Глава 32. Легенды и быль от Евгения Рейна
Глава 32. Легенды и быль от Евгения Рейна
С поэтом Евгением Рейном я знаком с середины 70-х годов. Он жил тогда в Москве, покинув по семейным обстоятельствам родную Северную Пальмиру. Не помню, по какому поводу попал я к нему впервые в гости (хотя поводов было немало, а главный – наши общие книголюбские страсти), но помню, что тот вечер оказался в моей жизни одним из самых интересных и ярких. Потому что Женя умеет так «развлечь» собеседника, что тот уходит от него с больной головой: интеллектуальные истории, неожиданные мемуары о его многочисленных друзьях – поэтах, художниках, актерах, бытовые новеллы, анекдоты, громогласная декламация стихов – и все это шумно и возвышенно.
Когда летом 1988 года мы вместе оказались в Ленинграде, Евгений Рейн показал себя истинным патриотом родного города: повез меня и моего сына-школьника на могилу Анны Ахматовой в Комарово, показал здание, где проходило судилище над его другом Иосифом Бродским, познакомил с дочерью знаменитого фотографа-портретиста Наппельбаума поэтессой Лилей Моисеевной Наппельбаум, и, быть может, самое главное – привел в гости на чай к недавно вернувшейся на родину из Парижа Ирине Одоевцевой.
Интервью у известного поэта, лауреата многих литературных премий я никогда не брал. Руки-ноги не доходили. Но для этой книги я предложил Евгению Борисовичу провести со мной несколько часов. Эти «часы» растянулись на месяц. Беседовали мы, как правило, в ресторане Центрального дома литераторов. Народу немного, столик на двоих. Пятьдесят граммов водки – мне, сто – Рейну. Беседовали легко, непринужденно, вопросы и ответы приходили сами собой. И все фиксировал мой диктофон.
С поэтом Евгением Рейном
– Тиражи поэтических книг от полумиллиона еще в 80-х упали сегодня до нескольких сот экземпляров. Как ты считаешь, нужна ли сегодня поэзия?
– Поэзия нужна всегда. В поэзии отражается история и смысл жизни народа.
– Это касается не только России?
– Это касается всего человечества.
– Поэзия сохраняет слово – основу понимания человека человеком.
– Да, это так. Язык – это то, что отличает одну нацию от другой.
– Когда-нибудь ты говорил на эту тему с Анной Ахматовой?
– Да, конечно, говорил.
Ахматова часто говорила о том, что стихи приходят и уходят. Но без стихов жить невозможно. К примеру, эпоха 1910– 1920-х годов подарила России почти два десятка великих поэтов. Такой эпохи больше не было никогда. Ты хочешь, чтобы я их перечислил? Пожалуйста. Белый, Блок, Вячеслав Иванов, Ахматова, Мандельштам, Цветаева, Георгий Иванов, Гумилев, Ходасевич, Маяковский, Бунин, Пастернак… Я говорю о первом ряде, а во втором тоже были замечательные поэты – Вера Инбер, Багрицкий, Асеев, Заболоцкий… А среди молодых того периода я считаю выдающимся поэтом Бориса Поплавского.
– Тебе сейчас, если не ошибаюсь, 77 лет?
– 29 декабря мне будет 76.
– У тебя прекрасная память – ты мгновенно сориентировался, назвал целый ряд имен.
– Ну да, чувствую я себя неплохо, однако годы есть годы.
– Как я понимаю, вся твоя жизнь после встречи с Ахматовой и, конечно, с первых стихов, связана со словом, с творчеством?
– Только. Я давно сам уже преподаю в Литературном институте, я – профессор.
– Среди твоих воспитанников есть подающие надежды?
– Если честно, к сожалению, могу назвать только единицы. Очень одаренным, к примеру, считаю Григория Петухова. Увы, многие молодые литераторы начинают пить. Талантливую поэтессу Светлану Кхаражевскую исключили из института за пьянство. Где она теперь, не знаю. Очень способным был студент Гудзев. Появился Лев Казовский. В общем, по пальцам одной руки можно перечислить тех, от которых в литературе можно чего-то ждать.
– Но при этом ты находишь удовлетворение в своей работе?
– Да, я люблю свою работу.
– Сколько получает профессор Литинститута?
– Очень маленькие деньги – 12 тысяч.
– Сменим тему. Ты по-прежнему живешь и в Москве, и в Ленинграде?
– Да, у меня даже есть такие строчки: «Двух столиц неприкаянный житель».
– Тогда ответь: как сегодня ты воспринимаешь Москву и Петербург? Какой город тебе больше импонирует? В Москве работаешь, живешь. Ленинград – твой родной город.
– Хороший вопрос. Отвечаю. Я был и остаюсь петербуржцем. Но Петербург сегодня – это глубокая провинция. Бедная, нищая, с очень высокой конкурентностью, с бесконечными интригами, с бесконечным недоброжелательством, с очень небольшими деньгами, которые приходится делить. И это, на мой взгляд, очень дурно сказывается на жизни в бывшей столице. Москва в этом смысле гораздо лучше, толковее.
– Но тебя тянет в родные края?
– Да. Я считаю Петербург лучшим городом на Земле, я его хорошо знаю, я коллекционирую книги по Петербургу, я туда постоянно езжу. Но жить предпочитаю в Москве.
– Когда я подарил тебе свою книгу об Андрее Вознесенском, ты спросил меня, и вправду ли я считаю Андрея великим поэтом. Ты сомневаешься?
– Я его оцениваю как замечательного, талантливого поэта, он голос времени, наследник футуристической линии русской поэзии, то есть Хлебникова, Маяковского, Кирсанова, Асеева. Я отношусь к его поэзии с любовью. Но великий поэт – это слишком ответственно.
– Ну, хорошо, сейчас у нас нет великих поэтов?
– Сейчас нет. Кроме меня. Шучу.
– А как ты воспринял выдвижение Евгения Евтушенко на Нобелевскую премию?
– Любая премия – это случайность. Он занимает 52-е место в рейтинге. Это слишком далеко до победы.
– К тебе с давних лет многие литераторы, коллеги, относились очень доброжелательно, серьезно оценивая твое творчество. Но почему твоя первая книга вышла, когда тебе было чуть ли не 50?
– Я ждал выхода сборника «Имена мостов» 17 лет. А вышла она, когда мне было 49.
– Как же ты, наверное, переживал, что книга не выходит?
– Знаешь, я обладаю счастливым характером. Публиковаться я начал очень рано, еще в школе. Первые стихи были напечатаны в газете «Ленинградская здравница», когда я учился в 10 классе. Потом печатался в «Молодом Ленинграде» и других изданиях, но не часто. Первая книга собралась в конце 50-х годов, и я отнес ее в ленинградское отделение «Советского писателя». Мне вроде бы улыбнулась удача. Замечательный поэт, близкий друг Пастернака Сергей Спасский, редактор издательства, прочел мою книгу и одобрил ее. Это было весной, он уехал плавать по Волге, и вдруг в Ярославле его нашли мертвым в каюте.
Дальше пошла невезуха. На книгу были написаны хорошие рецензии поэтами Вадимом Шефнером и Семеном Ботвинником. Но новый главный редактор Анатолий Чепуров меня обманул. Он сказал: «Мы относимся к вашей книге положительно, но отдаем ее вам на доработку на полгода».
Когда же через полгода я принес книгу, он ее не принял, сказав, что это издательство для членов союза. Мне надо было кормить семью, поэтому я стал писать сценарии, заниматься переводами, журналистикой, сочинять детские стихи… Потом у меня случилась личная трагедия – от меня ушла жена. И я уехал в Москву. Через пять лет сдал книгу в московское отделение издательства «Советский писатель». Она получила 11 рецензий, хотя нужно было две. Одиннадцать!
– Все положительные?
– Кроме одной.
– Кто ее написал?
– Цыбин. Книгу поставили в план редподготовки. А в это время я сдал стихи в альманах «Метрополь». Конечно, опять меня выбросили из плана[22]. И только в 1984 году, по настоянию Егора Исаева, книга вышла.
– Арсений Тарковский дождался выхода своей первой книги в 55… А ждал ровно столько же. Трагическое совпадение…
У многих поэтов, твоих ровесников, уже вышло по несколько сборников. Тебе было обидно? Как ты реагировал?
– Как я мог реагировать? Я говорил: «Меня не печатают». Но к тому времени мои стихи начали печатать на Западе, и довольно много.
– Тебе это приносило удовлетворение?
– Да.
– Ты всю жизнь, как стал литератором, живешь на гонорары? Помнишь свой первый гонорар?
– Я получил 150 рублей.
– Что ж. Нормально.
– 150 рублей, но «старыми». Студенческая стипендия была 300 рублей.
– А проезд на трамвае?
– 15 копеек. Телефонный звонок – 10 копеек.
– Как ты потратил свой первый гонорар?
– У меня был ближайший друг Генрих Штейнберг. Я пригласил его в кафе «Норд», а на оставшиеся деньги купил маме фарфоровую статуэтку собаки. Это же было дешево. Она сохранилась до сих пор.
– Ты сказал – первая жена от тебя ушла. Ты пил или гулял, в чем дело?
– У меня был роман с ее подругой. И меня выдал Анатолий Найман, который любил мою жену. Он потом на ней женился. У нас дочь – Анна Наринская, журналистка, работает в газете «Комерсантъ». Она носит фамилию своей матери.
– Ты с ней общаешься?
– Редко. На тусовках.
– Женщины занимали важное место в твоей жизни?
– Ну, ты знаешь, меня нельзя назвать бабником, но женщины имели немалое значение в моей жизни.
– В том числе и для вдохновения…
– Да, да. Но это все написано в моих стихах.
– Ты помнишь на память какое-нибудь короткое?
– Я помню, к сожалению, стихи значительно поздние:
В последней пустой электричке
Пойми за пятнадцать минут,
Что прожил ты жизнь по привычке,
Кончается этот маршрут.
Выходишь прикуривать в тамбур,
А там уже нет никого.
Пропойца, спокойный, как ангел,
Тулуп расстелил наголо.
И видит он русское море,
Стакан золотого вина,
И слышит, как в белом соборе
Его отпевает страна.
– Когда мы с тобой познакомились много лет назад, ты поведал историю об умной крысе. Я подзабыл детали. Ты можешь сейчас повторить этот сюжет?
– Пожалуйста. В городе Саратове на пристани стоял дебаркадер, где работала бригада грузчиков. Бригадиром был некто Бондаренко. А грузчики, они что грузят, то и имеют. Они грузили спирт «Роял». Ну и пили его. И пьяный Бондаренко остался ночевать на дебаркадере. Ночью он проснулся по малой нужде и видит: перед ним сидит огромная крыса. Будучи добрым человеком, он схватил со стола кусок колбасы, оставшийся от пьянки, и протянул ей. Крыса взяла эту колбасу и исчезла. Через пять минут появилась вновь, у нее в зубах была 10-рублевая бумажка. А 10 рублей тогда – это 3 бутылки водки и плавленый сырок. И так продолжалось каждый вечер: Бондаренко бросал крысе кусок колбасы, а она приносила 10 рублей. Прошло два месяца. Жизнь этого мужика превратилась в абсолютную феерию.
Но его жена Клава достала путевки в Крым, и супруги должны были на 24 дня уехать. Но как оставить крысу? У Бондаренко был кореш по фамилии Сергеев. Он его вызвал, показал ему этот трюк и говорит: «Я уезжаю на 24 дня. Но ты продолжишь кормить крысу колбасой. 24 дня это твои деньги. Когда я приеду, это мои деньги». Сергеев в первый же день пришел на дебаркадер. Появилась крыса, но колбасу брать не стала. Она полюбила Бондаренко, она не хотела иметь дело с Сергеевым. Разъяренный Сергеев схватил табуретку, бросил в крысу и убил ее. Когда вернулся из Крыма Бондаренко, они стали выпивать, и Сергеев ему все рассказал. В ярости Бондаренко схватил табуретку, ударил Сергеева по голове и проломил ему череп.
Суд. Бондаренке грозит тюрьма. Но жена Клава нашла адвоката-еврея по фамилии Гуревич, который вспомнил, что два года тому назад арестовали за хищения заведующего дебаркадером, но денег во время обыска не нашли. И Гуревич сообразил: он попросил поднять доски дебаркадера, и под досками лежал картонный ящик из-под яиц, наполненный десятками, – огромная сумма. А на деньгах лежал выводок мертвых крысят. Каким-то образом крыса установила связь между колбасой и деньгами. Меняя колбасу на деньги, она кормила своих детей.
Бондаренко получил условный срок. А с Сергеевым он помирился. Вся история.
Хочу пояснить: крысы абсолютно загадочные, мистические существа.
– Это все ты сам придумал?
– От начала до конца. На этот сюжет написано три произведения – Георгием Семеновым, Максудом Ибрагимбековым и Юрием Ряшенцевым.
– Ты хоронил Иосифа Бродского…
– Я полетел в Венецию на похороны Иосифа. Это все происходило на кладбище Сан-Микеле. Там три участка: католический, протестантский и православный. На православном его не могли похоронить, потому что Бродский не православный. Католики потребовали подтверждения его католицизма, которого тоже быть не могло. Поэтому оставался протестантский вариант, протестанты – самые либеральные. Собралось человек 200. Вырыли могилу. И что же? Как только сняли верхний слой земли, открылся старый гроб с прогнившей крышкой.
– Какой старый гроб?
– Старое венецианское захоронение. И в гробу лежал какой-то человек, скелет, на нем истлевший адмиральский мундир. Мария, вдова Бродского, чуть не упала в обморок. Немедленно зарыли могилу, позвали менеджера. И он нашел место метрах в 50 от первого. Но рядом с могилой фашиста этого, как его, поэта американского….
– Эзра Паунд…
– Бродский его ненавидел. А положили в двух шагах… И они теперь соседи… Но еще один момент. Для того чтобы похоронить Бродского, пришлось сбросить какой-то старый могильный памятник. Его сбросили, я к нему подошел и увидел, что на нем написано по-английски: «Чемпион». Это была какая-то старая могила англичанина по фамилии Чемпион. Представляешь, смешно, что Чемпион. Бродский ведь и был «чемпион».
– Когда ты впервые увидел Марию, жену Бродского?
– В Нью-Йорке. Когда они приехали из Стокгольма, где венчались в 1990 году. Там же, в Швеции, живет близкий друг Бродского, знаменитый славист Бенгт Янгфельдт. Это он настоял, чтобы Бродский обвенчался в православной церкви, хотя тот не принимал христианства. Я через месяц прилетел в Нью-Йорк, и с ней познакомился. Они еще жили в его старой малюсенькой квартире на Мортон-стрит в Гринвич-Виллидж.
Когда Мария забеременела, Иосифа вызвала теща и сказала: «Мария ждет ребенка, невозможно жить в такой тесной квартире». А семья Марии очень богата. Отец, итальянец, крупный банкир в Милане. Мать – потомственная русская дворянка. Иосиф говорит: «Я и сам понимаю». – «Сколько вы можете дать на квартиру?» А он уже потратил свою Нобелевскую премию. Он говорит: «Я не могу дать ни доллара». И теща говорит: «Квартиру покупаю я. Но вы к ней не имеете никакого отношения». И она купила потрясающую квартиру на Манхэттене. Стоит такая квартира 3 миллиона. В ней пять уровней. У него был кабинет на последнем этаже, он там и умер.
– Быть может, ты удивишься, но я оказался в обществе Марии раньше тебя, в Париже, кажется, это было весной 1990 года. С ней меня познакомили Михаил и Петр Хлебниковы, братья убитого позже в Москве Павла Хлебникова. Однажды они зашли за мной и повезли куда-то на такси, с нами ехала очень красивая девушка. Потом мы гуляли по Парижу. Помню, Михаил, как мне показалось, с грустью сказал, что у нее роман с очень известным человеком. Позже я понял, что он имел в виду Бродского.
– Бродский с ней познакомился в Париже. Она училась в Сорбонне, а он там читал лекции. Да, она очень красивая. И невероятно похожа на Марину Басманову, его петербургскую трагическую любовь.
– Ты знаешь, Женя, до сих пор переживаю, что общался с великим поэтом только по телефону. В первый свой приезд в США в 1988 году я загорелся желанием взять у него интервью для журнала «Огонек». Я сделал это интервью, первое в советской прессе. Личной встрече помешал неожиданный катаклизм в штате Массачусетс – снежный буран перекрыл все дороги к местечку Саут-Хэдли, где в колледже преподавал Бродский. Ты бывал там у него?
– Да, бывал, это в трехстах километрах от Нью-Йорка. Также как и ты, я оказался в Америке впервые в 1988 году. Мы вместе с Бродским выступали перед студентами, там у него я провел несколько дней. Само здание колледжа и все, что находится внутри, довольно роскошно и даже помпезно. Американские богачи, миллиардеры, отдавали сюда своих детей. Помещение занимает пятьдесят комнат. На стенах подлинники Тициана, в шкафах роскошные книги, бары полны, говоря по-нашему, ликероводочных изделий. Как-то вечером я предложил Иосифу: не пригласить ли в нашу мужскую компанию пару-тройку девушек. Просто посидеть… Но Бродский отверг мою идею: «Это невозможно, будет скандал…»
– Давай еще парочку историй из твоей жизни.
– Году, наверное, в 75-м от «Литгазеты» я поехал в Литву. А в Литве есть городок Паланга, и там, на окраине Паланги, был рыболовецкий совхоз имени Палецкиса, их коммуниста. Основной доход этих рыбаков – угри. Между прочим, угорь – самое загадочное существо в мире. Он нерестится в Саргассовом море, это около Кубы, и плывет к берегам Литвы. Там его вылавливают, коптят, и он стоит большие «бабки».
И вот в этом совхозе жила семья – два сына и отец. Они все промышляли рыбной ловлей. Как-то раз отец один, без сыновей, отправился на рыбную ловлю, лодка опрокинулась, и он утонул. По советским законам тех времен, если промысловый рыбак две недели не возвращался с промысла, его считали погибшим. Но у местных добытчиков были свои законы. Они взяли багры, поплыли к скалам. Короче говоря, нашли труп отца-утопленника. Он был весь обвешан угрями. Угри ведь жрут покойников. И перед ними встала громадная нравственная проблема. Они – католики, и надо было отца похоронить по католическим канонам на католическом кладбище. С другой стороны, они имеют огромную наживку в лице отца. И они выбрали второе. В течение двух месяцев ночью тайно выходили в море и забрасывали труп отца в сетях. Труп отца! Угри на него клевали, они их коптили и продавали, таким образом зарабатывая немалые деньги. Когда же от отца осталась горсточка костей, решили наконец похоронить. На том католическом кладбище в Паланге сторожем работал русский мужик. Они ему дали пять бутылок водки, и он в чужую могилу подхоронил эти кости, потому что главное для католиков, чтобы на освященной земле. Но он же русский человек, и кому-то проболтался. Их арестовали. Я был на суде. Их судили за святотатство. Угадай, сколько они получили? По шесть лет. Вот это Шекспир. Кино такое снять…
– Ты опять это сочинил?
– Да нет, говорю тебе, – подлинный случай…
Ты знаешь, кто получил Нобелевскую премию?
– Ну, не Евтушенко.
– Получил шведский поэт, друг Бродского, Тумас Транстремер. Он очень известен в мире.
– Ты с ним знаком?
– Я был у него в гостях в Стокгольме в 90-х годах, когда приезжал на международный поэтический фестиваль. Бродский, который очень высоко ценил его поэзию, меня к нему отвел.
– Но у тебя тоже немало разных премий, кажется, 17, в том числе одна Государственная?
– Две. Пушкинская тоже государственная. Много премий разных журналов: «Звезда», «Таллин»….
Хочешь, я тебе расскажу еще одну историю?
– Конечно. Я к тебе за этим и пришел…
– В 1997 году Ельцин вручает мне Государственную премию. В Георгиевском зале тысяча человек. Президент понятия не имел, кто я такой. Он был пьян в ж…
– Не может быть…
– Именно так. А сзади стоит консультант и что-то ему шепчет. Ельцин вручает мне все эти дела и, называя меня не «Рейн», а «Реин», спрашивает: «Ты откуда будешь?» Я отвечаю: «Я из Ленинграда, Борис Николаевич». Он мне говорит: «Я тебе утром дам мягкий вагон». Я решил, что он с ума сошел – какой мягкий вагон, зачем он мне нужен?! А он так тихо продолжает: «Увези от меня Ленина». Это шутка его такая. Впервые тебе рассказываю.
– Расскажи о своей жене. Как вы познакомились? Я слышал, у твоей Нади нелегкий характер. Впрочем, ты сам не подарок…
– Да, это правда. С Надей я познакомился 30 лет назад. Были печальные времена для альманаха «Метрополь», и я пребывал в нищете страшной. Но у меня хранились гравюры гениального художника, моего близкого друга Олега Целкова. Когда он уезжал, мне их подарил. И я решил эти гравюры продать. Я обратился к Наташе Шмельковой, подруге художника Зверева, не может ли она найти покупателя. И она привела Надю. Так мы познакомились.
– И Надя купила?
– Надя купила. Я продавал-то по 40 рублей. Теперь это дороже.
– Еще бы. На недавнем аукционе картина Олега Целкова ушла за триста тысяч долларов.
– Так вот. Я люблю Надю. Она красивая женщина. Хороший искусствовед. И, кроме того, она необыкновенно толковый человек, а я человек крайне бестолковый. Я не владею компьютером, у меня нет мобильного телефона. Надя знает и любит мои стихи, понимает их. Она ведет все мои дела, и не только литературные. Куда-то поехать, надо же билеты брать, гостиницу снимать. Все Надя. Она моложе меня на 26 лет. Как шутил мой друг Довлатов: я был женат трижды, и все три раза удачно.
– Кстати, о Довлатове. Как ты считаешь, почему он сегодня так популярен?
– Он был выдающимся человеком. Хотя много врал. Его много лет не печатали, и это обстоятельство породило в его характере чудовищные комплексы.
Вот еще одна история. Из жизни Довлатова. Самым известным писателем в 60-е годы был Вася Аксенов, и Довлатов мечтал с ним познакомиться. Приехал в Москву. В те времена я был женат на Наташе, моей второй жене. Мы жили на Зубовском бульваре. Я позвонил Аксенову и говорю: «Приехал Довлатов, талантливый человек, очень хочет с тобой познакомиться». А Аксенов уже читал его рассказы. Он говорит: «Я с удовольствием с ним пообщаюсь. Я за вами заеду на своей машине, и мы поедем обедать в ЦДЛ». Приходит ко мне Довлатов – сидим, ждем Васю. Угадай, что случилось дальше? За пять минут до появления Аксенова Довлатов схватил пальто и убежал.
– Но почему?
– Не мог пережить популярности Аксенова. Комплекс?
– Да. Зато сейчас ему воздается. Он один из самых читаемых у нас писателей.
– Да, сейчас он выше Аксенова… Но, между прочим, он взял 15 моих сюжетов. Мы жили в Ленинграде в двух соседних домах на улице Рубинштейна. И каждое утро он приходил ко мне похмеляться. Он же пил. А я держал дома водку, пиво, какую-то закуску дешевую. Бычки в томате, помнишь?
– Как не помнить. Это незабываемо…
– Я ему рассказывал разные байки, случаи, и он это все запоминал, а потом использовал в своих вещах. И я могу объяснить, в чем дело. Довлатов – писатель без единой идеи, хотя человек громадного таланта. Он замечательный стилист, и у него есть блестящие вещи – «Заповедник», «Филиал». Раннюю его прозу я не очень люблю, потому что он пытался писать для советской власти. «Зону», например. Но он дитя 70—80-х годов, когда советское общество стало целиком деидеологизированным. И вот воспевание алкоголя, воспевание такой жизни, как масло на поверхность моря, пришлось на поколение его читателей.
У меня написана книга «Мне скучно без Довлатова».
– Да. Она у меня есть, я ее, конечно, читал. Смешная, и в чем-то трагическая…
За тобой рассказ об Анне Андреевне, которую ты знал с юных лет…
– И даже раньше. 1946 год, декабрь. У меня была тетка, двоюродная сестра моего отца, Валерия Яковлевна Познанская, химик, дважды лауреат Сталинской премии. Ее мужем был Максим Рыльский. Во время войны, в Ташкенте она познакомилась и подружилась с Ахматовой. И во многом ей помогала. После ждановского постановления, тетка, как некоторые, не испугалась. Она приехала в Ленинград, сняла «люкс» в гостинице «Астория» и устроила для Ахматовой то, что называется в Англии «файв-о-клок», то есть чай с пирожными. И пригласила мою маму, Марию Александровну. А мама взяла меня. Мне шел двенадцатый год. Я прекрасно все помню, помню даже, как выглядел Исаакиевский собор в тот день.
Прошли годы. Я – студент и, конечно, уже слышал, что Ахматова живет в Ленинграде. А тогда, не знаю, как теперь, была такая система «Ленгорсправка». Чтобы узнать адрес человека, надо было заплатить 15 копеек и назвать его имя, отчество и год рождения. Я знал год рождения Ахматовой – 1889-й. Заплатил 15 копеек и сразу же получил нужный адрес: улица Красной Конницы, дом четыре. Тут же у киоска сел на такси и поехал. Дверь мне открыла Ханна Горенко. Это бывшая жена брата Ахматовой – Андрея. Я говорю: «Где Анна Андреевна?» Она говорит: «А вы кто такой?» Я говорю: «Я студент». Она говорит: «Подождите пять минут». Я пять минут стоял в коридоре, и она меня провела к Ахматовой. И что самое поразительное – Ахматова меня вспомнила. Она сказала: «Вы тот мальчик… Как поживает ваша матушка?» Я провел у нее два часа. И вдруг она говорит: «Я получила квартиру от Ленинградского союза писателей на улице Ленина, на Петроградской стороне. Надо перевезти книги. Вы не можете помочь?» Я сказал: «Конечно, помогу».
Надо заметить, что у Анны Андреевны библиотека была довольно скромной, книг 200, не считая энциклопедии Брокгауза и Ефрона.
В помощники я взял Бобышева. Пришли, и часов восемь паковали книги. Причем, не столько паковали, сколько читали надписи. Блок, Пастернак, Алексей Толстой, Ремизов. Я запомнил почему-то надпись, которую сделал Алексей Толстой на книге стихов «За синими реками»: «Ане Горенко-Гумилевой» (не Ахматовой, а Горенко-Гумилевой). Мы отвезли книги на новую квартиру Ахматовой. Но дальше случилось несчастье. Квартира, выделенная для Ахматовой, оказалась закрытой. Куда сгружать книги? И домоуправ бросил: «Снесите в подвал».
– Неужели залило?
– Да. Как ты угадал? Лопнули трубы, и все книги промокли. Потом мы их сушили.
– У меня как у библиофила сердце кровью обливается…
– А хочешь, я расскажу тебе, что за человек была Ахматова? В 1943 году в Ташкенте наш великий художник Тышлер рисовал ее карандашом. И нарисовал штук десять портретов. Самый лучший портрет Ахматова подарила Лидии Яковлевне Гинзбург. Как-то я пришел к Анне Андреевне, и она мне говорит: «Женя, вот вам деньги, поезжайте на такси к Лиде (то есть к Лидии Яковлевне), возьмите портрет и привезите мне, я хочу на него посмотреть». Я поехал, привез. Портрет уже был застеклен. Она говорит: «Вы можете стекло снять?» Я говорю: «А зачем?» Она говорит: «Снимай стекло». Я взял ножик на кухне, снял стекло. Она достает резинку и стирает нос. Я говорю: «Что вы делаете?» А она: «Он неправильно нарисовал мне нос». И сама карандашом рисует себе другой нос… Сейчас этот портрет висит у Александра Кушнера в кабинете. Когда я у него бываю, подхожу к портрету и вижу, как она неаккуратно стерла резинкой себе нос и нарисовала другой. Ну, подумай, какое безумие… Этот рисунок много раз публиковался.
…Вот еще одна абсолютно подлинная история.
Было такое учреждение при советской власти, называлось Бюро пропаганды советского киноискусства. И я от него ездил в командировки на выступления. Я же писал сценарии. И вот меня послали в Ташкент. Что-то в Ташкенте у меня не получилось с выступлениями, и я решил из Ташкента махнуть в город Чарджоу, это уже Туркмения. Поезд пришел днем, часа в два. Первым делом пошел в обком, чтобы помогли с гостиницей. Прихожу в обком, абсолютная пустота. Я спрашиваю: «Где все?» – «Обедают». Я говорю: «А когда вернутся?» – «Это не ваше дело». Я томлюсь, томлюсь: только в обкоме могут распорядиться о гостинице. Наконец через два часа кто-то идет по коридору, такой толстый туркмен в халате. Я бросаюсь навстречу и говорю: «Я Евгений Рейн, приехал из Москвы по такому-то делу. А вы кто?» – «Я товарищ Турсунбаев». Я говорю: «На ловца и зверь бежит». И это была роковая фраза. Он вдруг говорит: «Как ты сказал? Зверь бежит? Кто зверь?» Я говорю: «Да вы меня не поняли. Это русская поговорка». Он говорит: «Ты меня назвал зверем. Ты здесь выступать не будешь. Ты меня назвал зверем, это оскорбление». Я говорю: «А у вас есть какое-то начальство?» Он говорит: «У нас есть первый секретарь». Я говорю: «А можно его повидать?» – «Пошли». Оставляет меня за дверью, сам заходит в кабинет. Минут через десять вызывают. И этот первый секретарь говорит: «Ты зачем моего человека назвал зверем?» Я говорю: «Ничего подобного». – «Ты откуда приехал?» Я говорю: «Я вообще москвич, но приехал из Ташкента». – «Уезжай в Ташкент немедленно. Ты в Туркмении выступать не будешь».
– Да, скажи спасибо, что отпустили целым-невредимым…
– Так вот Довлатов немедленно украл эту историю. А потом я ее рассказал Фазилю Искандеру. У Искандера есть повесть «Поэт». Ты читал ее? Она обо мне. Купи.
И я пошел в свой любимый магазин «Москва» на Тверской и купил том Искандера, в котором и впрямь была напечатана повесть «Поэт».
Вот как она начинается:
«Юрий Сергеевич Волков был романтическим поэтом, и притом очень талантливым. Однако стихи его редко печатали, и в 45 лет у него не было ни одной книги. Речь идет о блаженных временах блаженного Брежнева. У Юрия Сергеевича было хроническое свойство раздражать начальство. Раздражать всем – голосом, стихами, внешностью.
Начнем с голоса. Как известно, с глупыми говорят, как с глухими, громким голосом. Возможно, наш поэт бессознательно убедился, что этот мир глуп и в нем надо очень громко говорить…
Его стихи раздражали литературное начальство тем, что не были ни советскими, ни антисоветскими. Они были написаны так, как будто социальная жизнь вообще не существует. Это злило еще и тем, что невозможно было конкретно указать на какие-то строчки, которые надо убрать или переделать, чтобы стихотворение было достаточно приемлемо для советской власти.
Кое-как все это можно было бы простить, если бы поэт был какой-то божий одуванчик, далекий от действительности. Изливаясь мощной энергией, стихи его были полны примет места и времени, примет всех краев России, где он побывал, и – неслыханная наглость – примет все краев Европы, где он явно не бывал…»
Сентябрь 2011
Данный текст является ознакомительным фрагментом.