17. XII

17. XII

Взят Калинин. Освобождена северная дорога от Тихвина до Волхова. Скорее бы, скорее бы. Я не ропщу, не ною, даю отпор всякому нытью, но, честное слово, тяжело становится <. > Сегодня ели мы только суп из столовой — подсоленная вода, жидко подмешанная ржаной мукой или отрубями. Я не могу достать в магазине той маленькой нормы, которая полагается.

Мне противно самой, что основные мысли за день — об еде. Объективно на фронте дела идут — «счастье боевое служить уж начинает нам», но ленинградцам пока еще очень тяжко. Теперь, в разгар лишений, я не жалею, что не уехала, хотя раньше и хотела уехать. Если удастся пережить это время, то оно останется в памяти навеки. А если не удастся — ну что ж, умирают люди несравненно ценнее меня. Я только хочу одного — чтоб я не унизилась до обвинений всех и вся за наши лишения. Я хочу только одного — не пасть духом, терпеливо перенести все до конца, даже до смерти, если придется. Тяжелее личных лишений видеть и слышать, как трудности озлобляют людей, с которыми живешь бок о бок и которых любишь. <…>

Я хочу записать кое-что о днях на оборонных работах, а то это сотрется в памяти. Я была 3 недели на Карельском перешейке на нашей старой границе. Места пустынные в течение ряда лет, одичавшие заросли кустарника, луга, розовые от Иван- чая, травы до пояса и отсутствие полей, посевов. Были необычайно знойные дни июля. Солнце висело в сизо-багровой мгле каждый день.

Что мы делали, я толком не знаю. Рыли канавы. Ходить было далеко, 5–6 километров в один конец. Уходили в 8 ч., возвращались в 9-10 ч. Я бы сказала, что работала я с радостью, но /военные/, начиная от комбата и кончая нашим взводным, пакостили людям по мере сил. Комбат был хам. Он лаял через плечо, когда к нему обращались почтенные учительницы с просьбой отпустить их в город за мылом — мы ехали на три дня, а пробыли три недели.

Мы жили сначала в сарае, спали вповалку на сопревшей под нами траве. Однажды комбату пришла в голову «блестящая» идея: в 11 ч. вечера показывать бойцам кино в нашей «спальне». Бойцы ввалились с винтовками, с цигарками и буквально топтали ноги и тела уставших и легших спать наших людей. И так было два вечера. Потом нас перевели в лазарет ночевать, сарай понадобился под сеновал. Нам не дали даже взять ту траву, на которой мы спали. А сена нам не дали — «оно денег стоит», — как цинично заявил нам хозяйственник, который заведовал сеном.

Повара были отличные, пищи много, но порядка никакого. Пожилые учительницы выбивались из сил, рыли по 10 ч., а пивник из ВПКО «дядя Гоша», — здоровый мужик, весь в бицепсах, как легендарный Полифем, пропускал парами нас в столовую, темную, как пещера, вонючую. Столы липкие, грязные, бачки, что для супа, что для чая, кое-как вымытые.

Лучше всего были бойцы, с которыми мы сталкивались на трассе: они достали нам несколько острых легких лопат, приносили воду, спасая от жажды, помогали корчевать пни и вырывать камни, ободряли шуткой. Они были чутки и человечны. <… >

Я не знаю сейчас, помогла ли бойцам наша работа, но мы рыли так, будто копали могилу Гитлеру. И очень неприятно, что холодные жесткие люди попытались затруднить наш быт, когда в этом не было нужды. Фронт был далеко, над нами не было ни одного вражеского самолета. А сколько неорганизованности, безобразия, неразберихи было на других участках. И все это по вине людей, приставленных руководить этими работами. Мне тяжело и неприятно думать, что я рвалась вернуться оттуда — и все это из-за хамства, равнодушия к людям, безразличия к элементарным человеческим потребностям.