По окончании молебна, духовенство пило чай у нас, а затем о. протопресвитер Любимов и протодиакон Розов заходили ко мне – я так был счастлив, что они посетили меня.
Спустя час после отъезда их с московской святыней, немцы открыли сильнейший огонь, как раз по тому лугу, где были выстроены войска для встречи иконы, некоторые снаряды ложились и на деревне, весь луг был покрыт воронками, немцы стреляли до 11 часов вечера, выпустив несколько сот снарядов.
8 июня мы должны были выступить в боевую линию, разместиться в блиндаже, но из-за бури и страшной непогоды отложили до следующего дня.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.