Глава девятая «ВСЕ БЕСКОНЕЧНЕЕ РАЗВЕРТЫВАЕТСЯ ОБЛАСТЬ МЫСЛИМОГО»
Глава девятая
«ВСЕ БЕСКОНЕЧНЕЕ РАЗВЕРТЫВАЕТСЯ ОБЛАСТЬ МЫСЛИМОГО»
Мелодия возвращается. — Доклад Джоли. — Италия и Греция. — Радиевая речь и радиевые гонки. — Три юбилея. — Снова на Васильевском острове
Политический темперамент и государственное мышление позволяли Вернадскому претендовать на роль одного из лидеров демократии. Но ученому трудно стать политиком, его специальные интересы далеки от гущи жизни. Он склонен задумываться, причем в самое неподходящее время. Он не может погрузиться в настоящее до такой степени, чтобы забыть свой предмет. Когда требуется быстрое решение, мгновенное реагирование на изменение ситуации, он молчит. Он хорошо все продумает потом, когда ситуация установится. Вот почему Вернадский, один из самых активных членов ЦК партии, непрерывно обсуждавший любые возникающие вопросы, не переходит на роль трибунного вождя, как, например, Родичев.
Отвлекало от злобы дня желание понять и выразить то неизреченное чувство единства мира, которое заключено и в быстротекущей смене событий, и в вечных чертах мироздания. Время от времени, как пунктирная линия или внутренняя молния, прочерчивали небосклон сознания новая мысль и новый поворот темы. Все чаще возвращаются и толкаются, пытаясь родиться, его детские вопросы, иногда прямо во время тягостных речей на заседании Государственного совета.
Одно из таких свидетельств — запись на отдельном листке бумаги, датированная 15 сентября 1906 года. Что такое, спрашивает он, эволюция, возведшая человека со всем его душевным складом на вершину мира? Случайность? К решению загадки можно подойти с неожиданной стороны — геохимическим путем. Сознание и атомы. Мысль и химические элементы. Оставив в стороне все рассуждения о сущности разума и сознания, надо искать видимые химические следы их действия в земной коре. К счастью, наука не изучает сущности, только явления.
«Какое значение имеет весь организованный мир, взятый в целом, в общей схеме химических реакций Земли? Изменялся ли характер его влияния в течение всей геологической истории и в какую сторону?
Надо исходить из настоящего:
Роль человека — резкое нарушение равновесия; это есть новый сильный катализатор. Образование металлов, уничтожение графита, угля и т. д.
Разложение устойчивых соединений.
Какой + и в какую сторону дал человек?
Млекопитающие?
Птицы?
Рыбы?
Растения?
Не обусловлено ли все развитие не чем иным, как определенной формой диссипации (рассеяния. — Г. А.) энергии?
Без организмов не было бы химических процессов на Земле?
Во все циклы входят неизбежно организмы?»1
В сущности, здесь сжата вся дальнейшая биосферная программа поисков и исследований. Она всегда возникала, как только он возвращался на стезю натуралиста.
Летом 1907 года предпринимает давно задуманную экскурсию по Фенноскандии. В письме Наталии Егоровне очередной всплеск мысли: «Чрезвычайно характерна картина Финляндии, по которой проехал. Страна сглажена ледником до плоскости, скалы не возвышаются, а составляют ровное дно. На них жалкие деревья, с огромным трудом удобренные поля, и всюду болотистая торфяная земля. Реки и ручьи несут в море темную воду. И я ярко впервые пластически понял, какое колоссальное количество органического вещества уносится в море этими водами — это все продукт энергии организмов, который меня интересует в данное время. Роль их в жизни Земли гораздо значительнее, чем раньше предполагалось. Чтение становится понятным лишь после такого впечатления de visu»2.
Внимание! Перед нами практически первая формулировка идеи биосферы. Такие первоначальные мысли хороши тем, что понятны и просты высшей простотой, обозримы, целостны, узнаваемы потом, когда станут книгами. Особенно хороши эти: пластически понял, de visu. Что такое пластически? Пешеходное передвижение по поверхности без дорог, вдумчивое неторопливое наблюдение собственными глазами. Переживание веков в часы — суть забытой в век техники профессии натуралист.
Следующая черточка пунктира мысли отмечена летом 1908 года. Вместе с Наталией Егоровной и Ниной Вернадский приехал во Францию, намереваясь провести часть лета в «бретонской глуши», как он писал В. Я. Самойлову. Но отдых для него — лишь перемена места работы. И примерно через три недели возникает и оформляется новое понятие, которое отныне и навсегда станет центральным, а догадка, которая в письме к тому же адресату впервые высказана, осветит собой новую полосу жизни: «Много последнее время обдумываю в связи с вопросом о количестве живого вещества. Читаю по биологическим наукам. Масса для меня любопытного. Получаемые выводы заставляют меня задумываться. Между прочим, выясняется, что количество живого вещества в земной коре есть величина неизменная. Тогда жизнь есть такая же вечная часть космоса, как энергия и материя? В сущности, ведь все рассуждения о приносе “зародышей” на землю с других небесных тел в основе своей имеют то же предположение о вечности жизни?
Ну, да об этом в другой раз — но мысль все время занята этими вопросами…»3
Так летом 1908 года в Бретани возникло новое понятие живое вещество. Вернадский не придумал термин заново, он существовал давно (как общее обозначение живой ткани), но наполнил его совершенно новым содержанием теперь, когда создал геохимию: догадкой о постоянстве его количества на земле. И значит — никогда не «происходившим», вечным, равным самой материи и энергии, которые не могут ни из чего происходить, как думают о жизни. Насколько сильно волновала его эта мысль, видно из написанного тогда же, 27 июня 1908 года, письма сыну: «Мысль занята новой областью, которую охватываю — о количестве живой материи и соотношении между живым и мертвым. С некоторой жутью и недоумением я все-таки вхожу в эту новую для меня область, т. к. кажется, вижу такие стороны вопроса, которые до сих пор никем не были видны»4. Детские вопросы продолжают направлять внимание, подсознание работает. И вот он называет пароль: живое вещество, и с некоторой жутью, как Аладдин, открывает дверь в неизвестную страну.
Сразу все читанные и продуманные ранее факты выстраиваются теперь по-новому и обретают общий смысл. Еще в юности Вернадского поразил вычитанный им в «Nature» факт: английский путешественник Д. Каррутерс наблюдал грандиозное явление — обычное в тех краях — перелет тучи саранчи с берегов Северной Африки в Аравию. Она летела (только одна туча) над ним целый день, растянувшись на пространстве, как он определил, 5967 квадратных километров — территория среднего государства. Натуралист прикинул примерный вес тучи и у него получилось 42 с лишним миллиона тонн. Причем энтомологи говорят, что это не самая большая туча саранчи. Вернадский подсчитал, что по весу она равна количеству меди, цинка и свинца, извлеченного человечеством из недр за целое столетие.
Летящая горная порода. Ведь саранча состоит из тех же атомов, что и минералы, атмосфера и вода, но в другой комбинации.
Представим себе все живое население Земли: растущее, передвигающееся, плавающее и летающее… Это и есть вещество, если отвлечься от их форм. И как у вещества, у него есть исчислимые характеристики: вес, состав и многое другое, что теперь, после создания им науки об атомах в их природном состоянии, можно изучать количественно. Вот такое странное состояние атомов — самостоятельно передвигающиеся их соединения.
* * *
Заведование минералогической частью академического музея имени Петра Великого, на которую Владимир Иванович Вернадский назначен в Академии наук, — далеко не синекура. Многое приходится создавать заново (уже в третий раз!). И прежде всего пополнять коллекцию. Привозит из экспедиций, покупает цветные камни как разрозненно, так и целыми коллекциями у любителей. (Дома не держал минералов, как многие геологи, все отдавал в музей.)
Поставив цель вывести Петербургский музей в число лучших в Европе, Вернадский теперь совсем иначе осматривает европейские собрания.
Летом 1908 года, оставив своих в бретонской глуши, он переезжает через Ла-Манш, где попадает в страшную бурю, которую очень картинно описывает Наталии Егоровне: «Странно, при всем недомогании и отвратительном самочувствии я спокойно лежал, испытывая чувство гордости (sic!) в этой борьбе стихии с человеком несчастным и измученным вроде меня. И сам смеялся и удивлялся этой горделивому чувству. Я встал, чтобы посмотреть на море. Внезапная в море произошла перемена, должно быть, я ее почувствовал еще раньше! Стало тихо и чудно, и теперь солнце!»5
И вот он в Британском музее, внимательно осматривает его коллекции, поражается их обилию и полноте. Оказывается, хранители минералов музея получают от парламента (в пересчете на российские денежные знаки) 64 тысячи рублей в год, сумма, о которой в России можно только мечтать. «Удивительное собрание, — пишет жене. — Я совершенно подавлен богатством и широтой постановки. Создать такое учреждение — задача трудная. Но Россия должна иметь…»6 Все время пребывания в Лондоне Вернадский практически ежедневно общается со Струве. И не только по партийным делам, но, как можно понять, обоим было интересно друг с другом. Вместе ходили на художественные выставки, в ботанический и зоологический сады, просто гуляли по городу. Уезжая 7 августа 1908 года, пишет жене: «Струве проводил меня до вокзала, он очень мил; необыкновенно привлекательна его мысль, все время занятая высокими вопросами, полная эрудиции и глубочайшего интереса к окружающему. Он сильно заставил меня, ушедшего в другую область, вновь окунуться в великие вопросы познания. Это совершенно выдающийся человек, а даже его детски великое самодовление и знание своей цены не шокируют. Я должен сказать, что я его недооценивал»7. Они знакомы, надо думать, со времени создания «Союза освобождения» летом 1903 года, много заседали вместе в ЦК партии кадетов.
Ехал он в Дублин, чтобы побывать на самом представительном в англоязычном мире научном съезде — сессии Британской ассоциации наук, упоминавшейся ВА, где на этот раз она собирается. Сессии хороши тем, что на них специалисты докладывают не для специалистов своей науки и не для широкой публики, а для специалистов смежных научных профессий. Доходчиво и в то же время не спускаясь на разговорный уровень. Сопоставление достижений в разных областях неизмеримо обогащает всех.
Вернадский давно добивался создания такого общества в России. Прообраз существовал: съезды русских естествоиспытателей и врачей. Но Ассоциация ученых пока не создана.
Он имеет формальное право участвовать на съезде ВА, как ее член с 1889 года. А пока направляется в Дублин кружным путем через крайний запад Англии и Шотландию. Сначала в самый угол — Корнуолл, который римляне называли когда-то Крайней Галлией и где уже в то время добывалось олово. Край оловянных рудников встречает его той погодой, которую называют чисто английской, — дождем и туманом. Но ждать некогда, и он забирается на каолиновые разработки, которые похожи на те, что изучал в прошлом году в Швеции.
Да, профессия минералога — далеко не кабинетная. Нужно лазить в шахты и по горным выработкам, ковыряться в грязи, иногда под дождем, карабкаться по скалам. Здесь уже не воспаришь и не оторвешься от земли, причем в буквальном смысле. Он сильно промок, пробираясь среди разработок по глине и грязи, так что даже сапоги его развалились. Но зато… «Я набрал здесь образчиков, — делится с Наталией Егоровной. — К сожалению, и здесь, как и в прошлом году в Швеции, я попадаю в местности, которые находятся в стадии исследования и не изучены. Но с той стороны, с какой они меня интересуют, они и не будут изучены»8. Он имеет в виду геохимию, которой в Европе еще нет.
Закончив осмотр, переезжает в Шотландию. Из Эдинбурга перебирается в Ольстер, чтобы посетить «мостовую гигантов», и прибывает в Дублин.
Открывается сессия ВА торжественно. Ровно полвека назад здесь же, в Дублине, Дарвин и Уоллес сделали сообщение о теории эволюции. Теперь вступительную речь читает сын Чарлза ботаник Фрэнсис Дарвин.
«Какой период!» — поражается такому факту Вернадский в письме жене. На съезде ожидаются сенсационные доклады Рамзая и Камерлинг-Оннеса, невозможные еще десять лет назад: о жидком гелии, о превращении элементов. 4 сентября Владимир Иванович присутствует на интереснейшем докладе Дьюара о радии, в обсуждении которого участвовали физики первой величины: Томсон, Резерфорд, Рэлей. «Личные впечатления ужасно много дают, так, характерно, я слышал сегодня Стрёта, одного из больших работников по радиоактивности, — пишет жене. — К сожалению, минералогов здесь мало, и поставлено дело в Дублине довольно плачевно… Все-таки недаром сюда приехал, т. к. полон новых мыслей…»9
Последнее замечание относилось, по всей вероятности, к знакомству с геофизиком профессором Дублинского университета Джоном Джоли. Доклад его казался откровением, ключом к тем проблемам, которые решал сам. Его предчувствие революционного значения радиоактивности для всех наук о Земле начало сразу же подтверждаться. Зарождалась новая наука — радиогеология. Тяжелая часть таблицы Менделеева приобретала совершенно особое, необычное значение.
Начало, вероятно, положил канадский физик Б. Болтвуд, который рассчитал время распада урана и превращения его в свинец. Он показал, что темп этого превращения ни от чего внешнего не зависит, а только от каких-то процессов внутри атома. Значит, в земной коре есть по крайней мере одни точные часы — уран-свинцовые, идущие в своем ничему не подвластном темпе.
Джоли привел в своем докладе обобщающую сводку по радиоактивным элементам в земной коре и сделал осторожный, но вполне определенный вывод: количества энергии, которая выделяется в результате распада радиоактивных природных элементов, вполне достаточно для объяснения внутреннего тепла Земли.
Вернадский с его воображением мгновенно оценил вывод Джоли. Он мысленно представил себе неслышный и невидный, но грандиозный по своим масштабам ход векового изменения вещества земного шара: передвижение его от тяжелых атомов — к легким и высвобождение при этом какого-то количества тепла. Вместе с тем он понял, насколько далеки от действительности и фантастичны, в сущности, те расхожие представления, которые вращаются в умах даже весьма образованных людей. О том, что Земля сначала пребывала в некоем огненно-жидком, или раскаленном, состоянии, но постепенно остывала (отсюда возникло понятие «земная кора» — как окисная корка на поверхности остывающего металла). Делались даже попытки рассчитать возраст Земли таким способом: брался раскаленный шар, измерялось время его остывания, и эта аналогия переносилась на планету в целом.
Радиоактивность решала загадку внутреннего тепла Земли, не прибегая к умозрительным предположениям. Пусть не сейчас, но в принципе можно измерить как время жизни Земли, так и ее энергию. Мир становился объемным — у него появлялась исчислимая история.
И, без всякого сомнения, из факта радиоактивности, дающего тепло в природных условиях, рано или поздно будут извлечены практические дивиденды. При направленных усилиях, возможно, откроются новые, неслыханные прежде источники энергии.
Вернадский принадлежал тогда к очень немногим ученым, которые видели такую перспективу. Один из них, безвременно погибший Пьер Кюри, другой — открыватель изотопов Фредерик Содди.
Немедленно по возвращении в Москву он начинает добывать средства на радиологические исследования. В 1909 году наконец-то создается небольшая лаборатория в музее, куда Вернадский немедленно переводит Елизавету Дмитриевну Ревуцкую. (Она проработала здесь всю свою жизнь вплоть до блокады, которую не пережила.) И в том же году отправляет в Фергану на разведку радиоактивных минералов Ненадкевича. В 1909 году Вернадскому впервые отпускают тысячу рублей от Министерства просвещения на радиевые нужды. Так и в России скромно началась радиология.
* * *
Свое время Владимир Иванович продолжает делить между двумя столицами. Снова присутствует в Государственном совете, потеряв к нему всякий интерес и подчиняясь только партийной дисциплине, заседает в ЦК партии кадетов, которые стали теперь именоваться официально Партией народной свободы. Правда, партия еще не признана и не зарегистрирована. Участвует в занятиях Академии наук, уже в качестве экстраординарного академика.
В Москве преподает не только в университете, но и на Высших женских курсах, а также в открывшемся в 1908 году Университете Шанявского. Юношеская мечта о создании независимых от государства высших учебных заведений на частные средства обретала реальные контуры. Богатый золотопромышленник A. J1. Шанявский завещал городу Москве два миллиона рублей с условием использовать их на нужды просвещения до октября 1908 года. Составился комитет профессоров. Вернадский опубликовал в газете «Речь» громкую статью10. При отчаянном сопротивлении Министерства просвещения занятия все же начались. Иначе капитал пошел бы на другие нужды.
В 1908 году обучалось 400 студентов, а через три года уже 3600. Общественный совет сам вырабатывал оригинальный план образования, не похожий на министерский. Составлялись самостоятельные курсы, отражавшие последние достижения науки. Читались, например, такие необычные предметы, как «Местное самоуправление», соединявшие университет с либеральным земством. И вместе с земством вольный университет прекратил свое существование в 1918 году.
В каникулярные месяцы 1909 года Вернадский совершил давно задуманное путешествие по Германии, Швейцарии, Италии, Греции и Болгарии.
В Дрездене и Штутгарте купил ряд интересных минералов для экспозиции. Затем показывал альпийские красоты Наталии Егоровне и Ниночке, расстался с ними и направился в Италию.
В Рим приехал в воскресенье и задержался, чтобы осмотреть минералогические музеи. На другой день все утро до отъезда бродил по форуму, стараясь увидеть и почувствовать в покрытых патиной времени камнях прошедшие века. «Масса роится мыслей, и в этом движении мысли для меня весь смысл переживания таких антикварно-художественных прогулок. Мысли бегут, и их не поймаешь, а хотелось то, что внезапно является и что так тесно связано со всем ранее продуманным и узнанным. <…> Но какая-то внутренняя работа (творческая? — прочитав биографию Гёте — я думаю, это испытывали художники) идет внутри, и я ее чувствую, но не понимаю. Мне кажется, бессознательно идет у меня какая-то переработка вопросов научной космогонии. Опять душа рвется к бесконечному. Все это тяжело, так как выражается насмешливым и в то же самое время нежным сознанием человеческой суетности, и в такие моменты великие эпохи истории и вся судьба человечества кажется неосмысленной и муравьиной. Но выразить не могу, не хочу»11. Адресат сбивчивых мыслей — все тот же, всегдашний.
Через день он в Неаполе. Здесь его встречал профессор местного университета Ф. Замбонини, с которым, как совсем недавно с Джоли, быстро сошлись. Он, вероятно, настолько впечатлил итальянского коллегу, что тот в следующем году преподнесет ему сюрприз — откроет новый минерал и назовет его вернадскит.
Здесь Владимира Ивановича ждет давно задуманное восхождение на Везувий. 10 августа он вместе с гидом проделал 25 километров пути пешком и добрался до кратера. Два года назад вулкан извергался, а теперь молчал, лишь газы выходили из сильно измененного извержением кратера. Через день с тем же гидом взошли на соседнюю гору — Монте-Сомму и наблюдали курящийся Везувий сбоку. В результате «порядочно устал и набрал столько материала, что не успею уложиться», — сообщает Наталии Егоровне. Еще бы не устать — проделал пешком 25 километров по солнцу и без дороги.
Из Неаполя вместе с собранной коллекцией минералов отправился пароходом. Путешествие неспешное. Судно шло медленно, заходя во все крупные и мелкие порты Италии и Греции. Но вот, наконец, он в Афинах. Пока пароход стоял в Пирее, отправился поездом в северный Пелопоннес. Он уже видел с борта парохода южную часть полуострова — бесплодную и выжженную солнцем. Теперь попал в страну виноградников и масличных садов.
Обратная дорога от Олимпии до Афин заняла 12 часов и вызвала множество впечатлений. «И странную смесь составляли идеи и мысли, возбужденные чтением и видением нового, — пишет жене. — Удивительны здесь красные закаты и восходы солнца, странная растительность, контуры ландшафтов. В первый раз видел красивое фиолетовое море и ярко-синие светлые дали»12.
Не он первый поражался обилию красок и особому освещению здесь, в Греции. Может быть, и цивилизация расцветает только там, где много света, где можно после пятидесяти лет видеть все без очков и где такие краски? В Москву успел как раз к началу семестра 2 сентября.
* * *
Итак, в России начались первые радиевые исследования. Вернадский организовал в академии Радиевую комиссию. В нее вошли геологи Карпинский, Чернышев, физик князь Б. Б. Голицын, ученые других направлений. На первом же заседании прочитал большую записку «О необходимости исследования радиоактивных минералов в Российской империи». Как всегда, ставил проблему не утилитарно, а широко — исторически и теоретически.
И уже от имени академии комиссия обратилась в правительство с ходатайством выделить Вернадскому семь тысяч рублей на исследования. Вскоре действительно три министерства отпустили на эти цели даже не семь, а десять тысяч рублей. Правда, выдавали их с разными проволочками и по частям.
Вернадский пытается сразу придать делу международный масштаб. В январе 1910 года он едет на несколько дней в Париж. Встретившись с Альфредом Лакруа, просит познакомить его с Марией Кюри и с учрежденным для нее Институтом Кюри.
Лакруа привел его в институт, но мадам Кюри они не застали. Познакомился только с ее заместителем Дебьерном, с которым эта хрупкая женщина — великий экспериментатор — только что получила первый металлический радий. «Это живое учреждение, — пишет Владимир Иванович жене, — ютящееся в небольших ничтожных комнатах, работает 19 человек, большей частью иностранцы»13. Но вскоре институт должен вселиться во вновь строящееся для него здание в Латинском квартале.
Он рассчитывал договориться о геологических съемках и создать международную карту находок радиоактивных минералов, но это, к сожалению, не удалось. Лакруа, к тому времени член Парижской академии наук и профессор Национального музея естественной истории, обещал, правда, поддержку, но энтузиазм друга не внушал больших надежд — не хватало средств и специалистов.
Стало ясно, что в радиевых исследованиях, особенно в физической их части, Россия сильно отстает, если во Франции уже строится благодаря энергии Марии Кюри целый институт (что вполне естественно на родине открытия). Но сравнение в пользу французов не во всем, русские опережают их в минералогии радиоактивных элементов и в кристаллографических исследованиях.
Соскучившись по Парижу, он побродил по местам молодости, по Латинскому кварталу, побывал, конечно, в Пасси у Александры Васильевны Гольштейн — тети Саши российской эмиграции. Она повела его в Лувр. «Париж всегда так тесно связан со столь многим в моей молодости. Я так много здесь передумал и поэтому я всегда возвращаюсь к нему с удовольствием. И странно, как-то жаль, что время движется — а между тем вся красота Парижа в этих сохранившихся наслоениях огромной былой, культурной и сознательной жизни. Странно, отчего жаль прошлого — когда в сущности все миг один!»14
Радиевый институт построен и в Вене. А в России пока лишь он сам с сотрудниками да небольшие лаборатории в Томске и Одессе. А между тем радий уже находит даже практическое применение, им начинают облучать больных саркомой и раком. Препарат радия за рубежом стоит больших денег. Жизненно необходимо в ближайшее время найти источники радия в стране! Не может быть, чтобы на ее просторах и при ее горном богатстве таких месторождений не было.
Пока в мире разведано одно месторождение радия — Яхимов в Чехии, где добывают урановую смолку, ту самую, из примесей которой супруги Кюри выделили первые миллиграммы радия.
Вернадский чувствует на себе ответственность за все радиевое дело. И когда ему как новому академику по обычаю предложили произнести речь на торжественном ежегодном заседании академии, он назвал свою речь «Задача дня в области радия». Произнес ее 29 декабря 1910 года.
Много глубоких и серьезных ученых речей слышало классическое творение Кваренги — Большой зал академической конференции, тот самый, где Вернадский сфотографировался с другими академиками в день своего избрания адъюнктом по минералогии. Но не часто бывало так, чтобы речь впечатляла не только глубокими знаниями, но подлинным вдохновением и полетом мысли. Накануне он читал ее у Петрункевичей, речь понравилась, о ней уже разнесся слух — он ожидал большого наплыва слушателей.
Говорил с подъемом. Он не только знал предмет, не только охватывал мировую тенденцию исследований и перспективу новых открытий. Речь шла о большем — о переломе в сознании человечества. Наверное, подчеркнул он, только конец XVII века, когда в немногие годы создалась современная опытная наука, основанная на великих законах механики, мог сравниться с нашим временем. Мы должны видеть изменение основных составляющих, несущих конструкций и кирпичей здания науки: материи, энергии, пространства, времени, строения вещества.
Изменение касается не только физической картины мира. Нет, дело обстоит гораздо серьезнее. Впервые в связи с открытием радиоактивности человек становится в положение не научного наблюдателя, но научного осваивателя мира, производящего существа. Что несет с собой радиоактивность? «Благодаря открытию явлений радиоактивности, мы узнали новый негаданный источник энергии. Этим источником явились химические элементы»15. И далее: «Мы, дети XIX века, на каждом шагу свыклись с силой пара и электричества, мы знаем, как глубоко они изменили и изменяют всю социальную структуру человеческих обществ. <…> А теперь перед нами открываются в явлениях радиоактивности источники атомной энергии, в миллионы раз превышающие все те источники сил, какие рисовались человеческому воображению»16.
Но гораздо важнее, хотя на первых порах и малозаметны, изменения в сознании человечества.
— Всегда в такие времена менялась картина мира, резко изменялся строй представления человечества об окружающем… Эти представления неизбежно неоднородны. Можно и должно различать несколько рядом и одновременно существующих идей мира. От абстрактного механического мира энергии или электронов-атомов, физических законов мы должны отличать конкретный мир видимой Вселенной-природы: мир небесных светил, грозных и тихих явлений земной поверхности, окружающих нас всюду живых организмов, животных и растительных. Но за пределами природы огромная область человеческого сознания, государственных и общественных групп и бесконечных по глубине и силе проявлений человеческой личности — сама по себе представляет новую мировую картину.
— Эти различные по форме, взаимно проникающие, но независимые картины мира сосуществуют в научной мысли рядом, никогда не могут быть сведены в одно целое, в один абстрактный мир физики или механики. Ибо Вселенная, все охватывающая, не является логическим изображением окружающего или нас самих. Она отражает в себе всю человеческую личность, а не только логическую ее способность рассудочности. Сведение всего окружающего на стройный или хаотический мир атомов или электронов было бы сведением мира к отвлеченным формам нашего мышления. Это никогда не могло бы удовлетворить человеческое сознание, ибо в мире нам ценно и дорого не то, что охватывается разумом, и чем ближе к нам картина мира, тем дальше отходит научная ценность абстрактного объяснения17.
Как всегда бывало ранее в науке, новые открытия большого масштаба, получающие широкую известность в публике, вызывают соблазн объяснять с их помощью все на свете. Так и атомные открытия или теорию относительности многие склонны распространять на все явления окружающего. Между тем, будучи геохимиком, он видит, что ни физика, ни химия не в состоянии объяснить грозные и тихие явления, которые строят земную поверхность, не говоря уже о явлениях человеческой жизни. Вернадский легко преодолевает соблазн объяснять сложное через простое, целое — через его элементы. Целое не меньше говорит о свойствах вещей, чем детали, из которых они состоят.
Речь эта представляет собой рубеж в осмыслении всего пережитого им не только в науке, например, в таких ее новых областях, как история науки, но и в жизни: общественная работа, политическая борьба и государственные горизонты деятельности. Вот почему он заговорил здесь о новой картине мира, не сводимой к физической и естественно-исторической. Личность человека и его мир сами представляют собой целостную картину. Понимание человеческого разума, его места в мире, создание в нем науки, которая стала встроенным геном развития человечества, — это представление о ноосфере он сформулировал, таким образом, ранее, чем представление о биосфере.
Ученый сказал и о практических следствиях новых открытий. Ни одно государство не может быть равнодушным к новым источникам могущества, если не хочет плестись в хвосте цивилизованных стран. Академия наук должна прежде всего выяснить радиоактивные месторождения и энергично начать их изучение.
Через полмесяца после его выступления на конференции речь вышла из печати в «Известиях Императорской академии наук». Общественное мнение заинтриговано, оно улавливает, что Вернадский прогнозирует новые источники неведомой пока энергии. Газеты хотят познакомить публику с тем, что происходит в лабораториях, в этих тихих заводях, на которые ранее никто не обращал внимания, настолько далекими они казались от обычной жизни.
Он становится знаменит. К нему спешат интервьюеры. Тем более что в печать проникли сведения об увеличении бюджета академии на десять тысяч рублей специально на радиевые исследования. Некоторые журналисты даже просят Вернадского взять их с собой в экспедицию. Слово радий — в моде.
И пока газеты пишут о захватывающих перспективах, Вернадский планирует. Приглашает Самойлова, Касперовича, Ненадкевича, Ревуцкую, Крыжановского, Критского и распределяет их так, чтобы захватить как можно больший район. А сам думает побывать везде. Так хороший хирург делает только главную часть операции, а начинают ее и заканчивают ассистенты.
Двадцать второго апреля 1911 года Вернадский приезжает в Новороссийск и морем отплывает в Батум. Оттуда направляется за 90 километров в горы.
Тридцатого апреля он в Тифлисе, где его накануне избрали почетным членом здешнего общества естествоиспытателей. Отсюда прокладывает маршруты в Кульп и Чорох. Наталии Егоровне сообщает, что однажды сделал 30 верст верхом. Проходит серьезные пешие высокогорные маршруты.
Через некоторое время выяснилось, что кавказская часть экспедиции в смысле радиоактивных пород пока ничего не приносит. Попутно что-то открывалось (граниты, о которых никто не знал!), но, как говорится, не по теме. Поколебавшись, решил все же оставить помощников исследовать материалы. Сам с Ненадкевичем отправился дальше, в Среднюю Азию.
Маршрут их лежал через Баку, морем до Красноводска в Самарканд. Город поражал: среди убогих лачуг и грязи восточного базара возвышался Регистан, как драгоценный камень среди мусора. Сквозь наслоения веков проступало былое величие и великолепие. Регистан напомнил Вернадскому площадь Святого Марка в Венеции.
Однако исследователи спешат в предгорья Алайского хребта. Константин Автономович раньше уже побывал в Фергане и привозил минералы, в которых, несомненно, содержался уран. Из них частная компания рудника Тюя-Муюн добывала редкие металлы, но все признаки указывали на то, что руды гораздо богаче по составу.
Наняв проводника, киргиза Тюракуля, Вернадский с Ненадкевичем двинулись к руднику, добыча в котором уже не велась. Разбили палатку. По утрам ходили в горы.
Великое безмолвие окружало их. Первозданные складки гор уходили все выше, изменяя привычные масштабы и измерения. Фигура человека казалась насекомым, ползущим по краю смятого листа бумаги. Звуки глохли, не встречая препятствий.
Собирая образцы, они лазали в заброшенные карьеры, в пещеры, которые шли глубоко в недра горы. Вернадский подумывал найти спелеолога, потому что сами они глубоко пробраться не могли.
Возвращались с полными рюкзаками образцов. При свете костра делали записи. Вечером приезжал Тюракуль, привозил воду, готовил еду. Как-то раз внизу остановился караван верблюдов: невдалеке проходил караванный путь в Афганистан. Ненадкевич на всякий случай выстрелил пару раз в воздух.
Исследователи, как охотники, уже чувствовали, что, кажется, напали на след. Основной минерал, слагающий месторождение, содержал какой-то процент радия (как выяснилось позднее, небольшой, но вполне годный к промышленному обогащению). С образцами тюямуюнита, так назывался минерал, Ненадкевич возвращается в Питер, а Вернадский спешит дальше, на Урал, где его уже поджидают Ревуцкая и Владимир Ильич Крыжановский.
«На Урале масса любопытного, — сообщает Самойлову. — Из Мурзинки новые материалы… Здесь в Ильменских горах сейчас производим съемку (и картографическую — намечает нам министерство) и уже сейчас находится много нового. Есть минералы (редкие земельные), которых я не знаю»18.
На Урале нашли не только новые минералы, но и новых людей. Одним из вольных охотников за камнями оказался недоучившийся студент Московского университета В. М. Федоровский, изгнанный за организацию беспорядков. Вернадский взялся восстановить его в университете, и Федоровский закончил обучение.
Другой тоже оказался интересным человеком. Вот что о нем пишет Владимир Иванович: «К нам прикомандировывают очень симпатичного живого помощника лесничего Кулика, любителя минералов и природы»19. Леонид Алексеевич Кулик окажется впоследствии его ближайшим помощником, специалистом по метеоритам. Он первый проникнет в область тунгусского феномена 1908 года и опишет ее.
Тем временем возвратившийся раньше всех в Петербург Ненадкевич устраивает лабораторию для обработки материалов. Помещение нашлось тут же, на Васильевском, на берегу Малой Невы, недалеко от стрелки и здания Биржи. Квартира с историей. В верхнем этаже четырехэтажного дома выделялась мансарда с огромным окном, выдававшим ее художественное назначение. И в самом деле, тут была мастерская, где работал Крамской, а потом Куинджи. Недавно художник умер, помещение пустовало, и Ненадкевичу удалось его снять совсем недорого.
Из огромного окна лаборатории открывался чудесный вид на Малую и Большую Неву, на Петропавловку и Петербургскую сторону.
Приехав, Вернадский одобрил приобретение. Так открылась радиохимическая лаборатория при Академии наук. Отсюда вышло в свет много ученых и немало проблем. Вскоре сюда пришел Виталий Григорьевич Хлопин. Он станет первым помощником Вернадского по радиевым исследованиям и получит первый русский радий из тюямуюнита.
Тот, кто одержим, увлекает в своем стремлении других. Из своего путешествия по горным районам Вернадский писал сыну: «Чем больше вдумываюсь во все эти явления, тем все бесконечнее развертывается область мыслимого. Доволен, однако, тем, что для меня ясен путь работы. Не знаю, хватит ли сил, добьюсь ли средств, найду помощников? Но в своей работе я никогда не заботился об этом, раз только ясен путь»20.
* * *
Однако к тому времени, когда развернулись радиевые гонки, он уже не состоял в звании профессора Московского университета. В самом начале 1911 года правительство разгромило кадетское гнездо.
Началось все в ноябре 1910 года, когда большая группа студентов участвовала в похоронах Льва Толстого. Поступок студентов министерское начальство посчитало предосудительным, поскольку Толстой официально был отлучен от церкви. Нравственно опекавшие студентов «просветители» выразили неудовольствие и запретили им впредь участвовать в демонстрациях. Те, уже вдохнувшие воздух свободы, ответили забастовкой и, как обычно, сходками в университете. Попечитель округа вызвал войска, занявшие входы и выходы из здания на Моховой. Пошли допросы и аресты.
Администрация считавшегося автономным университета была поставлена, как писал Вернадский, в весьма унизительное положение, поскольку ее отстранили от управления. Автономия, как и вся лукавая игра двора в демократию, оказалась пустым звуком. И тогда ректор А. А. Мануйлов, помощник ректора М. А. Мензбир и проректор П. А. Минаков подали в совет университета прошение об отставке, продолжая, однако, выполнять свои обязанности. Но тут вмешалось министерство и в нарушение «Временных правил» удалило всех троих без всякого их прошения не только от административных должностей, но и из числа профессоров.
«Эта мера поразила как громом Московский университет, — писал по этому поводу Вернадский. — Студенческие волнения отошли на задний план, и на первое место выступил вопрос об автономии университета и человеческом достоинстве управлявшей университетом коллегии. Все управление велось проф. Мануйловым и его помощниками все года при постоянном контроле Совета и совещании с советской комиссией; все меры многократно утверждались Советом, сама отставка была Советом принята. Президиум Совета пострадал не за себя, а за исполнение поручений Совета»21.
В знак протеста и возмущения он и еще 20 профессоров подали в отставку. За ними на другой день последовали приват-доценты и другие преподаватели, числом более ста. Ушла сразу треть преподавательского корпуса. Случай, неслыханный в истории высшей школы.
Так неожиданно сам собой решился вопрос о выборе между Москвой и Петербургом, между преподаванием и чистой наукой.
Чуть более двадцати лет продолжалась его преподавательская карьера. Одновременно исполнилось и 25 лет научной деятельности. Когда начинал, в кабинете состояли в штате один профессор и один ассистент. А в 1911 году преподавали минералогию четыре преподавателя и в кабинете работали пять ассистентов. В музее собралось уже 20 тысяч экспонатов, были сделаны каталоги предметный, инвентарный и географический, он стал одним из лучших в России по оснащению и постановке дела. Недаром профессор называл свой кабинет вместе с работавшим при нем минералогическим кружком словом Институт.
В декабре 1910 года прошло его семьдесят седьмое занятие. Как выяснилось, последнее. Учеников Вернадский начал понемногу, по мере возможности, перетаскивать за собой. В 1912 году перевел в музей Александра Ферсмана.
К юбилею преподавания и научной деятельности ученики приготовили мэтру подарок. Они напечатали сборник своих работ, на титульном листе которого значилось: «В честь двадцатипятилетия научной деятельности Владимира Ивановича Вернадского». Одна из учениц по женским курсам Анна Брониславовна Миссуна назвала его именем открытый ею ископаемый организм.
О другом юбилее он вспомнил сам. 2 сентября 1911 года пишет из Берлина: «Моя дорогая Натуся, завтра 3.IX. — 25 лет нашей дорогой мне, близкой жизни. Я не люблю годовщин и юбилеев и всякие приуроченные к внешним фактам или явлениям воспоминания, но мне хотелось бы в этот день быть возле тебя, моей дорогой, горячо любимой. Нежно тебя обнимаю. Поцелуй Нинулю нашу»22.
В середине сентября он вернулся из-за границы, и они отметили серебряную свадьбу памятной фотографией. Это один из редких снимков, где они рядом и одни.
* * *
Двадцать первого сентября в письме Вернадский называет свой новый адрес: Васильевский остров, 14-я линия, дом 45. Так ровно через 25 лет они с Наталией Егоровной вернулись в места своей молодости.
Все повседневные интересы теперь сосредоточились здесь: Академия наук, рядом Геологический и Минералогический музеи; далее в Биржевом переулке — «куинджиевская» лаборатория; альма-матер с Обществом естествоиспытателей, которое ему особенно близко, и другими обществами. К тому времени он уже состоял не менее чем в двадцати научных обществах.
В связи с уходом из университета его исключили и из членов Государственного совета. Почувствовал большое облегчение, отпала тягостная необходимость ездить на другую сторону Невы в Мариинский и заседать на никчемных собраниях не нужного никому органа. Он даже не явился на обсуждение своего вопроса, и сиятельные старцы исключили его заочно.
Сын Георгий в 1910 году окончил университет и теперь тоже обосновался в Петербурге, готовился к профессорскому званию у известного историка С. Ф. Платонова. Тогда же он женился на троюродной сестре Нине Владимировне Ильинской (жену Георгия в доме звали Нинетта).
Но семейство Вернадских не уменьшилось. В 1911 году они взяли в дом племянницу, дочь умершей сестры Вернадского Екатерины Анну Короленко. По-домашнему ее звали Нютой. Судя по свидетельствам, Нюта была чуткой, необыкновенно развитой девушкой, жила глубокой духовной жизнью. Она училась играть на арфе, и дом Вернадских наполнился звуками музыки. Нюта увлекалась еще теософией и благотворительностью. Между дядей и племянницей установилась глубокая душевная близость.
Но, к несчастью, у Нюты слабые легкие. Летом 1912 года Вернадский повез ее на кумысолечение в башкирские степи, ненадолго прервав очередную радиевую экспедицию на Урал.
Как-то незаметно и центр братства переместился вместе с ними из Москвы. Кроме Ольденбургов и Гревса в Питер перебрался Корнилов, которого в 1908 году пригласили преподавать русскую историю в Политехникум, а потом в Политехнический институт. В Москве у Сабашниковых Александр Александрович выпустил два тома «Истории России XIX в.», первыми читателями и критиками которой стали Вернадский и Платонов. В Петербурге теперь и Петрункевич, поскольку ЦК партии кадетов находится здесь, и Родичев. Федор Измайлович счастливо избежал выборгской истории, не подписывал воззвания, потому что был в этот момент в Англии с парламентской делегацией. Это позволило ему выдвигаться в депутаты, и он работал в Думе до самого ее конца.
В Москве остался Шаховской, но и он часто присоединялся к друзьям. А они по субботам собирались теперь за самоваром Наталии Егоровны. Как о счастье вспоминает Корнилов об этих еженедельных чаепитиях. Их отличала особая атмосфера теплоты и воодушевленности.
Казалось, жизнь за кремовыми шторами установилась прочно и надолго.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.