Семен Шуртаков Он шел по родной земле

Семен Шуртаков Он шел по родной земле

1

Владимир Солоухин…

Упомянет ли кто в разговоре, сам ли, как вот сейчас, напишу это имя-звание – сразу встает в памяти одна незабываемая картинка. Встает ясно, зримо, хотя и давненько это было – еще в середине прошлого века, а если более точно: в начале августа 1946 года.

Я вижу себя в узком коридоре Литературного института внимательно читающим вывешенный на доске объявлений список абитуриентов, успешно выдержавших творческий конкурс. А когда, в конце списка, углядел и свою фамилию, за спиной послышалось:

– Ну что, флотскай, прошел?

Я обернулся. Рядом со иной стоял высокий русоволосый парень в туго перехваченной солдатским ремнем гимнастерке со следами недавно снятых погон. Я и сам еще не успел расстаться с полосатой тельняшкой, всего лишь месяц назад демобилизовавшись с Тихоокеанского флота. Это был первый послевоенный набор в Литературном институте.

– Я тоже, вроде бы, значусь в этом списке, – пробежав его глазами, сказал парень. – Так что давай знакомиться, будем вместе грызть гранит науки.

Я спросил у парня, откуда у него такое же, как у меня, нижегородца по рождению, круглое «о» (что, флотскай, прошел?) – не земляки ли мы?

– Я – володимерский, – в тон мне ответил он с улыбкой. – Нас разделяет всего лишь речка Клязьма, так что, считай – самые близкие земляки…

Такой была наша первая встреча с Владимиром Солоухиным. И как знать, не то ли самое близко-родственное оканье и послужило отправной точкой к возникновению нашей взаимной симпатии друг к другу. А уж потом все пошло само собой: мы и в учебной аудитории сели с ним за одну парту, и наши койки в институтском общежитии оказались рядом, в одной тумбочке держался и хлеб, который был тогда еще по карточкам. Разве что в творческих семинарах мы занимались врозь: Володя у поэта Владимира Луговского, я – у прозаика Константина Паустовского.

Преподаватели в институте, естественно, были разные. Один историк, например, запомнился всем нам уникальной фразой: «В результате первой мировой войны Австро-Венгрия была четвертована на три неравные половины…» Но среди наших учителей немало было и замечательных личностей. Не могу не упомянуть прямо-таки влюбленного в Древнюю Грецию Сергея Ивановича Радцига и его брата Николая Ивановича. Логику и философию читал нам очень известный автор учебников Валентин Фердинандович Асмус. Не очень мы любили нужный для нашего брата-литератора, но трудный предмет – «Введение в языкознание». Но все любили остроумного, замечательного человека Александра Александровича Реформатского, который нам это самое языкознание растолковывал. И, между прочим, никто другой, как Сан Саныч, что называется, с ходу, без долгих раздумий, «растолковал» фамилию моего друга Солоухина: никакого соленого уха в ней нет, просто выпала в разговорном произношении одна буковка, а на самом-то деле он – Соловухин, владимирский соловушко…

Ну, а в неучебное время, в голубом подвальчике, как «поэтично» звалось наше общежитие, мы читали друг другу свои только что написанные творения, вместе готовились к экзаменам, ходили на литературные вечера. Так что «рождение» В. Солоухина как писателя, его литературный путь от первых стихотворений до книги «Дождь в степи», которая была его дипломной работой – все это происходило, можно сказать, на моих глазах. Многие стихи, еще до того как они появлялись в печати, я уже знал или в рукописи, или на слух в авторском, так оказать, исполнении.

Наша дружба не прервалась и по окончании института. Я не раз, и не два приезжал в его родное Алепино и жил там неделями.

Стихи В. Солоухина и в нашем студенческом общежитии и на творческих семинарах принимались, что называется «на ура». Знаком он был любителям и ценителям поэзии так же по публикациям в газетах и журналах. И по окончании института главный редактор «Огонька» поэт Алексей Сурков пригласил его на работу в свой журнал.

Работа разъездного корреспондента значительно обогатила жизненный исток поэта, расширила диапазон его творчества. Постоянно публикуемые в журнале стихи и очерки собираются в книги, и, одна за другой, выходят сборники «Колодец», «Ручьи на асфальте», «Разрыв-трава». Популярность поэта В. Солоухина год от года растет. Хотя, если говорить о широкой литературной известности, то, как это ни странным может показаться, она пришла к нему через… прозу.

Выпустив книгу с экзотическим названием «За синь-морями» о поездке в одну адриатическую страну, В. Солоухин отправился в путешествие по родной владимирской земле. На каком виде транспорта? А пешочком, с рюкзаком за плечами и суковатой палкой в руке. И о том, что ему удалось узнать, увидеть и услышать во время этого, довольно длительного путешествия, написал повесть, назвав ее – надо бы проще, да некуда! – «Владимирские проселки». Вот этими «Проселками» он и стал известен не только во Владимире и Москве, но и в Сибири, и на Курильских островах.

«Странность» же объясняется очень просто.

Десятитысячные тиражи стихотворных сборников, вышедшие до «Проселков», это по нынешним нищенским временам могут казаться большими, чуть ли не астрономическими, а в те, тоталитарные, как мы их честим, годы считались ничтожными. Да и в самом деле: если мы три или пусть четыре книги умножим на десятитысячный тираж и получим тридцать или сорок тысяч экземпляров – это же капля в читательском море такой огромной страны, как наша, которую, к слову сказать, даже записные недруги считали самой читающей в мире.

«Проселки» же увидели, свет в «толстом» журнале, тираж которого исчислялся сотнями тысяч экземпляров, и вскоре же были повторены уже и вовсе двухмиллионнной «Роман-газетой». Автор получил тысячи – ну-ка попробуйте представить: не сто, не двести, а тысячи! – читательских писем.

Потому-то лирические повести «Владимирские проселки» и как бы продолжившая их «Капля росы» положили начало широкой, по-тогдашнему всесоюзной, известности В. Солоухина как новой восходящей звезды на небосклоне русской литературы.

Если вспомнить тютчевское: «Нам не дано предугадать, как слою наше отзовется», то солоухинское слово о родной владимирской земле отозвалось у тогдашнего читателя как сыновнее признание любви к России, к ее великой истории и неповторимой красоте, любви ко всему русскому. И надо сказать, что в те времена это прозвучало ново, как давняя, полузабытая, но родная музыка…

Новое – давнее – нет ли тут противоречия? Думается, нет. Сколько лет мы не слышали прекрасной русской музыки – колокольного звона, а вот теперь, по праздникам, запели колокола и нам кажется, что эта музыка в нас всегда жила и теперь как бы заново зазвучала…

В те же, близкие к «Владимирским проселкам» времена – разве что немного позже – ударили в свои колокола Федор Абрамов («Братья и сестры») и Василий Белов («Привычное дело»), еще позже – Валентин Распутин («Прощание с Матерой»). И зазвучала чудесная музыка первородного слова на просторах всей России. Она уже слышна стала не только у нас, но и далеко за рубежами. Правда, критики назовут эту музыку, этот печальный гимн красоте и величию русского народа – всего-навсего «деревенской прозой», а самих авторов и того уничижительно-пренебрежительно – «деревенщиками». Ну да не будем очень строги – что с них взять!..

Деревенская проза! Какая же она деревенская, если в Иване Африкановиче, в Пряслиных, в старой крестьянке Дарье художественно воплощены национальные характеры, их недосягаемо высокая нравственность. Если через них, в сущности, показан наш народ русский во всей его житейской мудрости и незащищенной простоте.

Проза, о которой речь, явила миру такой взлет нашей литературы, какого она не знала после «Тихого Дона».

И у истоков этой прозы, вместе с другими «деревенскими» собратьями по перу, был В. Солоухин. Его «Владимирские проселки» стали этапным произведением и для него самого и, в какой-то мере, для всей отечественной литературы.

2

В домашней библиотеке у меня более тридцати книг с автографами моего институтского однокашника, в том числе и знаменитый однотомник 1961 года с предисловием нашего патриарха Леонида Леонова, и собрание сочинений в четырех томах. Но когда я по какому-то поводу подхожу к этой солоухинской полке, рука моя почему-то чаще тянется не к томам, а к тонюсенькой, в два печатных листа, молодогвардейской книжечке «Дождь в степи», изданной в 1953 году. Весь титульный лист исписан не очень-то разборчивым почерком: «Дорогому Сене Шуртакову лучшему другу на память (далее идет: на память о том-то и о том-то. – С. Ш.) и вообще о нашей литературной молодости. С любовью Вл. Солоухин».

Конечно же, всякое напоминание о молодости приятно и трогательно. Однако для меня не это здесь главное. Подобных автографов много и на других книгах. Главное в том, что «Дождь в степи» – это начало Владимира Солоухина, его первое стихотворение, опубликованное в 1946 году в центральной газете, с которым он поступал в Литературный институт. «Дождь в степи» – это и первая книга, поэтическое, по признанию самого Солоухина, его крещение.

И это еще не все.

Стихотворение «Дождь в степи», давшее название книге, естественно входит в нее, но… но почему-то открывает книгу – «Колодец». В чем дело? А давайте-ка перечитаем концовку этого стихотворения:

…И понял я, что верен он,

Великий жизненный закон:

Кто доброй влагою налит,

Тот жив, пока народ поит.

И если светел твой родник,

Пусть он не так уж и велик,

Ты у истоков родника

Не вешай от людей замка,

Душевной влаги не таи,

Но глубже черпай и пои!

Да это же не что иное, как «программа действий» на избранном поприще! Программа, которой В. Солоухин следовал всю свою жизнь. Он неустанно черпал из своего светлого и полноводного поэтического родника и щедро поил душевной влагой миллионы читателей.

В поэтическом творчестве, в технике стихосложения В. Солоухин достиг высочайшего совершенства. Сколько литературных копий в свое время было поломано вокруг верлибра – свободного, то бишь нерифмованного и вроде бы никак не организованного стиха! Солоухин же просто писал: «Не прячьтесь от дождя! Вам что, рубашка дороже, что ли, свежести земной? В рубашке вас схоронят. Належитесь. А вот такого ярого сверкания прохладных струй, что льются с неба (с неба!), прозрачных струй, в себе дробящих солнце, их вам увидеть будет не дано…» А мы также просто читали, видели вместе с автором, как сверкает и дробится солнце в льющихся с неба дождевых струях, и не очень-то задумывались над тем: верлибр это или не верлибр. Мы слышали ни на кого не похожий солоухинский голос, пленялись непринужденностью, естественностью разговорной интонации («Вам что, рубашка дороже, что ли…») – и нам этого было вполне достаточно. Хороша та техника, то мастерство, которые не лезут в глаза, не выставляются напоказ, которых не замечаешь.

Переход со стихов да прозу – дело не такое уж и редкое. Чтобы далеко не ходить за примерами, сошлюсь на наш первый послевоенный набор в уже поминавшемся Литературном институте. Из принятых двадцати студентов более половины поступали со стихами, к пятому же курсу число поэтов поубавилось: кто-то «перешел» на прозу, кто-то – на критику…

В. Солоухин никуда не «переходил». Продолжил он писать стихи и после «Владимирских проселков». Впрочем, продолжали выходить и его новые книги прозы. И вряд ли надо усматривать в этом какое-либо творческое «раздвоение». Просто с годами накапливался жизненный материал, который мог лечь только в повесть или рассказ, а отнюдь не в стихотворение. Ни «Черные доски», ни «Письма из Русского музея», тем паче «Время собирать камни» написать стихами тоже невозможно.

Говоря о творческом пути В. Солоухина, не самым ли правильным будет, если мы выделим и даже как-то особо подчеркнем то, что он, как родился поэтом, так и оставался им всю жизнь. Поэтом являл он себя и в прозе. Яркая образность языковой фактуры, завидное богатство ассоциаций и удивительная, неповторимая, чисто солоухинская естественность повествования даже самую «серьезную» прозу делают поэзией, и едва ли не каждый «камешек на ладони» становится законченным стихотворением в прозе…

«Венок сонетов – давняя мечта…» Воистину, сплести такой венок – мечта многих поэтов, разве что не всем это по плечу. Вообще-то можно, конечно, поднатужиться и, «изведав власть железного канона», все же добиться, чтобы последняя строка предыдущего сонета служила начальной строкой последующего, да только частенько читать такой «венок» – все равно, что жевать вату: ни вкуса, ни смысла. У В. Солоухина же каждый сонет, облеченный в чеканную форму и являя собой самостоятельное, вполне законченное произведение, в то же время – неотъемлемая часть общего философского замысла. Все в этой своеобразной лирической поэме исполнено классической гармонии.

Себя другим в угоду не иначь.

Души от ветра времени не прячь!

Хранится в сердце мужества запас.

И свет во тьме, как прежде, не погас,

И тьма его, как прежде, не объяла!

С присущим ему мастерством В. Солоухин сделал достоянием широкого доперестроечного читателя творчество многих поэтов и прозаиков из национальных республик. Одно перечисление имен переведенных им на русский язык литераторов заняло бы добрую страницу. Им переведены тысячи строк из многотомного бурятского эпоса «Гэсэр», он – лауреат премии основоположника якутской литературы Алексея Кулаковского. А как не вспомнить болгарских поэтов, которые вместе с нами учились в Литературном институте – Лиляну Стефанову, Георгия Джагарова, Благу Димитрову – с их творчеством В. Солоухин постоянно знакомил русского читателя на протяжении десятилетий…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.