Глава 2. Morituri te salutant

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 2. Morituri te salutant

— Нет, мне снились не лимоны!

Я вынул из кармана несколько старых газет и положил их на стол.

— Взгляните-ка, отец Доминик. Это номера парижской газеты «UIntransigent» за 20 июля — 17 августа прошлого 1934 года. Случайно нашел их у одного торговца в Форте Лами, заинтересовался и купил. Здесь напечатана серия статей Марселя Соважа под общим заглавием «Секреты Французской Экваториальной Африки». Читайте вот здесь, я держу палец. Ну, видите? В 1911 году население этой обширной колонии, занимающей самую середину Черного континента, составляло 12 миллионов человек, в 1921 году — уже 7,5 миллионов, в 1931 году — 2,5 миллиона. За двадцать лет французского господства исчезло 80 % населения. Через пару лет здесь не останется ни одного туземца. Сухой термин депопуляция — обезлюдение, для меня приобрел живой и страшный смысл, тем более после того, что я видел на пути из Сахары до берегов Конго. В таких случаях говорят: «это коммунистическая пропаганда», но в данном случае пишет враг коммунистов, ведь эти статьи написал и опубликовал столь ужасные данные реакционер и консерватор — честный человек и французский патриот.

Я помолчал. Отец Доминик продолжал кушать. Ровно шуршал мелкий дождь.

— Куда же девались эти несчастные люди?

С кроткой улыбкой монах продолжал молча уплетать жареную рыбу. Воцарилось неловкое молчание.

— Святой отец потерял дар речи: он ест. А потом будет еще и пить. Ему некогда. Я отвечу за него, — полковник Спа-ак грузно повернулся в кресле ко мне.

Он задыхался от влажной жары, но искушение сказать что-то неприятное французскому миссионеру было слишком велико. К тому же старый африканский вояка любил шутить.

— Ну слушайте! — он сделал паузу и потом отчеканил: — Все черномазые у французиков сдохли!

Полковник затрясся от смеха. Но смех в этом климате — труд и тяжелая нагрузка, и весельчак скоро изнемог.

— Черномазые сдохли или разбежались, ван Эгмонт, — отдохнув, начал он. — Поверьте полковнику королевской бельгийской армии. Отец Доминик — француз и монах, он забьет вам голову разной чепухой, а я — бельгиец и солдат. Я отвечу прямо. И у них, и у нас главные виновники депопуляции — попы. Это их заслуженный «успех». Да. Это они запрещают многоженство, воюя против кормления грудью детей до четвертого года жизни, и благословляют трудовую повинность беременных и кормящих матерей.

Полковник выпил стакан ледяной воды с коньяком, приободрился и подмигнул в сторону отца Доминика.

— Молчит? А? Еще бы! Здесь до рабочего возраста доживает процентов тридцать всех туземцев. Понимаете, ван Эгмонт: чтобы на работу или в строй вышел один, нужно, чтобы двое умерли раньше. У них осталось два с половиной миллиона взрослых? Значит, для этого умерло пять миллионов детей. При здешних условиях питания единственный выход — до четвертого года жизни кормить детей грудью, вот тогда организм ребенка окрепнет и приспособится к существованию. А чтобы не пропало молоко, женщина перестает быть женой, она как женщина на три года выходит из строя и превращается в дойную корову. При здешнем темпераменте муж должен иметь много жен, чтобы всегда на ночь иметь самку и обеспечить семье приплод. Негры это знают. Многоженство на экваторе — железная необходимость. Единственная возможность рекрутских наборов и воспроизведения рабочей силы. Но проклятые попы из религиозных соображений разрушили большую негритянскую семью с ее тысячелетним укладом. Многоженство пахнет мусульманством, а мы же — христиане. Кормление грудью взрослых детей — также неморально, оно, видите ли, оскорбляет наши тонкие чувства. А принудительные работы? Гуманные попы не возражают против того, чтобы на работы гнали беременных и кормящих матерей. И правильно! Здесь решительно все женщины или беременны, или кормят: кончат одно, начинают другое. Вопрос стоит прямо: либо допускать женский труд, либо нет. Мы, военные администраторы, говорим «да» потому, что женщин легче гнать из деревень, они реже бегут, не накладывают на себя руки и, главное, работают лучше мужчин. Мужчины здесь — охотники или скотоводы, они к длительному труду не привыкли, а женщины с детских лет трудятся в поле и дома. Мораль осталась в Европе. Здесь Африка. Я — колонизатор и честно говорю об этом. К чертям вредное притворство! Но попам-то и нужно было возвысить свой голос из соображений христианской любви к людям. Так нет: они заботятся о тряпках для женщин. Ван Эгмонт, попы — наши помощники. Но попов я ненавижу. Тьфу! — старый служака в сердцах плюнул, выпучив рачьи глаза на монаха, уничтожившего крупную рыбу и теперь смиренно и деликатно прихлебывавшего вино.

— О каких тряпках вы говорите, полковник? — отец Доминик обрел дар речи. — Позвольте, я отвечу сам, мсье ван Эгмонт. Мсье Спаак все напутает — это слишком тонко для военного.

Монах отставил тарелку черному слуге, блаженно откинулся на спинку кресла, мимоходом ловко лягнув ногой боя за уроненную вилку.

— Дайте этому скоту еще раз в задницу и за меня: он обсыпал мои брюки крошками! — мимоходом попросил полковник.

Бой в это время нагнулся за вилкой, и монах носком башмака опять очень ловко пнул его в зад.

— Вы неплохой футболист, преподобный отец, — заметил полковник.

Саркастически улыбавшийся мистер Крэги закурил трубку, полковник и я — сигареты. Все успокоилось, кроме дождя и жары, прерванный разговор начался снова.

— Почему вас удивляет наша забота о тряпках для туземных женщин? Напрасно. Она, я бы сказал, имеет глубокий религиозный и философский смысл.

Отец Доминик прервал речь и на мгновение задумался. Он, видимо, собирался с мыслями, искал слова и формулировки. Я смотрел на него и думал: «Маленький, смиренный, неизменно спокойный и благожелательный. Тип недалекого простака, уже достаточно осмеянный тысячами авторами. Сейчас монах-миссионер сидел за столом и с аппетитом кушал. Но вот он начал думать, и — смотрите-ка! — как изменилось его лицо: оно стало светлее и суше, глаза больше, лоб выше… левая бровь чуть вздернулась… легкая морщина легла у края рта… Неужели этот тихенький обжора — религиозный фанатик? Неужели в наш век еще можно быть искренне верующим?»

— Дорогой ван Эгмонт, я — человек веры, больше того — служитель церкви. Вот поэтому я отвечаю вам только как верующий и как церковник. Вчера и сегодня вы неоднократно высказывали мысль, что Африка — колониальный застенок, что здесь нечего делать религиозному человеку и вид монаха рядом с полковником колониальной службы и консулом — чудовищное зрелище. Мой милый друг, вы просто не понимаете сущность религии.

Тело и душа — это два антагонистических аспекта нашего существования, обусловленного роковой принадлежностью человека одновременно к земле и к небу. Африка и колониализм — это условия земного бытия. Ими здесь руководят люди, вроде весьма уважаемых полковника и консула. Хорошо ли, плохо ли — это их земное дело, за свои ошибки они ответят земному судье. Но у человека есть еще и бессмертная душа — вот о ней-то и призваны заботиться именно мы, служители церкви. Вы полагаете, что слуга Бога должен помогать слуге короля давать населению работу и снабжать его питанием, и если полковник не преуспевает в своей работе, то миссионер обязан или помочь ему, или изобличить его несостоятельность перед всем миром. Какое непонимание и заблуждение!

Пастырь духовный помнит о несовершенстве земного бытия и знает о путях его исправления: преступления совершаются на земле, но они исправляются на небе. Земные страдания просто необходимы для небесного блаженства и логически соответствуют двойственной природе человека. Только этим в основу всемирного бытия кладется принцип справедливости и равновесия. Негры голодают? Они бедны? Они страдают? Да, да и да. Один или два десятка лет. Но взамен они получат вечное блаженство, слышите — вечное. За два десятка лет — вечность. Какое щедрое вознаграждение! Какая выгодная комбинация! Эти счастливцы достойны зависти. Вы видели, с какой жадностью наш мальчишка-слуга смотрел на меня, пока я ел? По своему невежеству он не понимал, что мне надобно завидовать ему, что счастливец-то он, а не я! Вот разъяснить ему истинное положение дел и призвана святая церковь, в этом и есть сущность ее Великой миссии.

Мы долго и молча вытирали пот с лица, шеи, рук. Проклятый климат…

— Однако вы здорово ударили этого счастливца! — процедил сквозь зубы мистер Крэги, чуть заметно сделав мне насмешливый знак рыжей бровью.

— Я? Ударил?!

Отец Доминик был изумлен. Он широко открыл свои круглые, как у карпа, глаза. Абсолютно невинные глаза беззащитной толстой рыбы.

— Нет, это удивительно, просто удивительно. Ну я дал пару пинков бою, но я не умею избивать людей, я никого и никогда не избил за всю свою жизнь! Дорогой консул, вы сегодня задали своей собаке хорошую трепку за испачканные ваши белые брюки. Значит ли это, что вы истязаете людей?

Отец Доминик, невысокого роста шотландец, был удивительно тщедушен и опрятен. Из корректного воротничка торчала тонкая шейка, на ней болталась лысая веснушчатая голова, похожая на морковку, но хвостом вниз. Сейчас эта морковка склонилась на бок, и мистер Крэги искоса смотрел на монаха. В его бледно-голубых глазах прыгали искорки смеха.

— Вы неудачно выбрали пример, достопочтенный отец. Даже если судить по собакам, я не так уж и жесток. Но, — консул ткнул трубкой себя в сердце, — вот здесь нет любви ко многим божьим тварям, например, с клопами я беспощаден. Пинков им не даю и даже не истязаю, честное слово! Я их убиваю!

Полковник Спаак, треща креслом, повернулся к говорившему. Огромный его нос побагровел.

— Не разыгрывайте этого молодого человека! Недавно ваш южноафриканский премьер заявил в парламенте, что он считает негров просто насекомыми. Вредными насекомыми! Вы не очень-то смейтесь над отцом Домиником, — с новым треском полковник повернулся ко мне. — Помните, ван Эгмонт, англичанам всегда надо давать отпор. Всегда и везде. В Африке мы с ними соседи, я знаю этот лицемерный народец.

Он опять захохотал. Действительно, задорные голубые огоньки в глазах консула сразу же погасли, и он занялся своей трубкой.

— Но вы ничего не сказали о тряпках для негритянских женщин, — опять обратился я к монаху. — Что, церковь интересуется ими из соображений приличия? Но ведь пучок травы не хуже кусочка материи прикрывает наготу!

Скромно молчавший миссионер кротко улыбнулся.

— Я не в обиде на мистера Крэги и защищать меня не надо. Обижать никого не следует, а воспитывать должно. И собака, и черномазый выигрывают от наших усилий втолковать им положения, которые труднодоступны для их примитивного мозга. Впредь оба будут внимательнее. Теперь о тряпках. Вопрос о них отнюдь не сводится к банальным требованиям приличия. Это проблема борьбы за души туземных женщин.

— Разве души у них находятся именно в этом месте? — бросил мистер Крэги сквозь ароматный синеватый дымок. — Расскажите подробнее, святой отец!

— Нет, это борьба в духовном плане. Видите ли, мсье ван Эгмонт, церковь строит свое учение на положении о грехе, раскаянии и прощении. Человеку присуще грешить, церкви — приводить грешника к раскаянию, а Богу — отпускать грехи раскаявшимся. Но здесь, в Африке, миссионеры столкнулись с нелепым положением — отсутствием грехов у туземцев. Не удивляйтесь: это так! Смешно и нелепо, не правда ли? Здесь была сонная и мирная жизнь больших семей под сенью огромного дерева. Вы сами видели такие деревья в негритянских деревнях. Что-то похожее на чисто животное прозябание, тысячелетиями повторяющиеся формы существования в абсолютно неизменном виде. Довольно трудно было разгадать первопричину такой социальной косности и вытекающей отсюда нравственной пустоты. Жизни без раскаяния и отпущения и смерти без права на вечное блаженство. Виднейшие отцы церкви ломали себе голову над этой проблемой и трудились не жалея сил.

— И что же? — спросил я, все еще не совсем понимая миссионера.

— Их труд принес благословенные плоды, — торжественно, с просветлевшим лицом ответил отец Доминик. Оно сияло радостью и добротой. Это было лицо, конечно, истинного верующего. — Оказывается, извечный застой нравственной негритянской жизни вызывался отсутствием штанов. Как гениально и как просто! Вы поняли теперь, мсье ван Эгмонт? Штанов!!!

— Гм… не вполне, преподобный отче.

— Но ведь все гениальное всегда просто! У негров не было штанов и личной собственности, у них мораль и нравственная жизнь отсутствовали. Мораль, с одной стороны, основана на добродетели, а с другой — на грехе. Раз люди ничего своего не имеют, то отпадают зависть, злоба, преступные намерения и само преступление — кража, разбой, ревность и прелюбодеяние, ведь эти грехи основаны на чувстве собственности. Клевета, оскорбления, обиды, месть и так далее до бесконечности. Отсутствует грех, в своей основе связанный с инстинктом собственности. Раз отсутствует грех, то нет и добродетели. Нет греха! Нет покаяния, нет прощения и нет царства небесного. Не нужны ревностные миссионеры, пламенная вера, святая церковь, страшно вымолвить, — сам Бог!

Сделав страшное лицо, он одно мгновение, не двигаясь, молча смотрел мне в глаза, потом, вздрогнув, судорожно перекрестился и скороговоркой прочел молитву.

— Страшное, страшное состояние! И вот Святая Церковь ревностно принялась за дело искоренения зла. Необходимо было привить этим несчастным представление о своем, о личном. Нужно было приучить их произносить слово «мое». А сделать это — видит Бог! — было не очень-то легко: люди здесь жили без одежды, питались сбором плодов и охотой. Мы начали прививать им потребности в том, чего они сами не могут снять с дерева или добыть в лесу — потребность в штанах, в наших товарах. Мы как бы одним рывком распахнули дверь, через которую в это сонное и неподвижное прозябание вихрем ворвалась культура. Ворвалась — и все закружилось! О, да, скажу без хвастовства: теперь мы нужны здесь! Теперь дел у нас по горло, уверяю вас!

Консул делал вид, что спит. Полковник сидел с посиневшим носом, переводя рачьи глаза то на отца Доминика, то на меня. Смиренный слуга церкви произнес речь, закончил ее громко и гордо, но потом вдруг устыдился своей гордыни, кротко опустил глаза и стал задумчиво перебирать четки.

— Вы извините меня, мсье ван Эгмонт, — проговорил он мягко, — я слишком много говорил и нескромно похвалил нашу деятельность в Африке. Простите.

— Верно! Верно! — брякнул вдруг полковник. — Они до черта заняты, ван Эгмонт. С одной полицией здесь не управиться: все негры — сифилитики, пьяницы и воры. Ате, которые ими еще не стали, скоро будут. Но поповское воспитание дело бесполезное: сколько жук в дерьме не трудится, его шарики, все одно, остаются дерьмом. Причина проста: эти черные идиоты по-настоящему, всерьез верят в исповедь и в отпущение грехов. Шесть дней греши, в воскресенье исповедуйся — и дело в шляпе! Начинай крутить шарманку сначала! Отец Доминик, не спорьте: здесь ваша братия просто деморализует народ. Нет на свете хуже человека, чем крещеный негр, особенно воспитанник миссионерской школы для незаконнорожденных детей местных белых. Жизнь здесь дорога и скучна, личный гарем — самое дешевое и доступное удовольствие. Приплод наши белые сдают на выращивание в миссионерские приюты с последующей сдачей потребителю. Вы видели здесь на улицах шествия этих оборванцев с монахами или монахинями во главе? Это резерв для набора сотрудников нашей администрации — будущие черные санитары, фельдшеры, квалифицированные рабочие, чиновники и учителя. На все сто процентов, верующие — канальи, каких свет не видел! Не спорьте, достопочтенный отец, и даже не пытайтесь!

Горячий дождь вдруг прекратился. Выглянуло веселое солнце. Сразу стало легче дышать. Но ледяное виски подожгло мозг, и, молча вертя стакан в руках, я думал.

Пустые деревни… Человеческие кости по обочинам дорог… Я стою в кювете над еще теплым трупом и раздумываю под непрерывный стук мотыг. Люди, выгнанные из деревень, чинят дорогу и мост… вот женщина ползет в кусты с ребенком, завернутым в большой лист банана… Какое у нее лицо! Ах, какое лицо… Когда наша машина показывается на возделанном поле, повторяется обычная история: те из работающих людей, кто стоял ближе, бросают мотыги и вытягиваются в положение «смирно», а те, кто подальше — бегут в кусты. Я иду по маленькому делу, из-за зелени вижу присевших там людей: на их лицах написан животный и тупой ужас! Ни возмущения, ни презрения — только панический ужас человеческого существа перед непреодолимой силой природы или перед зверем, оскалившим зубы… Пот на лбу, посеревшие лица, эти бессмысленно раскрытые рты и потерянные глаза — этого не забыть! Каковы же должны быть условия их существования, если один вид белого человека вызывает такой страх? Независимо от того, кто он такой… да и кто такой в самом деле этот белый человек в шлеме на африканской дороге. Это бесконечно отвратительно…

Вот солдат придерживает за волосы стоящую на коленях беременную женщину с выбитыми зубами, и кровь стекает на ее вздутый живот. Солдат, принявший меня за шефа кантона, рапортует, что он разбил ей морду за плохую работу. Я смотрю в эти честные глаза солдата и женщины с чувством стыда и неописуемого унижения… Какая мерзость…

Разве я ехал сюда для этого? Я, слава Богу, не колонизатор. То, что я вместе с ними еду, еще ничего не значит. Они — одно, я — другое. Так почему же я так страдаю?

На палубе люди снимают с голов и плеч листья, которыми они прикрывались от дождя. Наконец слышится смех. Это носильщики, им раздали пищу, они счастливы.

— Господа, — подходит к нам капитан, — хотите увидеть маленькое представление, гладиаторский бой, но не в римском Колизее, а на берегу Конго? За остановку судна с четырех человек возьму немного — четыреста французских франков, по сто франков с каждого, мсье? Предупреждаю — зрелище не для нервных!

— Я уже видел, это надоело, — кряхтит полковник, мельком взглянув на усыпанную крокодилами отмель.

— Я тоже! И я! — говорят отец Доминик и мистер Крэги и добавляют: — Но ван Эгмонту обязательно нужно посмотреть. Это выглядит так по-африкански!

— Я не понимаю, в чем дело, право… Вот деньги за всех, капитан. Давайте ваш конголезский Колизей!

Движение руля, и суденышко осторожно подходит совсем близко к берегу, прямо к песчаной косе. Капитан спускается на палубу, подходит к группе сидящих на корточках носильщиков и рассматривает их сверху вниз.

— Ты, поднимайся! — тычет он в голову одному.

— Муа?

— Туа. Пошел. Живо!

Негр нехотя поднимается. Он не понимает, в чем дело. Это молодой парень атлетического сложения, нечто среднее между человеком и статуей греческого бога.

— Пошел, скот! Пошел, животное! — налетает на него капитан и начинает свирепо толкать к борту. Бог сопротивляется, но вяло: он не смеет поднять руки на белого. Капитан тащит его за курчавые волосы и дает сильный пинок ногой. Бог летит за борт.

— Что за черт, ведь в этом заливчике полно крокодилов! — говорю я.

— Тем лучше, — бурчит полковник.

Бой ставит наши кресла вдоль борта и подает новую порцию льда, сифон газированной воды и бутылку виски. Сигареты тут же на столике, под рукой.

Несколькими резкими и сильными движениями носильщик проплывает глубокое место и потом стремительно бежит по мелководью в туче брызг и пены. Вот он на песке, целый и невредимый. Минуту он тяжело дышит.

— Видите, как посерел?

— Пожалуй. Отчего это?

— От страха.

— А почему он снимает трусики?

— Чтобы быть совершенно свободным. Все зависит от совершеннейшей точности движений.

— Что же именно зависит?

— Его жизнь и его смерть.

По прибрежным кустам и деревьям ползут тонкие и гибкие лианы. Негр рвет или перекусывает их и быстро вьет жгут метра в полтора длиной, крепкий, как железный трос. Накинув его на шею, он осторожно идет вперед.

Вдоль по берегу спят крокодилы — носом к лесу, хвостами к воде. Они похожи на ряд толстых бревен. При приближении человека шагов на десять они просыпаются и нехотя пятятся в воду. Заспавшихся носильщик будит легкими ударами в ладоши. Он выбирает. Вот особенно страшный экземпляр — бронированное чудовище метра три длиной. Оно дремлет с раскрытой пастью: между нескольких рядов страшных зубов бегают птички и выбирают застрявшие кусочки мяса.

— Этот? — носильщик движением руки молча спрашивает капитана.

— Ладно, этот! Давай! — кричит капитан с мостика.

Носильщик, шедший до сих пор размеренно и осторожно, вдруг делает несколько быстрых шагов, подбегает к чудовищу и громко вскрикивает у самой его пасти.

С палубы видно, как крокодил вздрогнул, испуганно открыл глаза и инстинктивно сделал движение назад, в воду.

Он хотел бы удрать, как и все. Но человек не дал ему времени: он присел у самого носа, кричит и машет руками, едва не касаясь пальцами смертоносной пасти, откуда уже выпорхнули птички. По закону джунглей, крокодил принимает вызов на смертный бой. Он громко хрипит и сильно дышит, секунды мнется на месте, затем начинает медленно выползать из воды. Человек не поднимается на ноги, он на согнутых ногах пятится назад, выводя чудовище на полосу сырого песка. Затем он вскрикивает и останавливается, прижав локти к бокам и выставив вперед предплечья и сложенные вместе ладони — они изображают челюсти. Теперь человек по росту и по длине «пасти» соответствует крокодилу и в понимании гадины является противником с такими же возможностями для борьбы. Крик и остановка означают, что напавшая сторона выбрала позицию, и крокодил, до этого момента как загипнотизированный медленно шедший за человеком, тоже останавливается.

Это было невероятное зрелище: обнаженный красавец и отвратительное чудовище, оба с раздувающимися боками, оба в предсмертном трепете!

Между бойцами осталось около трех метров. Вдруг крокодил шумно вздохнул, приоткрыл пасть и, тяжело ворочая когтистыми вывороченными лапами, сделал вперед маленький шажок. Имитируя животное, негр также шумно вздохнул, также приоткрыл сложенные руки и ладони и сделал такой же шажок на подогнутых ногах.

На пароходе все замерли: носильщики, пассажиры, капитан. Не все ли равно, что некоторые уже видели подобное жуткое представление? Капли пота повисли на наших носах. Все мы стали дышать вместе с двумя смертниками на берегу: хрипло переведут дыхание они — в ответ хрипло переведет дыхание весь пароход. Полупьяный капитан с потухшей сигаретой в руках перегнулся через борт, с трубкой в зубах замер консул, мальчик-слуга опрокинул стакан на подносе и вода капает на палубу, этот звук в звенящей тишине кажется ударами молота и никого не приводит в себя. Мелко-мелко дрожа, отец Доминик помертвевшими губами шепчет одно и то же нелепое слово — «Amen… Amen… Amen…»

Я сижу в кресле, скованный ужасом и возбуждением…

Шажок… хриплый вздох и почти незаметное раскрытие действительных и мнимых челюстей… шажок… и снова хриплый вздох и новое движение челюстями и руками, вытянутыми от прижатых к бокам локтей…

Вот обе челюсти раскрыты до предела: шажок — и дальнейшего раскрытия уже не видно. Нападающие точно равны друг другу. Теперь все дело в расстоянии: крокодил нападает с расстояния, инстинктивно определяемого им, оно равно последнему шагу, плюс наклону вперед всего туловища. Поймет ли негр, какой шаг чудовища последний? Тот, за которым последует молниеносный рывок вперед?

Бойцы напряженно глядят друг другу в глаза, ощущая всем телом возрастающую между ними близость. На сантиметры, отделяющие их от смерти, они не смотрят, где незримо проходит та роковая черта, то место им точно подсказывает инстинкт жизни. Струйки пота бегут по гибкому телу негра, животное медленно и тяжело переводит дух.

Маленький шажок…

Еще один совсем маленький шажок…

Еще одно едва заметное движение…

Еще…

И вдруг негр молниеносно поднимается, делает недоступный крокодилу длинный шаг, одновременно выбрасывая вперед руки на всю их длину, длину недоступную для пресмыкающегося, и легко ударяет ладонями челюсти крокодила: верхнюю — вниз, нижнюю — вверх.

Крак!

Гулко щелкает захлопнувшаяся пасть, словно упала крышка тяжелого кованого сундука. В то же мгновение человек бросается на животное грудью, обхватывает морду и обвивает ее жгутом в том месте, где челюсти сужаются и сверху напоминают гитару. Еще одно мгновение, и мощным толчком человек переворачивает побежденного на спину. Делает несколько быстрых движений по животу от горла к хвосту, и крокодил замирает. Он лежит на спине, растопырив в воздухе лапы. Длинный бронированный хвост, легко перешибающий спинной хребет лошади, вытянут стрелой и слегка дрожит. А над ним стоит черный юноша, подняв обе руки вверх в знак торжества и победы. Этот негр уже не похож на древнегреческого бога, те совершали только выдуманные подвиги, а этот живой и прекрасный африканский бог на наших глазах голыми руками победил дракона!

Минуту все молчат, совершенно одурев от перенапряжения. Потом медленно вытирают пот. Приходят в себя. И вдруг пароход разражается бурей аплодисментов и приветственных криков. Кричат во все горло и неистово машут руками носильщики. Долго над рекой несется гром оваций, потом в конце концов все постепенно стихает, и мистер Крэги наливает себе виски, добавляет кусочек льда и газированную воду и говорит задумчиво: «Morituri te salutant!».

— Почему так легко захлопнулись челюсти крокодила? — спрашиваю я.

— Потому что он раскрыл их до физиологического предела, затем мышцы-раскрыватели выключились, а мышцы-закрыватели приготовились к действию, — отвечает консул. — Один легкий толчок, и пасть захлопнулась.

Мы помолчали.

— А почему опрокинутое чудовище не попыталось встать?

— Оно было загипнотизировано. Ногой носильщик провел от морды прямую линию на песке, а руками продолжил эту линию по горлу и животу. Это давно известный трюк. Положите на спину судорожно бьющуюся в ваших руках курицу, вытяните ей шею и проведите линию от клюва до конца тушки. Она на короткое время замрет, свободно лежа на земле. Я говорю — старый трюк.

— Но ведь положить крокодила на спину труднее, чем курицу!

— Полагаю, и рад, что вы это заметили. Но не пытайтесь разъяснить такую истину нашим собеседникам — до них это не дойдет.

Полковник затрещал в кресле.

— Повторите-ка, я что-то не понял, — зарычал он, пережевывая пищу, — обед уже начался.

— Любезный полковник, — консул учтиво поклонился ему через стол, — англичане полагают, что приличие — это границы, в пределах которых можно безнаказанно оскорблять собеседника. Что вы по этому поводу думаете?

— Бельгийский офицер да еще на пограничной службе не позволит оскорбить себя, тем более что он сам не нарушает приличий. Заметьте себе это, консул.

Полковник величественно замолчал, мистер Крэги украдкой бросил мне, как своему сообщнику, смеющийся взгляд.

— Жаль, что отец Доминик задремал, — сказал я, — хотелось бы кое-что узнать о французских колониях и этим закончить разговор о Французской Экваториальной Африке.

— Спросите лучше меня. Я знаю положение там лучше, чем любой француз.

— Верьте ему! — живо вставил полковник Спаак. — Англичане шныряют повсюду и все вынюхивают. Несносная нация!

И он зычно захохотал.

— Что из себя представляют шефы кантонов, или администраторы, как их здесь называют?

— Имейте в виду, консул, я слушаю! Не вздумайте нападать на Францию!

— О, нет. Ван Эгмонт уже несколько месяцев путешествует по Африке, видел разные колонии и кое-что сам, без сомнения, подметил.

— Ну, так вот я начинаю! Все колонии управляются своими метрополиями. Последние предоставляют колониальным властям по разным соображениям разный объем власти. Правительство Франции принципиально негрофильское. Оно a priori подозревает своих колониальных чиновников в злоупотреблениях, посему в пределах возможного лишает их власти и деловой инициативы. Шеф кантона связан по рукам и ногам бесчисленными бюрократическими оговорками и препятствиями, он обязан за каждым пустяком обращаться к губернатору колонии, а тот — в Париж. Невообразимая волокита, она парализует всякую попытку своевременно реагировать на все жизненно важные запросы. Первые месяцы после приезда новый чиновник преисполнен рвения и решимости. Через год он уже безнадежно машет рукой, как умеет, отбрехивается от бесчисленных нагрузок сверху. Его подготовка недостаточная, он не знает ни языков, ни обычаев, да и знать не может. Примерно каждые два года его перебрасывают на новое место работы с иным населением, другим языком и обычаями. Это, как здесь говорят, «принцип колеса», постоянное передвижение персонала, и выдумано оно с лучшими намерениями, чтобы чиновник не привыкал к населению и не эксплуатировал его. Шефу запрещается торговать, основывать промышленное предприятие или закладывать плантацию. Результаты — совершенно обратные желаемому. Француз едет на работу в колонию как на передовую линию кровавого боя: он оставляет дома жену и детей, является сюда один и одиноко живет здесь с такими же неустроенными и недовольными людьми. Они все только и мечтают о скорейшем возвращении во Францию и стараются как можно скорее сколотить деньги, благо их скоро перебросят в другое место, и следы любых нарушений закона или морали будут скрыты. О мерах улучшения никто думать не хочет и не может, так как скоро сюда приедет другой администратор с собственной точкой зрения. План у шефа один — работать так, чтобы поменьше ругали, и скорее сбежать домой с наскоро нахватанным наибольшим количеством денег.

— Сколько же получает такой шеф?

— Чиновник 1-го класса получает до 2000 французских франков в месяц, столько стоит в Париже хороший мужской костюм. На семью и на разъезды ему полагается маленькая добавка, раз в три года — полугодичный отпуск с оплатой проезда до Франции и обратно. Не очень-то много за жизнь в дикой глуши, при постоянной опасности тяжело заболеть. Отсюда всякие мелкие злоупотребления: вредная для дела развития района экономия в работе, задержка казенных денег для медицинской и хозяйственной помощи населению, нелегальная торговля по мелочам.

— Чем и как?

— Здесь всюду действует обязательный список европейских товаров, которые население обязано покупать по казенным ценам, и они втрое дороже рыночных. Жизнь администратора — это диковинная комбинация всевластия и огромной загруженности при малой ответственности и малой оплате труда. Каждый новый чиновник обязан решить для себя одну, все ту же старую проблему: бежать или опуститься. Здесь нельзя не развратиться! Подобная система уничтожает нравственные устои не только рабов, но и господ.

— Прежде чем говорить о моральном состоянии администрации, нужно знать об их обязанностях. Вы говорите, что они перегружены?

— Да перегружены. Шеф кантона каждый день заполняет бесчисленные анкеты и бланки, подсчитывает статистические цифры по району, составляя месячные, квартальные и годовые отчеты. Эта система введена еще Наполеоном, тем самым, который сказал: «Лжив, как реляция», — и эта система все время совершенствуется, но не в сторону упрощения. Шеф кантона отвечает за «стратегические» дороги и мосты, за голод и квашиоркор, за саранчу и муху це-це, за эпидемические болезни и бесчисленных паразитов. Он ведает раздачей земельных участков европейским колонистам и тем же колонистам поставляет рабочую силу. Он обязан содействовать сбору и вывозу сырьевых продуктов в портовой город. В погоне за рабочей силой он же опустошает негритянские деревни. Система управления все более отрывается от практической жизни. Шеф кантона — начальник полиции своего района, которого не знает и знать не хочет. Он — наделенный всевластием и единственный судья, на решения которого нет апелляции. Он — судья, находящийся в полной зависимости от негра-переводчика, который толкует местные обычаи, как ему выгоднее, и переводит в обе стороны, что хочет. Колониальный судья — маленький бог, к тому же всегда пьяный, скучающий и раздраженный, и он ненавидит негров за то, что он из-за них здесь так мучается.

В отписках вышестоящим органам шеф свои ошибки валит на предшественника и потом уезжает сам. Начальство судит о нем только по двум показателям: по сумме выколоченных налогов и по количеству добытых рабочих и рекрутов. Эти два фактора и определяют его успех, и все его помышления всю его жизнь — деньги и люди, люди и деньги. Из населения их выбил — и все.

— Следовательно, это главная обязанность администратора?

— О, да, главнейшая. Каждая колония получает из метрополии общую цифру налогов, устанавливаемую далеко во Франции некомпетентными людьми на основании совершенно непроверенных данных о количестве населения и суммарном доходе экономики страны. Шеф по разверстке получает свою часть и делит ее между всеми деревнями района. Во главе деревни стоит шеф деревни — поистине несчастный человек или отъявленный разбойник, в зависимости от того, кто он — принудительно назначенный администратором местный житель или отслуживший срок солдат. В распоряжении шефа кантона имеются полицейские и стражники, как при его особе, так и рассыпанные по деревням.

Стражники — негры из другого племени, оторванные от населения и плохо знающие местный язык. Их все ненавидят, оружия у них достаточно, и им на помощь всегда может прийти поблизости расквартированная воинская часть, укомплектованная туземцами других народностей.

Сбор налогов — процедура обмана и насилия. Ночной внезапный наезд с окружением деревни, с мордобоем и довольно часто с кровопролитием — это настоящая карательная экзекуция.

— Но почему же туземцы не хотят платить? Это проще и легче, чем подвергаться истязаниям!

— Они не могут платить, вот и все. Процент налога в разных колониях начисляется по-разному. Даже в одной колонии в различных районах он разный. Здесь действует принцип — лишь бы собрать деньги, а каким способом — все равно. Налог с головы платят все мужчины, начиная с пятнадцатилетнего возраста, но если денег получается мало, то заставляют платить и женщин после 15 лет. При необходимости требуют деньги со всех живых жителей деревни вне зависимости от возраста, с человека 15–20 франков в год.

— И только?

— Как «и только»? 20 франков — стоимость одного обеда в парижском ресторане средней руки. Но попробуйте добыть их здесь, в саванне или гилее. Население голодает, у них нет для продажи даже продуктов. Нужно идти на работу, а работы тоже нет или она почти даровая, потому что европейский колонист платит столько, сколько захочет, и кормит так, чтобы не все рабочие быстро умерли, а уж насчет денег — такой вопрос просто отпадает. Негр на строительстве дорог и рубке леса получает полфранка за 10 часов труда, причем половина рабочих умирает от истощения. Отсюда вытекает одно положение, имеющее для французских колоний необычайную важность: постоянная задолженность населения, массовый арест должников, их вывод на принудительную и совершенно бесплатную работу.

— Я всюду видел заключенных.

— Существование французских колоний немыслимо без бесплатного труда сотен тысяч заключенных. Заключенные рубят лес, доставляют его в морские порты, возводят правительственные здания, трудятся на казенных предприятиях, строят дороги и мосты, сохраняют их, а государство еще продает их концессионным предприятиям и частным лицам. А многочисленные чиновники используют заключенных как своих личных слуг, поваров, уборщиков, ПОСЫЛЬНЫХ, НОСИЛЬЩИКОВ и так далее. Заключенные — движущая сила колонии и условие личного комфорта чиновничества. Уберите заключенных, и здешняя жизнь станет просто невозможной, замрет. Бесплатный и принудительный труд — это альфа и омега французской колониальной экономики и колониальной жизни. Мсье капитан, — консул сделал знак рукой и небрежно бросил через плечо, — скажите, кто эти носильщики, там на палубе?

— Заключенные, мсье.

— Видите, ван Эгмонт, ваш шоколадный бог — тоже не кто иной, как заключенный.

— Но они выглядят не так уж плохо.

— Да, на палубе, здесь. А в лесу? Вы не бывали на лесных концессиях внутри страны? Нет? Обязательно побывайте. Обязательно! Без этого ваше представление об Африке не будет полным.

Мы помолчали. «Он прав, — думал я. — Как же я об этом не подумал сам? Но как туда пробраться — вот вопрос. На концессии посторонних не пускают».

— Негры в аресте и в принудительном труде не видят ничего позорного, в основе этого состояния лежит несправедливость, — снова заговорил консул. — Но заключение разрушает семью и обрекает ее на голод. В первой же деревне проверьте, сколько жителей находится в заключении и сколько семей терпят невероятные лишения.

— Это не так просто, — сказал я. — Шефы кантонов встречали меня плохо — ведь меня нужно принимать, тратить время и деньги на мое угощение. К тому же туристы желают видеть танцы, а это мешает выводу людей на работу. Только в конце своего путешествия я научился избегать администраторов и полиции и начал искать ночлег в маленьких поселениях без разрешения властей и без их контроля. Это столкнуло меня с настоящей действительностью и испортило всю поездку. Я хотел видеть экзотические танцы и красивую природу, но безобразие колониального существования насильно погрузило меня в скучные и печальные размышления, о чем я очень сожалею. Но вы ничего не сказали о рекрутских наборах!

— Вы заметили, что самый характерный звук во французской колонии производит армейский горн, а не там-там? Здесь всюду солдаты. Французская колония — не место для разумного обогащения европейцев, она — даже не арена для выгодного грабежа. Она — колоссальный военный лагерь, бессмысленная игра в военщину, хотя последняя не имеет никакого серьезного военного значения. Страдающие белые офицеры и вымирающие черные солдаты, глиняные форты с не очень-то и нужными гарнизонами! Длиннейшие «стратегические» дороги абсолютно бессмысленны и стоят сотни тысяч жизней. Колонии не приносят пользы Франции, они разоряют местное население и не могут даже хорошо прокормить самих военных. Нелепость! Вы видели французских офицеров в Африке? Ну как, по-вашему, довольны они? Не своей жизнью, а смыслом своей деятельности здесь?

Я пожал плечами.

— Французы не могут собрать и половину новобранцев, положенных по расписанию, и это несмотря на строжайшую разверстку и яростные усилия шефов кантонов. В Западной Африке у них вместо 55 батальонов едва 12. Призыв в армию здесь означает внезапное окружение полицией деревни и арест молодых туземцев на три года. Это и есть военная служба. Люди прячутся и бегут, конная полиция их арканит и ведет привязанными за горло к седлам. Многие от страха накладывают на себя руки. Уведенных оплакивают как мертвецов, и резонно: в этапе умирает половина, в военном лагере от тоски, страха и побоев — еще четверть. Потом за дело принимаются алкоголь и туберкулез. Военная служба длится три года, но до ее окончания едва дотягивают 10 % новобранцев. Дотянувшие — законченная сволочь, лентяи и палачи. Из них вербуют черную сельскую полицию и шефов деревень — первое звено этого бессмысленного и свирепого режима. Пища солдат хуже, чем у туземцев прибрежной полосы, но лучше, чем в саваннах. Обмундирование — штаны, куртка, феска и фланелевый жилет. Вы видели этих грязных и вонючих босяков? Ну, значит, о них нечего говорить. Их моральное состояние? Но ведь я уже указал все причинное, а следствия неизбежно и закономерно вытекают: характер, лишенный традиционной социальной связи, делается особо пластичным, и если черный человек изо дня в день слышит в своей адрес такие слова, как «вор», «негодяй», «скот» и тому подобные, то он неминуемо приобретает эти свойства и действительно становится вором, негодяем и скотом. Это относится не только к солдатам, а ко всем неграм из французских колоний, и в первую очередь к туземным женщинам. Слышали их речь, надеюсь? Они не виноваты? Они — зеркало своих господ! Если человек никогда не слышал слова «лицо», а только «морда», слова «кушать», а только «жрать» и так далее, то нужно ли удивляться грубости и непристойности их разговора? Вот уж действительно — они не ведают, что творят.

Мы помолчали. Полковник и миссионер давно заснули, и их равномерное сопение сливалось с однообразным шлепаньем пароходных колес и ровным шуршанием мелкого дождя. Люди на палубе опять сбились в кучу и накрылись листьями. Мимо медленно проплывали едва видимые сквозь серую завесу дождя и испарений угрюмые и черные берега.

Не хотелось ни курить, ни пить. Вообще ничего не хотелось, а что делать? Мы налили еще по стаканчику и снова закурили.

— В общих чертах все понятно. Но закончите разговор несколькими словами о быте местных белых.

— Чиновничество распадается на несколько групп. В колонии, прежде всего, попадаются горячие головы, которые думали служить родине и перевернуть весь уклад колониальной жизни, перестроить его на более разумных началах. Они быстро поняли, что завлекли себя в ловушку, опустили крылья и ждут окончания срока для бегства. Встречаются и маменькины сынки — дети влиятельных и состоятельных людей, им нужен стаж работы в колониях, и они получают тепленькие местечки в центре или в здоровых районах, но и они считают дни до отъезда. Главная масса — это выходцы из бедных семей, получившие от родителей больше претензий, чем реальных возможностей. Не устроившись во Франции, они из-за куска хлеба явились сюда и считают себя героями и страдальцами. Сбежать они не могут и с отвращением здесь живут всю жизнь, страдают, брюзжат, вечно обвиняют свое начальство, масонов, коммунистов, свою несчастную судьбу и мировую несправедливость. Такие люди — лицо французского колониального общества — основные местные кадры. Они здесь задают основной тон. Наконец, есть и четвертая прослойка — проходимцы с темным прошлым и авантюристы. Рвачи. Кое-кто из них успевает сорвать куш на какой-нибудь удачной спекуляции земельным участком, где обнаружили полезные ископаемые, или на дешево купленном лесном массиве, который вдруг понадобился какому-нибудь мощному концерну, или просто на вовремя занятой ничейной земле, которая затем мешает строительству дороги или города и должна быть выкуплена. Это случается редко, обыч-ио разочарованные рвачи уезжают. Все выгодные дела здесь делают только крупные финансовые корпорации, то есть дельцы, которые живут в Европе и никогда здесь не показываются. Добавьте вторую половину колониального общества — местное купечество. В большинстве случаев это корсиканцы или жители Марселя, арабы, греки, итальянцы. Это не солидные коммерсанты, большей частью мелкие торгаши. Они вечно воюют с чиновниками, но у чиновников больше связей. В конце концов, многие из них прогорают и переходят на жалкое существование на подачки со стороны администрации. Без правительственной субсидии три четверти здешних купцов давно бы стали банкротами. Наконец, неизменная группа каждой французской колонии — обнищавшие вдовы, инвалиды, спившиеся алкоголики, сироты, задержавшиеся проезжие, русские эмигранты, приехавшие на гастроли французские актеры и актрисы, воры и проститутки. Последним въезд внутрь страны запрещен, они могут отлучаться из портовых городов и «столиц» на неделю. Приедут в какой-нибудь поселок, обслужат всех мужчин и уедут. На сборы не жалуются. Я говорил со многими. Эта пестрая, шумная и беспокойная часть местного населения, она живет за счет великодушия и гостеприимства негритянских домовладельцев и лавочников, живет хуже, чем многие негры, и берется за работу, от которой даже негры отказываются. Они медленно и верно подрывают веру черных во врожденное превосходство белой расы. Ну все? Или я чего-то не досказал?

— Кажется, все.

— Постойте, вот еще одна особенность. Каждый шеф кантона не просто не знает подчиненной ему территории и населения, но не желает знать, и ничем не интересуется.

— Я это уже заметил. Разговоров об Африке они не любят, всегда отвечают с раздражением и неохотно: «Ах, здесь нет ничего интересного. Поговорим лучше о Франции!»

— Совершенно точно. А если им дают поручения собрать какие-нибудь данные, что-нибудь исследовать, то…

— Это будут материалы, касающиеся налогов или мобилизации людей на работу.

— Ага, вы уже делаетесь африканцем!

Консул выбил трубку, сладко потянулся, закрыл глаза и томным голосом проговорил:

— Ну, я честно заслужил отдых, ван Эгмонт. Пожелайте мне приятного сна.

Но я потряс его за руку.

— Э-э, нет. Вы нарисовали безотрадную картину жизни во французской африканской колонии и на этом теперь обрываете разговор. Это нечестная игра! А как, по-вашему, выглядит жизнь в английских колониях? У меня создается впечатление, что вы просто струсили, уважаемый консул. Указывать чужие недостатки легко, а свои — неприятно и трудно. Но именно в этой половине разговора вы можете блеснуть наблюдательностью и объективностью! Ну давайте же всерьез закончим разговор!

— Вам уже случалось бывать в британских колониях в Африке?

— Я недавно пересек Золотой Берег.

— A-а, Гану. Хорошо. Вспомните, как выглядел на границе французский офицер?

— Вспоминать нечего. Как обычно: плохо выбрит, неряшлив и, кажется, не вполне трезв.

— Я в этом уверен. Как выглядели его солдаты?

— Босые, грязные, истощенные, без всякого следа воинской выправки, конечно.

— Именно — «конечно». Ну, а какими вам показались первый британский офицер и его солдаты?

— Офицер подтянут, идеально выбрит и подчеркнуто щеголеват. Позади него стояли, вытянувшись в струнку, солдаты в чисто выстиранной и тщательно разутюженной одежде. Их медные пуговицы сияли. Просмотрев мои документы, офицер сквозь зубы небрежно проронил солдату: «Пропустите, пожалуйста». Это «пожалуйста» меня потрясло. Первое «пожалуйста», которое я слышал в устах белого, говорившего с негром, да еще офицера — рядовому. Это странно режет уши после пребывания во французских и бельгийских колониях.

— Ну вот и все. Нужно ли мне добавлять еще что-нибудь?

— Нужно.

— Ладно. Видели вы английских чиновников и духовных лиц, раздающих зуботычины и пинки своим чернокожим слугам?

— Нет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.