Мир моего детства в годы войны и послевоенной разрухи Тольская Ольга Георгиевна, 1940 г. р
Мир моего детства в годы войны и послевоенной разрухи
Тольская Ольга Георгиевна, 1940 г. р
Атмосферу всеобщего страха и тревоги дети воспринимают на уровне подсознания и быстро взрослеют. До трёх лет помню отдельные эпизоды скорее как фотографические снимки, чем связные события. Мне было бы проще нарисовать их, чем описать. Но, к сожалению, рисовать не умею! Кое-что выплывало из туманного небытия при рассказах родителей и старших братьев. После трёх лет помню многое достаточно отчётливо. Для детей и внуков записала всё и попыталась сложить мозаику своего детства.
Когда началась война, мне было полтора года. Мы жили на даче под Ленинградом, в Териоках. В субботу к нам приехал погостить двоюродный брат Андрей, который старше меня на 14 лет, и с моим папой пошёл на рыбалку. В сторону Выборга по шоссе сплошным потоком двигались войска. Папа решил, что проводятся военные учения. Утром, в воскресенье, около пяти часов, на бреющем полёте появились немецкие самолёты. Один летел очень низко.
Георгий Андреевич Тольский
Видна была свастика и лётчик в шлеме, он улыбался и махал рукой. Вскоре по радио объявили, что началась война!
Папа сумел пристроить нас к эшелону, в котором эвакуировался проектный институт, где он работал. Быстро собрались, не взяв даже тёплых вещей, о чём мама с няней часто с горечью вспоминали, и уехали в Арзамас к маминым родителям. В дороге эшелон бомбили. До сих пор помню пронзительный вой сирены, который проникал везде и вселял необъяснимый ужас. В страхе я прятала голову под подушку, где в темноте и тепле чувствовала себя в полной безопасности. На одной из станций нас кормили манными оладьями с киселём.
В Арзамасе мы прожили около года. Мама пошла работать бухгалтером в школу. Было голодно. Няня продавала свои вещи, чтобы купить продукты.
1941 г., март.
Наталья Кирилловна Тольская с сыном
Дедушка стрелял ворон, их варили и ели. Пахли они отвратительно! Бабушка раз в день топила печку и парила в чугунке мороженый лук. От недоедания у мамы начался фурункулёз, она не могла ходить, и няня возила её к врачу на саночках.
Арзамас расположен в степном засушливом районе, где летом практически не бывает дождей. Колодцы пересыхают, речку Тёшу может вброд перейти ребёнок. Городской водопровод имел ограниченные возможности, и власти города ввели для населения норму отпуска воды. Воду выдавали на колонке по специальным талонам, которые отры-1941 г., март. вал дежурный.
На папу пришла бронь из министерства, и его направили на Урал, в Свердловскую область, на Ново-Лялинский картонный комбинат для организации выпуска военных изделий. Летом 1942 года мы получили от папы вызов и с большими трудностями, в переполненных беженцами составах, добрались до Новой Ляли.
Утром, в воскресенье, около пяти часов, на бреющем полёте появились немецкие самолёты. Один летел очень низко. Видна была свастика и лётчик в шлеме, он улыбался и махал рукой. Вскоре по радио объявили, что началась война!
Прекрасно помню отъезд из Арзамаса. Жара, пыль, толпы людей на перроне, штурмующих вагоны. Крики, шум, ругань, плач детей. Я отчаянно реву на руках у дедушкиного брата. Наконец, в окне вагона появляются мама, няня и Кирилл. Окно опускается, и дядя передаёт меня в родные нянины руки!
Первое время в Новой Ляле мы жили в бараке вместе с семьями высланных из Поволжья немцев. Большая общая холодная кухня, заиндевелые двери на улицу. На этой кухне, к ужасу моей мамы и няни, немцы каждый вечер сажали своих детей в таз и обливали холодной водой! Русский контингент барака очень взволнованно это обсуждал, осуждал и возмущался.
У этих немцев мама купила мне любимую, сохранившуюся до сих пор, куклу Нельку и фарфоровый детский сервиз с супницей, салатником и соусником.
Ольга и Кирилл Тольские (1,5 и 3,5 года)
Из барака мы переехали в маленький дом в посёлке, где у нас была большая общая комната и проходная кухня с выходом на улицу. На кухне было тепло только тогда, когда топилась чугунная печка. К утру всё выдувало. Поросёнок, который жил у нас на кухне, забирался спать в духовку. Однажды няня не посмотрела и затопила печку. Бедный поросёнок выкатился оттуда с подпаленной щетиной и обгоревшими боками.
Там же я решила проверить, правда ли, что если в мороз языком лизнуть что-нибудь металлическое, то язык примёрзнет?! Оказалось, что правда! Я лизнула дверную ручку и примёрзла. Пришлось няне отливать меня водой из чайника.
Не могу установить какой-то хронологической последовательности в воспоминаниях. Почему-то больше всего помню зиму.
Из летних событий:
– Соседи держали гусей и барана, которых я очень боялась. Гуси шипели и щипали меня, а баран однажды прижал меня к забору, но я была маленькая и оказалась как раз между его рогами. Спасла меня, конечно, няня.
– Ловили налимов в реке под камнями. Однажды Кира руками поймал большущую рыбину.
– Помню первое платье, которое мне перешили из старого маминого красного в мелкий белый цветочек.
До пяти лет меня одевали «мальчиком» в то, что оставалось после Киры, а папа не давал отрастить мне волосы хотя бы до тех размеров, чтобы можно было завязать бант. Папа водил меня стричь «под мальчика», уговаривал вплоть до подкупа сладким. Против такого аргумента я не могла устоять и соглашалась. Мама сердилась, а папа смеялся и шутил… Вкус и фантик первой своей конфеты помню до сих пор: это был леденец с мятным привкусом. «Дует!» – сказала я, взяв его в рот.
Дружила только с мальчишками, всюду таскалась за Кирой. Помню, что однажды пришла к нему в школу. Учительница посадила меня за последнюю парту.
Играли, конечно, только в войну, в партизан. Наши друзья, братья Леонтьевы – Коля и Витя, – решили проверить собственную стойкость, если попадут к немцам в плен. Витя взял молоток и изо всех сил стукнул Колю по голове. Хорошо, что силёнок у Вити было не очень много, ему было пять лет. Однако голову Коле пробил.
После войны эти мальчики оба погибли. Их отца перевели работать директором ЦЗ «Питкяранта» под Петрозаводск. Он с детьми на «уазике» поехал за грибами. Стал разворачиваться и задними колёсами съехал на обочину дороги. Взрывной волной отца выкинуло из машины, и он остался цел, а мальчики сидели сзади, и их разорвало на куски…
Очень любили играть в бесконечных поленницах, которыми был заставлен весь наш двор. Там у нас были свои тайники. Однажды мы все чуть не сгорели: развели костёр, и дрова загорелись. Кира не растерялся, сдёрнул ватную курточку со своего приятеля и погасил огонь. Куртка почти вся обгорела, и нам сильно досталось.
С детства боюсь пожаров. Запах гари приводит меня в ужас. Сердце начинает бешено биться. Я с трудом справляюсь с собой, чтобы не впасть в панику. Когда мы жили уже в другом большом доме на горе, Кира с приятелями в соседней квартире выкуривали кошку из-под печки, бросая туда зажжённую бумагу. Загорелся мусор, дрова. Мальчики перепугались и закрылись. К нам через стену повалил дым. Я хворала, сидела дома и не участвовала в этом озорстве. Няня испугалась, побежала к соседям, а меня попросила позвонить к папе на фабрику. Мальчишки няне дверь не открывали, испугавшись, что им попадёт. Хорошо, мимо шёл молодой парень. Он выбил окно, влез в дом и погасил огонь. Уже горела стена между нашими квартирами.
Однажды вечером бегали смотреть, как горел большой двухэтажный дом. Суетились люди, выбрасывали из окон какие-то вещи, кричали женщины…
Вокруг посёлка были густые кедровые леса. Папа был заядлым охотником и, когда позволяло время, уходил побродить по лесу с ружьём. Однажды к вечеру ушёл ненадолго и не вернулся. Утром позвонили на комбинат.
Охотой увлекались многие местные жители. Ходили на медведей. У директора фабрики, Василия Саввича Соломко, в сарае жил медвежонок.
Люди отправились его искать, но вернулись ни с чем. Папа пришёл сам только на третий день. Кругом леса, на сотни вёрст одна деревушка или охотничья заимка. Как он сумел сориентироваться и вернуться, я не помню.
Охотой увлекались многие местные жители. Ходили на медведей. У директора фабрики, Василия Саввича Соломко, в сарае жил медвежонок. С его детьми, старшим Юрой и моим ровесником Васильком, мы очень дружили.
С няней
Мы с Васильком не расставались, дружно бегали на все сеансы в кино. Кино показывали в огромном деревянном бараке с рядами скамеек. Клуб принадлежал фабрике, и нас, детей директора и главного инженера, все знали. Что смотрели, совершенно не помню. Помню только, что часто мы с Васьком там засыпали. Нас теряли и везде искали. В конце концов папа запретил киномеханику пускать нас.
У В. С. Соломко был великолепный вороной жеребец с белой звездой во лбу. Мы с Васькой поджидали, когда Василий Саввич приедет домой на обед или после работы, чтобы прокатиться. На комбинат нас не пускали, мы стояли на повороте к посёлку. Как-то зимой жеребец испугался и понёс. Василий Саввич вылетел в сугроб, а кучер повис на вожжах и волочился за несущимся жеребцом. Мы с Васькой очень испугались, решили, что кучер запутался в вожжах, и жеребец его убьёт.
Зимы были очень снежные и суровые. Дома и сараи заносило по самую крышу. Последний дом, где мы жили, стоял на краю оврага, и мы катались на санках прямо с крыши сарая.
Забирались на крышу дома и прыгали в сугробы, проваливались до плеч, мальчишки меня, как морковку, выдёргивали за руки. На зиму мама шила нам из отработанного фабричного сукна комбинезоны-«медвежата», так что мы могли ползать в снегу в полное удовольствие.
Поздней осенью, пока ещё не выпал снег, но река уже замёрзла, любили бегать по чёрному гладкому зеркалу льда, лечь и смотреть, как внизу, в воде, шевелятся водоросли и плавают рыбы.
В посёлке почти все держали коз и кроликов. Няня тоже занялась «животноводством». Клетки с кроликами стояли на веранде. Кролики кролились зимой, в лютые морозы, поэтому крольчих забирали в дом, чтобы новорожденные не замёрзли… Однажды няня приняла крольчиху за разжиревшего кролика… Как-то утром, к нашему всеобщему огорчению, в её клетке мы обнаружили замёрзших крохотных крольчат. Как я плакала над ними, а няня корила себя за то, что так обманулась!..
Козлята появлялись на свет божий тоже в зимнюю пору, ближе к Новому году. Из хлева их приносили домой… В большой комнате стояла ёлка. Вокруг прыгали пушистые крольчата, кудрявые, с маленькими шишечками-рожками козлята и мы с Кирой! Носились вкруговую по всем комнатам, скакали друг за другом по столам, кроватям… Няня воевала со всеми!
Часто зимой в посёлке появлялись волки. Около проруби в овраге, куда ходили за водой, почти каждое утро находили останки съеденных собак. Однажды, под вечер, я возвращалась домой одна. Шла не по улице, а задворками, за сараями и увидела волка. Он стоял на пустыре, на пригорке: лобастый, опустив низко голову и поджав хвост… От страха я замерла на месте.
Однажды, под вечер, я возвращалась домой одна. Шла не по улице, а задворками, за сараями и увидела волка. Он стоял на пустыре, на пригорке: лобастый, опустив низко голову и поджав хвост… От страха я замерла на месте.
Волк тоже не двигался. Наконец я с дикими воплями кинулась бежать!..
Кира решил волка подкараулить. Зарядил отцовское охотничье ружьё и сел на крыльцо, напротив сарая, где жили козы… Сидел, скучал, мёрз на холоде. Волка не дождался и пальнул в дверь хлева!
Когда мне было около пяти лет, я превратилась в очень упрямую и своенравную барышню. Препиралась с няней, дерзила маме… Однажды поссорилась с обеими и решила уйти из дома! Мне без возражений собрали мешочек с вещичками и сказали: «Ну что ж, раз тебе плохо с нами, иди!» Я оделась, взяла мешочек, вышла из дома… Дальше крыльца я не ушла! Сидела, плакала и очень себя жалела…
Была, как говорят, «папиной дочкой». Кира больше похож на маму, я – на папу.
Папа был более терпелив со мной. Уложить спать меня мог только папа. Он садился играть со мной в карты и начинал выигрывать. Я сердилась, лезла на него с кулаками, надувалась и отправлялась спать! Вначале укладывала все игрушки, так что для меня места на кровати оставалось очень мало…
Частенько среди ночи падала и шла под бок к папе: «Подвинься, ишь развалился!»
Мыться в баню ходили к старикам-староверам. Дом и хозяйственные постройки у них были расположены под одной крышей и выстроены из почерневшей от времени лиственницы. Двор выстлан тёсом. При холодных снежных зимах это было очень удобно. Не нужно было выходить на улицу, чтобы пройти в хлев, сарай или баню. Мне очень нравилась сумеречная темнота двора, доски под ногами, низенькие двери в дом, крошечная банька… уютные старые люди, такие же кряжистые, приземистые и основательные, как и их дом…
В бане было невыносимо жарко. Не знаю по какой причине, однажды меня мыл папа. После мытья, одевая меня, не мог разобраться с моей одежонкой: где чистое, где грязное? Кое-как натянул на меня что попало, чулочки к лифчику не пристегнул. Я с рёвом, придерживая сползающие чулки, пришла к хозяевам. Была утешена, напоена чаем и приведена в должный вид!..
1 класс школы № 164. Ольга впереди справа (лежит)
У кого-то из Кириных друзей умерла бабушка. Кирюшка пришёл с поминок и рассказывал, что ел там блины. Мне так захотелось блинов, что я начала горько плакать от обиды, что меня не взяли. Тогда Кира говорит: «Лялька, не плачь! У них есть ещё старенький дедушка, когда он умрёт, я тебя обязательно возьму!..»
Голода я не помню. Бог миловал! Мы не голодали, но, конечно, питались очень скудно. Самым большим лакомством был чёрный хлеб с растительным маслом и солью. Почему-то запомнилось, что масло няня наливала на чугунную сковородку, сыпала соль, и мы туда макали хлеб…
Помню рассказ папы о том, как он с одним парнем с фабрики поехал в командировку в леспромхоз. Там их угостили горячим хлебом. Парень съел всю буханку и умер от заворота кишок…
Сразу после войны появились жмыхи, отходы от приготовления растительного масла, и шроты – от приготовления соевого масла. Все дети грызли их как самое большое лакомство. Даже рыбий жир, который нам давали перед обедом, я пила с удовольствием, заедая его чёрным хлебом с солью. Мой двоюродный брат, Андрей Тольский, лил рыбий жир везде, даже в суп!
Приблизительно в 1944 или в начале 1945 года, начали поступать посылки из Америки по ленд-лизу. Папе на фабрике выдали (что я запомнила): большую жестяную банку колбасы, серую в мелкую клетку юбку из очень мягкой шерсти, которую я носила, когда уже училась в институте.
Банка с колбасой запомнилась потому, что пустая была выдана мне для игры, и я очень сильно порезала руку о её край. Шрам между указательным и большим пальцами на правой руке у меня остался до сих пор…
Несчастная Россия! В 1990-х годах, в период очередного передела власти, опять, как во время войны, Америка, страны Европы, Израиль… стали присылать гуманитарную помощь: продукты, вещи… Круг замкнулся…
В феврале 1943 года к нам на Новую Лялю, похоронив родителей, из блокадного Ленинграда приехала папина сестра, Анна Андреевна Тольская. Ей было тогда 40 лет, но выглядела она старухой. С опухшими и сочащимися сукровицей ногами, шатаясь от слабости, шла, опираясь на палку. Чулки приросли к ногам. Чтобы их снять, пришлось долго отмачивать. Папа устроил её работать на комбинат браковщицей гильз для снарядов. Придя с работы, тётя Ася забиралась со мной на лежанку русской печки и рассказывала разные истории о том, как маленькая залезала в книжку с картинками и играла с её героями… Она была большая фантазёрка! Я замирала от восторга и допытывалась, как ей это удавалось. Тётя Ася загадочно улыбалась, сияя большими зелёными глазами, и отвечала: «А вот так!» – не раскрывая свою тайну!..
В феврале 1945 года папа был направлен на работу в Финляндию, в торгпредство, в качестве наблюдающего за отправкой оборудования для целлюлозно-бумажной промышленности в СССР. Из Финляндии папа присылал нам красочные открытки с трогательным текстом, которые я бережно храню и перечитываю с любовью и нежностью.
Папа пробыл в Хельсинки полгода. Решался вопрос о продлении командировки и возможности приезда в Финляндию семьи. Однако этого не случилось. Папу отозвали, и поехал в Финляндию кто-то из министерства.
Папино возвращение в нашу нищую жизнь казалось возвращением из сказки! Его рассказы о жизни в Финляндии, симпатия к финнам запомнились с детства. Тёплое отношение к этой стране и её жителям у меня сохранилось и поныне.
Из поездки папа, конечно, привёз всем подарки! Из того, что помню:
– Швейцарские позолоченные часики на изящном браслете для мамы. Когда я была студенткой, мама подарила их мне. Затем их носила моя дочь Аня, но у неё их украли вместе с сумочкой.
– Немецкий патефон с большим количеством пластинок, который был огромной редкостью и мечтой многих в послевоенное время. Он работает до сих пор, но иголки все затупились, новых не достать. Я редко завожу его – боюсь испортить пластинки.
– Набор цветных карандашей и финских ножей разных размеров с рукоятками из карельской берёзы, в тонких деревянных ножнах, которые мы с Кирой раздаривали, теряли, и очень скоро от них остались один воспоминания! Сохранился только один самый большой папин нож. Теперь он у Кирилла.
Возвращение из эвакуации
В апреле 1946 года мы получили разрешение выехать в Ленинград. Поехать вместе с нами папа не смог – задержали дела на комбинате. Сопровождал нас молодой паренёк Вася. Ехали со всем скарбом в теплушке, малой скоростью. Вагон был рассчитан на две семьи. С двух сторон от двери были настланы нары, в середине – печка-«буржуйка». Входили и выходили из вагона по приставной деревянной лестнице, которую поднимали внутрь вагона. С нами ехала ещё одна семья с двумя девочками, одну из которых я случайно встретила в Архангельске, когда была там в командировке. Она меня узнала, хотя мы не виделись почти двадцать лет!..
Ехали очень медленно. Подолгу стояли на полустанках, пропуская военные эшелоны, возвращающиеся с войны. Когда переезжали Уральский хребет, остановились надолго и побежали смотреть ледоход на реке Чусовой. Стояли на горе. Внизу в расщелине неслась река, выталкивая на крутые скалистые берега сахарные глыбы льда, вздымая и громоздя их друг на друга… Светило солнце, сияли брызги воды, лёд… синело небо, свет слепил глаза… и вдруг мы увидели, что состав медленно тронулся! Мама стояла в проёме двери, и отчаянно кричала нам, и махала руками! Мы бросились догонять поезд. Вася по очереди посадил нас на площадку последнего вагона. Весь перегон мама выглядывала на нас из окошка и очень волновалась. Я стояла, прижавшись к стене вагона. Было довольно страшно стоять на открытой со всех сторон площадке. Хорошо, что перегон был небольшим. Состав просто перегоняли с одного пути на другой!
Слева направо: Кирилл и Ольга Тольские, Валерий Корнилов, 1949 г.
После Уральских гор пошла равнина. Проезжали по полям сражений. Всюду стояли развороченные взрывами танки, какие-то искореженные груды металла… Иногда в кинохрониках военных лет показывают кадры, снятые после боёв на Курской дуге. Очень похоже на то, что мы видели из окна своей теплушки. Теплушка была точно такой, в каких возвращались с фронта солдаты, сидя в проёме раздвинутых дверей вагона…
В пути мы, дети, лежали на нарах, прильнув носами к маленькому окошечку, толкаясь и ссорясь за лучшее место. Внизу взрослые варили обед на буржуйке. На станциях бегали за кипятком и за водой…
Нам нравилась такая кочевая жизнь… Всё было интересно и увлекательно. Я не помню, сколько дней мы ехали, но думаю, не меньше месяца…
В Ленинград приехали под вечер в середине мая. Город поразил множеством разрушенных домов, тёмными провалами выбитых окон, камуфляжной окраской зданий, битюгами, запряжёнными в телеги на резиновом ходу, пустыми улицами с редкими прохожими, сумерком белой ночи…
Приехали мы на старую квартиру, в которой жили до войны, ул. Красной Конницы (до революции и теперь – это улица Кавалергардская), дом 20, кв. 14. Наша комната оказалась незанятой. Мебель и рояль, закрытый клеёнкой, сохранились… Где-то я недавно услышала, что в городе сохранились рояли потому, что их невозможно было сжечь. Дерево было так обработано, что не горело в печках-буржуйках. Не хватало температуры разогрева для горения.
Квартира была на пятом, последнем этаже. Потолок протекал, на рояль капала вода, но клеёнка спасла его, он не пострадал. Мама очень дорожила этим роялем. Его прислали ей родители в Ленинград из Козьмодемьянска пароходом.
Первую ночь после приезда ночевали у тёти Лены Тольской, чья семья жила в той же квартире. Они вернулись из эвакуации раньше нас и уже обустроились.
В квартире было пять комнат, вдоль них шёл длинный узкий коридор, в конце которого была кухня с выходом на чёрный ход. В кухне – большая плита, облицованная кафелем, раковина для умывания, столики вдоль стен с примусами, певшими на разные лады. Позднее примусы заменились керогазами и керосинками. Они уже не пели, но коптили немилосердно!
Кроме нашей семьи, занимавшей одну комнату, в квартире жили: в двух комнатах семья папиного брата, Петра Андреевича, жена – тётя Лена – и два сына: Андрей и Сергей.
Тётя Лена, Елена Владимировна, урождённая Карцева, была из потомственных дворян. Играла на рояле, прекрасно шила, вышивала, чему учила и нас с Сергеем. В комнате рядом с нами жила бездетная пара: военврач Антонина Алексеевна Швецова и её муж, Иван Александрович Высоцкий, бывший солдат Преображенского полка царской армии. Отечественную войну он закончил в чине майора. Оба имели очень много наград. В войну 1914 года Иван Александрович был награждён Георгиевским крестом. Он тяжело и много пил. Мы, дети, прятались по комнатам, когда он входил в квартиру. Часто скандалил и бил Антонину Алексеевну…
Несчастный был человек, не сумевший определить себя в мирной жизни… Высокий, сутулый, очень худой. Он ходил всегда в длинной солдатской шинели и в сапогах.
До войны у них был сын, который умер от туберкулёза. Его детские игрушки и книги Антонина Алексеевна отдала нам, и мама очень волновалась, как бы мы не заразились, хотя и прошло много лет после его кончины.
В последней маленькой комнатушке, переделанной из ванной комнаты, напротив кухни, жили мать со взрослой дочерью. Обе некрасивые, маленькие, бесцветные, похожие на мышек. Я иногда заходила к ним в гости. Комодик, столик у окна, узенькие кровати, накрытые накидками, салфетками, связанными крючком из простых белых ниток. Даже на настольной лампе была ажурная накидка! Всё это белоснежное великолепие производило на меня огромное впечатление! У нас было проще: стол накрыт клеёнкой, тёмные резные шкафы, чёрный рояль, папин письменный стол из красного дерева, заваленный бумагами, диван, кровати, покрытые какими-то тёмными шерстяными одеялами. Никаких белых пятен! Всё тёмное. Даже свет от люстры был какой-то приглушённый.
Жили тесно и скудно. Кира спал на сундуке, я – с мамой на кровати, няня – в прихожей на топчане, папа – на диване. Постельное бельё было очень ветхое, застиранное и залатанное. Никаких пододеяльников – одни простыни.
Когда я уже ходила в школу и подружилась с Леночкой Поликарповой, меня совершенно потрясли белоснежная хрустящая накрахмаленная скатерть на столе и постельное бельё с кружевными прошвами!
Вся наша квартира когда-то принадлежала моему прадеду, Петру Андреевичу Тольскому. После его смерти там жил одинокий брат дедушки, Владимир Петрович Тольский. При «уплотнении», которое началось в 20—30-е годы, квартиру перепланировали: закрыли двери между комнатами, перегородили коридор. В неё въехал папин брат, Пётр Андреевич, с семьёй.
Детьми мы любили играть в тёмном закутке коридора, между двумя перегородками. Ставили стулья с высокими спинками, связывали их между собой, накрывали одеялом и играли в «паровоз». У каждого был свой вагон – стул. В вагон усаживались куклы, мишки, забирались мы сами. На первый стул садился «машинист», и… «Ту-ту!..» – поехали! Машинистами всегда были мальчишки, мне доставалась роль пассажира. Андрей катал нас на этом «паровозе» по всему коридору. Взрослые возмущались, ворчали, а мы были рады, что с нами играет старший брат!.. Помню, как Андрей ложился поперёк коридора, лупил ногами в стену и с упоением пел: «У попа была собака…» – а тётя Лена безуспешно пыталась его образумить!
В коридоре было постоянно темно. Очень экономили электричество. Лампочки везде были самой маленькой мощности. Соседи неукоснительно следили за тем, чтобы не забывали гасить свет в коридоре и местах общего пользования. Если кто-либо по рассеянности забывал это делать, поднимался крик и скандал!
Я очень боялась темноты, и меня всегда сопровождал кто-нибудь из взрослых в моих «вояжах» на кухню и в уборную.
После войны в городе было множество крыс. Когда на кухне зажигали свет, они прыгали с плиты, со столов и нехотя прятались по норам. Мне кажется, размером они были с кошку!
Отопление было печное. Внизу, во дворе, в подвале, у каждого был свой сарайчик. Мама договаривалась с дворником, он пилил, колол дрова и приносил нам на пятый этаж, когда нужно было топить печь. Жена дворника раз в неделю стирала нам бельё. На кухне растапливалась плита, кипятились громадные баки воды. Посреди кухни, на табуретах, ставилось корыто для стирки. Пар поднимался к потолку клубами, как туман, выползал в коридор. Сквозь испарения еле мерцала под потолком электрическая лампочка. Пахло щёлоком, сырыми стенами, на которых оседала и стекала влага. В тёплую погоду бельё сушили во дворе, зимой – на чердаке.
По утрам приходила с бидоном молочница. На Охте ещё держали коров. Это был отголосок XIX века, века А. С. Пушкина: «…с бидоном охтинка спешит…»
В городе соблюдался порядок старого, ещё дореволюционного времени: в одиннадцать часов вечера закрывались парадные подъезды и ворота во двор. Запоздалые жильцы звонили в специальный звонок к дворнику. Тот выходил и открывал двери. За это ему полагалось дать «на чай». По Петербургской традиции дворники, в основном, были татары. В семье нашего дворника была девочка, моя ровесница, с которой я играла во дворе. Мама считала, что это совершенно неподходящая для меня компания, не разрешала ходить к ней и не позволяла приглашать к нам. Я сердилась, плакала и скандалила. Зато теперь очень хорошо понимаю, что значит «человек не нашего круга», как часто мне говорила мама.
Мостовые в городе повсеместно были вымощены булыжником. Только на Дворцовой площади и набережных Невы был диабаз: гранитные стёсанные плитки, необыкновенно скользкие в мороз и в дождь. Тротуары были из плит размером 50 х 50 см из местного серого известняка. На них очень удобно было играть в «классики».
Город очень хорошо был убран: ни бумажек, ни окурков на мостовой и тротуарах нельзя было представить! Зимой дворники начинали чистить улицу с пяти часов утра. Мы просыпались под шарканье скребков и лопат. Снег грузили на большие фанерные листы и увозили во дворы, где над сливными люками стояли печурки для таяния льда; вывозили на пустыри, где он не мешал; сбрасывали в реки и каналы. В каждом доме было по несколько дворников: на Петроградской в нашем доме было три дворника.
Игрушек было очень мало. Мы копили фантики от редко достававшихся нам конфет. Особенно ценили фантики с печатными рисунками: от «Красной Шапочки», «Мишки на севере», «Мишки косолапого». У нас во время войны пропали все хорошие вещи, а ящик с игрушками сохранился! Там была помпа-водокачка, вагоны с паровозом, ослик на колёсиках с хвостом и гривкой из настоящего конского волоса.
Обязательно кто-нибудь дежурил ночью на улице. Зимой – в полушубке до пят. Их так и звали – «пингвины»! Совершенно не страшно было возвращаться поздно вечером после спектакля или концерта. В тулупах и валенках, переваливаясь, «пингвины» ходили вдоль своей территории, в пределах видимости друг друга. Если кому-нибудь почудится что-то подозрительное, один начинает свистеть, и пойдёт свист вдоль всей улицы!
В каждом доме выделялось помещение под дворницкую. Дворникам предоставляли служебную площадь. После войны это привлекало очень многих. Работали за гроши, но очень добросовестно и дорожили своим местом.
На ул. Красной Конницы (Кавалергардской), рядом с домами № 8 и № 22, были пустыри с грудой строительного мусора от разрушенных зданий. На Очаковской улице, за школой, стоял полуразрушенный дом, огороженный хлипким забором, который никого не останавливал, и дети со всей округи играли в нём в прятки, в казаки-разбойники. Среди мусора собирали разноцветные стёклышки и осколки фарфоровой посуды. Игрушек было очень мало. Мы копили фантики от редко достававшихся нам конфет. Особенно ценили фантики с печатными рисунками: от «Красной Шапочки», «Мишки на севере», «Мишки косолапого».
У нас во время войны пропали все хорошие вещи, а ящик с игрушками сохранился! Там была помпа-водокачка, вагоны с паровозом, ослик на колёсиках с хвостом и гривкой из настоящего конского волоса.
На Кирочной улице, рядом с Таврическим садом, стоит музей А. В. Суворова. В правое крыло здания попала бомба: башенка, внутренняя часть помещения были разрушены, а мозаичные картины чудом сохранились!
На углу улицы Красной Конницы и Суворовского проспекта стоит большой пятиэтажный дом, облицованный серым гранитом. Во время войны в нём был военный госпиталь. Александра Ивановна Поликарпова всю блокаду вместе с моей подругой Леночкой прожила в Ленинграде. Она рассказывала, что была свидетельницей, как в этот дом попала бомба и как раненые выпрыгивали из окон, горели заживо… После войны дом восстанавливали пленные немцы, которые там жили. Среди них были расконвоированные. Им разрешали ходить свободно по улице. Худые, серые от голода, они ходили по квартирам, помогали по хозяйству, продавали самодельные игрушки. Их жалели, кормили. Даже мы, дети, отдавали им свои завтраки.
Закадычным Кириным другом был Юрка Рядов, отчаянная голова! В детстве он катался на трамвае на «колбасе», сорвался, попал под трамвай, и ему отрезало ногу. Он так ловко орудовал своим костылём, что мы не понимали трагедии его положения и даже завидовали, когда он в два прыжка преодолевал лестничный пролёт или лихо съезжал вниз по перилам! Он прекрасно плавал и переплывал Неву возле Охтинского моста. Родители у него были очень сердечными, добрыми людьми, но сильно пьющими. Взрослые между собой говорили, что такого повального пьянства до войны не было. На фронте выдавали «фронтовые наркомовские» сто грамм, и народ привык к выпивке. Но конечно, были и другие, более глубокие причины этой беды.
Самое неприятное воспоминание послевоенных лет связано с еженедельными походами в баню. Огромные очереди стояли уже на улице. На каждый билет выдавали по маленькому кусочку серого мыла. В гардеробе холодно: одетые, голые, уже вымытые и распаренные, и только что пришедшие мыться – все вместе. Толчея, очереди за свободными шкафчиками, за тазами, номерки на руках. Очередь к крану, чтобы налить воды, очередь под душ… Картина совершенно соответствующая рассказу М. Зощенко «В бане»!
Кроме того, мама любила мыться, с моей точки зрения, очень горячей водой! Мыло попадало в глаза, я плакала и не могла дождаться момента, когда меня вымоют и можно будет постоять под душем!.. И почему-то постоянное чувство стыда за то, что ты – голая, а кругом чужие люди…
Со второго класса школы я уже перестала ходить в баню: у моей подруги, Лены Поликарповой, была ванна, которая топилась дровами, и я мылась у неё. Какое это было блаженство!
Ещё одна горькая примета послевоенного Ленинграда – инвалиды без обеих ног. Их называли «самоварами» Особенно много их было в районе Московского вокзала, на Лиговке. Они разъезжали по городу на деревянных подставках, у которых вместо колёс были шарикоподшипники, отталкиваясь от тротуара деревянными «утюжками». По пояс они были зашиты в кожаные штаны. Их плечи казались очень широкими, возможно, из-за непропорциональности фигуры.
Когда их убрали из города, я точно не помню, но думаю, где-то в 50 году. Их ночью вывезли в дома инвалидов, один из которых находился в монастыре на острове Валаам. Мама ездила туда на экскурсию и рассказывала, что была потрясена видом этих несчастных. Говорили, что люди находили там своих близких.
У Ю. Нагибина есть рассказ с подобным сюжетом, по которому был снят фильм.
Пронзительные воспоминания о жизни этих несчастных оставил театральный художник Кочергин, уроженец Петроградской стороны.
Безвозвратно ушли в прошлое и керосиновые лавки со своим неповторимым ароматом керосина, мастики для натирания полов, мочалок из лыка… В нашем доме, в подвале, была такая лавка: в полутьме стояли квадратные чаны с керосином, желтовато-коричневым, как подсолнечное масло; на прилавке лежали бруски мастики разных оттенков, которые продавали на вес. Продавец резал их тонкой верёвкой. Так же продавали и серое хозяйственное мыло, и разные хозяйственные мелочи, скобяные товары.
Последняя керосиновая лавка в Парголово, около железнодорожного переезда, закрылась в конце 90-х годов.
Жизнь в Суоярви
После окончания войны папа получил назначение на должность главного инженера картонной фабрики «Суоярви». Фабрика находилась на бывшей финской территории, под Петрозаводском, недалеко от границы.
Летом 1946 года мы приехали туда всей семьёй. Папе дали отдельный дом в посёлке, на берегу озера. Деревянные дома финской постройки с большой кухней, высокими потолками и большими окнами стояли на высоких фундаментах. Озеро весной сильно разливалось, и вода подступала к посёлку.
Озеро было огромное, с островами и скалистыми берегами, с корабельными соснами – типичный финский пейзаж! По озеру ходил маленький пароходик, оставшийся от финнов, на котором плавали на острова за ягодами и за грибами. Ездили больше ради прогулки и великолепной природы. В окрестных лесах, рядом с посёлком, было полно ягод и грибов. Места были глухие, заброшенные и после войны пустынные. Развелось много дичи, волков, выходили медведи. Как-то мы с ребятишками собирали малину. Раздвинули кусты и увидели в десяти шагах медведицу с медвежонком! Кинулись бежать кто куда! Кира почему-то решил спасать меня на дереве!!!
Недалеко от посёлка проходила линия Маннергейма. Встречались полностью оборудованные блиндажи и доты. Взрослые пытались нам внушить, что в них опасно лазать, могут быть мины… Но детское любопытство и легкомысленность побеждали чувство страха и самосохранения! Мы забирались в них и играли. Домой приносили разноцветные пульки, противотанковые снаряды, и даже противопехотные мины! Одну такую Кира спрятал в папин сапог. Обуваясь, папа обнаружил её, страшно рассердился и принялся нас разоружать! Под домом, около фундамента печки, у нас был целый арсенал боеприпасов!
Однажды мы решили проверить мощность противотанкового патрона. Няня топила плиту и варила обед. Я забралась на лежанку, как на наблюдательный пункт, а Кира бросил патрон в плиту… Ахнуло так, что поднялся чугунный верх плиты, а суп оказался на потолке!
Как-то летом нашли закиданный валежником мотоцикл, но взять побоялись. Рассказали папе. Папа с кем-то пошёл, взял его и ездил на нём.
Однажды мы решили проверить мощность противотанкового патрона. Няня топила плиту и варила обед. Я забралась на лежанку, как на наблюдательный пункт, а Кира бросил патрон в плиту… Ахнуло так, что поднялся чугунный верх плиты, а суп оказался на потолке!
В лесу ещё бродили финны. Ночами пограничники с собаками проверяли дома. Как-то ночью пришли и к нам. Мы с няней были одни. Папа уехал в Ленинград. Вошли двое с овчаркой. Всё осмотрели, даже под кроватями посветили фонарём. Я проснулась, испугалась. После их ухода долго обе с няней не спали, всё не могли успокоиться. Из посёлка мы переехали на хутор. Ближайшие дома были в полукилометре от нас. Кругом лес. Двери не закрывались, финны жили без всяких запоров. Папа тоже не счёл нужным сделать замки. Дверь на ночь завязывали на верёвочку. Няня очень боялась, не спала ночами и засыпала только под утро, когда рабочие шли мимо дома на утреннюю смену.
Всем руководящим работникам на фабрике были выданы пистолеты.
У папы был огромный чёрный браунинг. Папа, когда уезжал в командировку, оставлял браунинг няне. Няня торжественно прятала его под подушку, но боялась даже взять его в руки, не то что применить в случае необходимости!
Осенью Кира должен был пойти в школу, и они с мамой с целым арсеналом оружия уехали в Ленинград. Тол и патроны Кира спрятал на печной трубе в коридоре, а с парабеллумом явился в школу и устроил там стрельбу! К нам приехала милиция, пистолет забрали, а папа заплатил штраф в 300 рублей, что по тем временам были огромные деньги!
В Суоярви с папой остались мы с няней. Няня завела хозяйство: кур, поросёнка и щенка – Барбоса. Барбос был единственным щенком, которого удалось отобрать у немецкой овчарки. Она ушла весной с волками, вернулась щенной, щенилась в закутке под лестницей, никого к себе не подпускала и передушила всех щенков. Еле-еле удалось отобрать и спасти одного!
Барбос был головастый, крупный, с широкими лапами, тёмного окраса. Каким он вырос, не знаю. Мы его оставили в шестимесячном возрасте.
Зимой всё хозяйство перекочёвывало на кухню: вдоль стен стояли клетки с курами, поросёнку и щенку были постланы подстилки – одному около печки, другому у няни под кроватью. Вечером все укладывались по своим местам. Гасили керосиновую лампу… Только всё затихало, как щенок пробирался к поросёнку, и начиналась драка за тёплое местечко возле печки! Няне приходилось вставать, опять зажигать лампу и ремнём восстанавливать справедливость! Разгонит их по местам, ляжет, задремлет, и всё повторялось сначала!
Всем руководящим работникам на фабрике были выданы пистолеты. У папы был огромный чёрный браунинг. Папа, когда уезжал в командировку, оставлял браунинг няне. Няня торжественно прятала его под подушку, но боялась даже взять его в руки, не то что применить в случае необходимости!
Замечательным был процесс ожидания, когда какая-нибудь курица снесёт яйцо! Начиналось длительное кудахтанье, которое сочувственно подхватывало всё куриное семейство. Настораживалась няня, настораживался и щенок… Оба замирали в ожидании, но няня не могла безотлучно находиться на кухне, ей приходилось выходить из дома то за дровами, то за водой. Щенок был в более выгодном положении, он мог никуда не отлучаться! Поэтому чаще всего яйцо доставалось ему! Придёт няня, а Барбос уже доглатывает яйцо и умилённо виляет хвостом, прося прощения!
Школа
В 1947 году я пошла в школу № 163 на ул. Кирочной. Это было здание бывшей Мариинской гимназии, основанной в 1797 году императрицей Марией Фёдоровной. Первоначально она имела название «Сиротское училище для девиц», позднее – «Институт», переведённый в статус гимназии.
Огромные светлые классы, особенно уютные, когда солнечные зайчики прыгали по паркету, по партам, светили в глаза и манили на улицу; длинный коридор с натёртым до блеска паркетом; актовый зал с бардовыми бархатными шторами на окнах и таким же занавесом на сцене. Это был настоящий театральный зал с лепниной на потолке, на стенах, с хрустальными люстрами.
В нём проходили все школьные торжественные мероприятия: приём в пионеры, линейки, концерты, вечера, посвящённые каким-либо датам…
Отопление было ещё печное. В каждом классе была изразцовая печка-голландка, которая топилась из коридора специальным истопником. В самые суровые зимы и холодные осенние дни в школе было очень тепло.
Нашему поколению повезло. Культура XIX века была ещё жива. Школа сохранила традиции гимназии. У нас преподавали дореволюционные классные дамы. Лучше всех помню Зинаиду Ивановну. Она преподавала у нас математику. Старая седая дама, гладко причёсанная, худая, в длинной узкой тёмной юбке, светлой блузке, с неизменным жабо и брошью. Она плохо видела, носила очень сильные очки, была некрасива, с длинным носом и маленькими глазками. Мы побаивались её, но за глаза посмеивались над её чопорностью и неумением с нами справиться. Самое большое, на что она решалась, когда мы уж очень шумели на уроке, она брала линейку и стучала ей по столу!
Никакой беготни на переменах по школе нельзя себе было даже представить! Нас выстраивали ещё в классе попарно, и мы, взявшись за руки, чинно вышагивали за своей учительницей, как цыплята за наседкой! Иногда в тёплую погоду нас выводили в школьный сад, и учительница играла с нами в «воротики» (золотые ворота, проходите, господа…) и в какую-то игру с «душещипательной» историей о царе и его дочерях, которые по очереди тонули и воскресали! Вся история сопровождалась печальной песней, которую я забыла, но помню, что было что-то трогательно-слезливое, очень меня расстраивало и действовало на детскую душу!
В первый день занятий учительница спросила, не может ли кто-нибудь прочитать стихотворение. В школу я пошла уже умея писать, читать и, конечно, зная много стихов. Почему-то мне пришло в голову прочитать стихотворение Майкова «Весна»:
Весна! Выставляется первая рама,
И в комнату шум ворвался —
И благовест ближнего храма,
И говор народа, и стук колеса…
В классе наступило гробовое молчание! На лице учительницы был ужас и недоумение, она даже не похвалила меня, как хвалила всех. Что случилось, я не могла понять, но неловкость положения помню до сих пор!
Это было время, когда о Боге, о религии говорили только как о мракобесии. Дети читали стихи и пели песни о единственном «отце и учителе всех времён и народов», И. Сталине!
В одном классе с нами учились девочки из детского дома, который располагался в одном из флигелей школы, девочки-переростки, пропустившие из-за войны несколько лет учёбы. Эти девочки заканчивали 7-й класс уже совершенными барышнями, лет по 16–17. Однако таковыми себя не ощущали и вели себя как дети!
В седьмом классе у нас после урока физкультуры был урок Конституции, который вёл, как я теперь понимаю, довольно молодой мужчина. Переодевались мы в классе и каждый раз тянули время, чтобы сократить урок. Он терпеливо ждал, когда мы наконец оденемся. Однажды не выдержал, посадил нас и начал урок! Мало кто из нас успел надеть платье! Сидели в нижнем белье, прикрывшись фартуками. В те годы о колготках, шёлковом белье никто и не слышал! Носили батистовые шитые рубашки, чулки с резинками и разноцветные штанишки до колен, в основном голубого цвета. Отвечать к доске он вызвал Лену Закарян (из известной семьи скрипачей, впоследствии и она стала скрипачкой). Та вышла, спереди прилично прикрытая фартуком, а сзади сверкая небесного цвета штанишками! Никакого смущения, что мы полураздеты, мы не чувствовали. Мы даже не понимали, что надо бы стесняться своего положения, что перед нами мужчина. Для нас он был просто Учитель – существо бесполое!
В младших классах формы ещё не было. Школьную форму по образцу гимназической, дореволюционной формы, ввели в 1950 году. Она состояла из коричневого платья, чёрного передника для каждого дня и белого для торжественных случаев.
Это было время, когда о Боге, о религии говорили только как о мракобесии. Дети читали стихи и пели песни о единственном «отце и учителе всех времён и народов», И. Сталине!
После окончания войны у нас подрабатывала портниха, Наталья Ивановна.
Её дом разбомбили, все близкие погибли, и она за малую плату и за еду работала по домам, перешивая и ремонтируя бельё и одежду. Из старой маминой юбки и кофты она сшила мне шерстяную синюю юбчонку и зелёненькую кофточку. По тем временам это было очень прилично! Девочки из детского дома, да и многие другие ходили в школу во фланелевых стираных-перестираных, потерявших цвет платьицах. Многие были острижены наголо. В городе ещё было полно вшей.
Сменную обувь, как теперь, не требовали. В то время все носили калоши или ботики, которые надевались на туфельки. Калоши снимали в гардеробе и оставались в чистой обуви. По нашему климату это было очень практично, а дети не бегали по школе в сваливающихся тапках и меньше болели. Жаль, что в угоду моде эта обувь ушла из нашего обихода. За границей калоши носят и сейчас, конечно не такие, какие выпускались в то время.
Многие девочки из нашего класса пережили блокаду в городе. Маленькая, хрупкая черноглазая Валя Черникова пела в госпитале во время войны. В школе она выступала на всех концертах. У неё был сильный красивый голос, удивительно тёплого тембра.
Жили мы все очень по-разному: отдельных квартир ни у кого не было, но были комнаты, или даже две. Хуже всех жила наша круглая отличница Валя Голубева. У них с мамой был уголок в общежитии трамвайного парка, на улице Зайцева. В одной комнате, перегороженной простынями, ютились несколько семей. В их уголке стояла кровать и стол. Шкафов никаких не было.
В послевоенные годы моего детства, как бы ни относиться к государственной политике того времени, но дети не были брошены на воспитание улице. Кроме городского Дворца пионеров, в каждом районе работали районные Дома пионеров и школьников. Почти во всех организациях, на всех заводах, в научно-исследовательских институтах были свои, ведомственные, дачи и пионерские лагеря. Отдых детей был повсеместно организован и доступен по цене. Городские детские сады выезжали на дачи. Если не было своей, снимали частные дома.
Одно лето Александра Ивановна Поликарпова сдавала в Вырице свой двухэтажный дом детскому саду. На участке дополнительно была построена летняя кухня-веранда, туалет для персонала, детская площадка. Со второго этажа дома был оборудован спуск в виде брезентового жёлоба на случай пожара, по которому мы с Леной с удовольствием съезжали!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.