Довоенные годы

Довоенные годы

(Французский текст).

17 мая 10[2]

Мне кажется — я несу на плечах кувшин с очень крепким вином. Кто его попробует — опьянеет. Я боюсь его опрокинуть. Дорога каждая капля. Это все то, что я в себя впитала: слова, разъяснения Папы и Мамы[3] и всех тех, кто плюет на них из-за меня.

Я должна пролить это вино. Записать все то, что меня волнует. Когда понадобится узнать жизнь наших правителей, ключ к этому можно будет найти в моей тетради.

Отец упрекает меня в тщеславии, в том, что я бросаю семью, что не рассказываю ему того, что вижу. Но как рассказать? Рассказать — это значит сбросить на его спину всю ту грязь, которую сбрасывает на меня Мама.

Они не могут понять, что того, что может выдержать женщина, не может выдержать ни один мужчина. Женщина — словно кошка, которая все переварит в своем желудке и заснет. Ни один мужчина, ни один царь, ни одна царица не скажут мужчине того, что скажут женщине. А почему? Потому что, когда кувшин опрокидывается, — женщину гораздо проще и легче сгубить. Она — это выжимки, губка, которая впитывает. Придет необходимость — и губку выжмут.

19 июля.

Задыхаюсь! Вчера опять провела несколько часов у Мамы. Она рассказывала мне про 1905 и 1906 годы и потом — как и почему я стала ей так близка, с какого времени и с какого часа.

Она рассказала мне сон, который приснился ей перед тем, как отправляться свадебным поездом в Россию. Он так ужасен, что я решила его записать. Это было в день отбытия царского поезда. Мама рассказывает:

— Я не любила Ники[4]. Я его боялась. Бывали минуты, когда я его ненавидела. Но за несколько дней до вашей свадьбы я почувствовала к нему такую жалость, такую теплоту… Он — моя судьба, это от Бога… его надо любить… С ним[5] у меня была детская любовь; и он знал, что не смеет помышлять о русской царице[6].

И потом Мама сказала, ей уже с детства было известно, что ее ждет исключительная судьба. В семье на нее взирали, как на солнце. Это случилось так. Когда она родилась, и ее принесли к королю[7], было уже темно. И вдруг луч солнца осветил комнату. Король испугался. Кормилица тоже. Тогда Агинушка[8] (она была взята в качестве няни) сказала:

— Молитесь Богу, родилась царица!

Что это было, откуда взялось это солнце? Никто не знал. Говорили о северном сиянии. Никто этого не знал. Это было чудо, так думает Мама.

Между прочим, я должна сказать, что я никогда не встречала людей, которые верили бы в чудеса и в чудесное так, как Папа и Мама. Мама даже еще больше Папы. Обыкновенно Мама говорит мало, и, когда она говорит о чем-нибудь серьезном, это так скучно и мало интересно. Но когда она заговаривает о чудесах или о необычайном, она тотчас же преображается, она почти горит. Папа заметил это тоже. Он говорит:

— Если бы ты не была царицей, то была бы пророчицей!

Мама смеется, она говорит:

— Может быть, тогда бы меня больше почитали!

Папа говорит еще:

— Когда Мама ночью начинает говорить о чудесном, тело её горит, подушка горит. И вот, — говорит он, — тогда нет никого лучше неё. Никого. Все красавицы перед ней — труха.

Возможно.

9-е.

Отозвали, не дают кончить. Эти два дня все кипит. Все говорят о[9] … Думе[10]. Дума путает всех. Особенно Папу.

10-е.

Обращаюсь опять к рассказу Мамы.

— Я росла, — говорит она, — как царица …[11], только игра, и что серьезное еще не пришло. И когда Лиза[12] уехала в Москву, мне было так страшно. Она выдумала, что солнце взойдет оттуда и, когда я приехала во дворец, и Гневная[13] там зашипела, как змея, и назвала меня Гессенская муха, и Ники не захотел меня сопровождать, я так рассердилась! И я решила пребольно ужалить. Гневная должна была узнать, что муха тоже может быть очень злой. А относительно Ники я подумала: «Не буду его любить, буду мучить!» И потом, знаешь, когда за мной приехали, я стала собираться в Россию уже со злобой царицы. И вот, перед отъездом, у меня вдруг появилось к Ники такое доброе и мягкое чувство. Это были Божьи солнечные лучи. Его надо было любить ради Бога…

В последние дни перед моим отбытием с царским поездом меня укладывали рано. Мне делали растирания: боялись припадка.

23-е.

Мама заболела в возрасте 14 лет, когда у неё начались менструации. В ото время у неё начинается сонливость. Она засыпает. Потом во время сна у неё делаются конвульсии. Она бьется по несколько минут. Потом успокаивается. Снова засыпает. Начинает говорить или петь — ужасающим образом. Ее лечили. Это прошло. Когда ей исполнилось 18 лет, болезнь стала возобновляться, но редко: два, три раза в год.

Она уже заранее чувствовала приближение судорог. За несколько дней до отбытия царского поезда у неё была тошнота. Так всегда начинались припадки. Агинушка сделала ей растирание. Растирание делалось всегда перед судорогами. Его надо было делать очень осторожно, так как оно могло подействовать усыпляюще. В тот день она легла ровно в одиннадцать часов. Она уснула тотчас же. У неё находилась Агинушка. Ей приснился сон. Она так рассказывает:

— Я видела сон. Мне приснилось, что прибыла царская карета. Впереди я увидела белых лошадей, но очень маленьких, точно игрушечных. Это было забавно. Как повезут они карету? А на козлах — царь Николай. На нем длинная белая рубашка, на голове корона, разутый и в руке золотой прут. Я спрашиваю — что это за наряд на царе. Мне говорят, — так надо. А почему он сидит на козлах, а не рядом со мной? Потому что с этими лошадьми может справляться только он. Я засмеялась: ведь это же не лошади, а игрушки!.. А теперь начинается самое ужасное… Он стегнул лошадей, они понеслись, как птицы. Бегут по улицам, давя людей. Я слышу хруст ломаемых костей. Вижу кровь. Кровь брыжжет на меня, в лицо, на руки, я вся в крови. Меня бросает и швыряет во все стороны… Я кричу, прошу остановиться… Но царь продолжает размахивать золотым прутом. И они бегут, бегут!.. Мы очутились перед какой-то стеной. Говорят, это Кремль. Хочу подняться — не могу. Вижу перед собой двух людей. Молодую в черной вуали, опирающуюся на палку, и рядом с ней мужика, рябого, босого, в белой как и царь, шелковой рубахе, со страшными глазами. Я кричу, зову — никто не идет ко мне… Подошла только эта дама. Она помогала мне выйти из кареты. Я хочу итти, но чувствую, что мне трудно двинуться…. Проснувшись, я долгое время не могла притти в себя.

Царица боится этого сна и никому его не рассказывает. Папе она рассказала этот сон уже позднее, когда они остались наедине. Он очень взволновался.

Мне Мама рассказала этот сон, потому что она говорит:

— Когда я увидела тебя на берегу Лебяжьего озера в Царскосельском парке, я тотчас же тебя узнала: ты была та дама, которую я видела во сне…

9 июля.

Я записала и сон Мамы, и то, что она говорит; это не что иное, как…[14] Дело в том, что до тех пор я не ходила с палкой[15]. Это случилось в вагоне.

6-й год.

До того времени ни Папа, ни Мама не обращали на меня внимания. Я не была ни красива, ни интересна для того, чтобы выдвинуться. Это был только случай. Божье чудо.

В конце 4-го года[16] судороги у меня стали сильнее: бывали дни, что я не могла встать с постели, так как не могла держаться на ногах. Я по целый дням лежала, и в тот день тоже. Но в тот день я встала и пошла в парк, к озеру. Там в встретила Маму. Я хотела сделать реверанс, у меня было намерение бросить палку, но я побоялась упасть. Мама все заметила; она вдруг заволновалась; я подумала — от неожиданности. Я подошла к ней — я была в туфлях — и сделала грациозный реверанс. Вечером меня позвали к ней, и с той поры, с того вечера, она меня очень полюбила, и я стала её любимицей.

Мама говорит;

— Прошло уже более десяти лет со времени того сна. Я его забыла и боялась вспомнить. Но, когда я увидела тебя в черном шарфе, с палкой, я узнала тебя тотчас же. Это ты помогла мне выйти из кареты.

9.9.

В этом случае мама говорит правду. Я знаю, что стала ей очень близка с тех пор, как она отняла у меня любимого человека. Я могла бы написать об этом много печального.

17 августа.

Этот сон выдвинул еще одного человека[17]. В нем наше спасение… Я боюсь теперь всего. Все удары я должна принимать на свою голову. Отец всегда говорит, что царская милость остра и жгуча, как чесотка. Ну что ж, пусть так! Если бы я и хотела бежать от царской милости — не могу.

Вчера Мама говорила про 1905 и 1906 г.г. Они все думают, что это Папа опрокинул горшок с угольями и что он поджег Россию.

Нет, это сделала Мама. Она сделала это для того, чтобы спасти трон. Мама при первом причастии[18] дала клятву спасти Россию. Она говорит, что одна капля царской крови стоит дороже, нежели миллионы трупов холопов.

— Народ, — говорит Мама, — умирает потому, что его обманывает интеллигенция.

Это те, кто хочет стать во главе государства.

Мама спасет от них трон.

19 сентября.

Одна вещь кажется мне неверной.

Мама думает, что Папа слушается её во всем, — это не так. Он всегда готов «надеть черные штаны» и опрокинуть, когда нужно, горшок. Он отлично может любить — и всех обманывать. Он любит решать сразу же. Ему также очень нравится, когда Мама и Гневная думают, что он действует в их выгодах. Только бы они были довольны.

А для него это вздор. Он смеется над ними.

5 декабря.

Папа приказал, чтобы позаботились принять Беннигсена[19]. Этот гр. Беннингсен, очевидно, весьма занят своей судьбой. Говорят, он очень богат. Не думает ли Папа связать его судьбу с судьбой Шуры?[20] Пускай он сам поговорит со мной.

5 марта 1909.

Я очень люблю Маму — так, как не люблю никого другого. Но, признаюсь, она держит меня тем, что я её боюсь. Но то, чтобы я боялась царского гнева (отец меня этим пугает), тут что-то другое. Она заразила меня своим страхом. Она боится чего-то. Боится, но сама не знает, чего, она только что-то чувствует.

О, как она несчастна!

У неё всегда предчувствия и страх.

Она боится я ждет… ждет чего-то ужасного. Она человек довольно злой, вернее — жестокий, но когда она спокойна — бывает очень добра и мягка. Но только с теми, кому она верит; к сожалению, она не верит никому, даже Папе.

Но самая ужасная беда в том, что она очень мстительна. Ни одной обиды она не забыла и не простила, она это всегда говорит.

— Они сразу же сделали меня злой.

Они — это Витте[21] и Гневная.

При дворе не тайна, что Мама и Гневная — два бунтующих лагеря. И каждый из них старается перетянуть Папу на свою сторону. Несчастье этой семьи состоит в том, что Папа все время кидается то к Гневной, то опять к Маме. В действительности же он обманывает и Маму и Гневную. Он смеется над ними. Они им управляют. Толкают его. И он как будто ведет их линию. Но недолго. Он старается сделать по-своему, но от этого всем только хуже. По своей натуре он человек не злой, чувствительный, однако иногда бывает хуже всякого изверга. Дикий и хищный зверь, когда рассердится. В нем живет какое-то непонятное упрямство. Гневную оскорбляет, что им руководят другие. И потому он держится своей линии. Когда Мама начинает что-нибудь ему говорить, он отвечает:

— Я — царь, а царю можно только советовать!

Иногда он начинает издеваться и говорит смеясь:

— Может быть ты и права, но я сделаю так, как хочу.

Вот почему в конце концов все идет вверх ногами. Мама говорит, что Гневная хочет вести свои любовные дела, как Екатерина[22]. С той только разницей, что Катерина никого не пускала дальше своей постели, а у Гневной они роются в письменном столе. Гневная набралась от своего кавказца[23] вольных мыслей и толкает Папу на конституцию. Папа не понимает, что Россия — не Германия, что он — не Вильгельм Германский[24]. Вильгельм управляет конституцией, а когда конституция будет в России — она обернется против Николая, и его прогонят, когда найдут, что довольно. Мама убеждена во всем этом. Но как внушить эти мысли Папе, она не знает. Внушить ему мало: его надо запугать. Когда его пугают, он становится грустным, его охватывает страх. В продолжении нескольких дней он слушается и все исполняет, потом начинает пить и снова все приводит в беспорядок. И тут начинается та неразбериха, от которой все министры теряют голову.

14 мая 09.

Вчера Мама сказала:

— Я люблю русские сказки и русские пословицы. Самая лучшая пословица — это: ночная кукушка денную перекукует.

Это значит — Мама думает, что она победила Гневную. Но мне кажется — это не совсем так.

Иногда получается такая чепуха, происходит столько ненужного зла…

Чтобы уязвить Гневную, Мама убедила Папу разрешить в. к. Павлу[25] иметь детей[26] при себе, а сама смеется:

— Я знаю, что Павлик точно баран, а жена его овца[27], но если их защищает Гневная — пускай она помучается!…

Мама особенно не любит Витте. Он вообще ей неприятен, и, кроме того, ему покровительствует Гневная. Она ненавидит его уже давно. И вот почему.

Когда бар. Фредерикс[28] спросил его, как он находит Маму (это было еще до свадьбы), он сказал:

— В ней мало мягкости, и характер скрытный… И, кроме того, Дармштадт всегда был гнездом нищих и шарлатанов!

Слова эти были переданы Папе (так думает Мама), и вследствие этого он был так холоден к ней первое время.

Другое большое оскорбление состояло в следующем:

Однажды, уже спустя много времени после свадьбы король Эдуард VII[29] (тогда еще принц Уэльский), дядя Мамы обидел Папу. Это было так. Принц Уэльский долго беседовал с Витте, который знакомил его с А(лександром) III, А(лександром) II и вообще со всей династией, так что он познакомился со всеми царями. Во время завтрака принц восхищался фигурой и лицом Александра) III. Потом взглянул на Папу и сказал:

— Ни одной отцовской черты!… Жалко!

И прибавил:

— Положительно, большое сходство с императором Павлом.

Подобную мысль, по мнению Мамы, могли внушить ему только министры, а главное — Витте, который с самого начала невзлюбил молодого царя. Гневная тоже говорила, что у Ники очень опасные черты характера Романовых, от них только мог он унаследовать угрюмый нрав и скрытность. И, зная эти черты, и она сама, и его министры всегда старались выпытать, что он думает. Конечно, лучше всего это делая Витте, так как он очень умен.

13 октября.

Я записываю все это, потому что мне очень часто кажется, что самые важные дела обделываются здесь как бы случайно. И, главное, все зиждется на том, что каждый устраивается так, как ему больше нравится, и на том, что кто-нибудь ловко надувает. В этом много зла и глупости.

В Ходынке[30] Мама решительно обвиняет Гневную, и в. к. Сергея Александровича[31]. Она говорит:

— Это все устроил этот барбос под давлением Гневной. Тут был умысел на жизнь царя. Хотели восстановить против нас московскую чернь.

И, несмотря на то, что все разуверяют Маму, она настаивает на том, что это так.

— Гневная хотела сразу же подорвать престиж царя. И В(итте) также!… Она ни перед чем не остановится!

Мама хранит записку Власова[32]. Как она ее получила, мне неизвестно. Я думаю, ее тихонько подсунула Милица Черногорская[33]. В этой записке он пишет кн. Волконскому[34], (это было еще до Ходынки, во время коронации):

«Вдовствующая и молодая рвут меня в разные стороны. Он же[35] — и тут, и там. Но только с канарейкой[36]. Сюда он ее привезти не может. Так вот, дадим; ему…[37] с золотой рыбкой, а там посмотрим!»

Золотой рыбкой тогда называли одну московскую цыганку-гадалку, которая управляла Москвой и безмозглым барбосом Сергеем.

Мама истолковала эту записку в том смысле, что все уже было подготовлено к тому, чтобы обмануть Папу, и что Ходынка была целой организацией.

— Я не верю, чтобы это был недосмотр. За такой недосмотр расстреливают! Тут нечто другое. Нужна была не гора трупов простого народа, а только одна голова!

Этому она верила так же твердо, как и всем своим заключениям.

Когда Муравьев[38] докладывая потом Папе о Ходынке, она ему сказала:

— Теперь, царь, ты будешь знать больше, чем тебе докладывают министры!

26 июня.

В бумагах Мамы была в то время записка Плеве[39], в которой он писал:

«Если вашему величеству угодно, Вы будете знать, кто главные враги трона и откуда ждать выпадов».

Он имел в виду великих князей А.[40] и Михаила.[41].

— Ходынка, — говорит Мама, — показала мне, что я должна спасти царскую семью. И что мне не на кого надеяться.

Гневная сделает все, чтобы убрать Папу с дороги. Прежде всего её влияние на Папу сказалось в том, что он приблизил к себе великих князей. А она знала, что они могут явиться серьезной опасностью. Что она знала это действительно, видно из того, что, пользуясь при жизни А(лександра) III большим влиянием, она настояла на том, чтобы их держали в страхе и на почтительной расстоянии, а тут их спустили с цепи. Их много и им много надо, особенно их б…. Чтобы урвать кусок пожирнее, всякий гнет по-своему и в свою сторону.

16 октября.

В своей записке Плеве указывает Маме, чего Россия находится в опасности, что атаку на самодержавие ведут не только социалисты, но главным образом великие князья.

«Его Величество Александр III, — пишет Плеве, — …[42] Россию, а великие князья хотят разорвать ее на куски. Опасность раздела идет от них. Они не только рвут ее на куски, но поговаривают и о чем-то худшем, нежели конституция».

19 октября.

Мама уверяет, что под давлением и под руководством Николая Николаевича старшего[43](?) был разработан план раздела России на округа. На четыре части. Кавказ предполагалось отдать Николаю Николаевичу[44], Малороссию — М(ихаилу) А(лександровичу), а Сибирь — одному из Константиновичей[45]. Центральную же Россию — Папе. И он должен был это провозгласить. Предлагали гогенцоллернскую систему.

Эту записку Мама получила уже давно, по-видимому, через Рому[46] … (пропуск) всегда старались рассорить всех великих князей. В этой работе принимала участие Гневная.

8 ноября 09.

Вчера провела целый день у Мамы, она третий день не выходит из своей комнаты. Она впервые узнала про Агинушку. Придворные дамы ее не любят: они на одних правах с нянькой; она очень близка к Маме; ее называют «Совой» и «Графиней от корыта».

— Агинушка, — рассказывает Мама, — сказала мне перед отъездом в Москву[47]: «Я вижу на дороге черный крест».

В ночь перед отъездом она дала выпить Папе и Маме голубиной воды. Мама вполне убеждена, что Агинушка может отвратить всякую беду, если ее почувствовать за день. Она спасает Маму от болей, от сонливости, от тоски. Голубиную воду она приготовляет сама. Приносит святой воды, (воды) на колодца и прибавляет голубиной крови. Эту воду она дает пить Папе и Маме и кропит ею их постель.

6-е.

Из чудес Агинушки я отлично помню пророчество в ночь под Рождество Богородицы. В это время салон Бекеркиной[48] был особенно в ходу. Там орудовали молодой фон-Валь[49] и П. Д.[50] («Дурныш», как называл его Папа.)

Там впервые говорили о плане раздела России на четыре округа. Этот слух очень волновал маму. В это время Гневная вызывала Ламсдорфа[51]. Там говорили, что если Папа не будет слушать Витте и не изменит своих мыслей относительно политики, то будет война с Японией. По этому поводу Мама сказала Папе:

— Лучше какая угодно война, чем революция, или чтобы ты был старшим дворником у великих князей.

Папа согласился с Мамой и сказал, что Плеве, который чрезвычайно предан трону, говорит: «Война даст нам победу, и тем самым мы раздавим всякую революцию — и снизу и сверху».

13-е.

Мы сидели и разговаривали. Вдруг входит Агинушка. Она имела свободный доступ к Маленькому[52]. Она была очень бледна, говорила шопотом и шаталась:

— Я только-что, — сказала она, — только-что видела что-то ужасное про тебя и про цариньку (так она зовет Папу).

— А что же? — спросила мама.

Она была очень испугана.

— Гроза, — говорит она, — гроза… — Слышите — ломает деревья… вырывает с корнем… Птенцы из гнезд падают…

Действительно, в парке гремела гроза, но мы этого раньше не заметили. Мы испугались. Она говорит:

— Нева из берегов выйдет… зальет красной волной… Страшно будет!… Шатается, шатается трон…

Мама вся дрожит.

— Как, — говорит, — опять война?

— Нет… нет… у тебя в доме кровь!

Мама в отчаянии вцепилась в меня:

— Что делать?.. Что? Что?

— Бойся, — говорит она, — седого ближнего и чужого гордого… Сломи их — или они тебя сломят!

Мама полагает, что «седой ближний» — это Н(иколай) Н(иколаевич), а «гордый» — Витте.

18 июля 09.

Когда вчера (приехал) Витте — мама его не приняла. Я не знаю, кто его больше ненавидит, Папа или Мама. Папа говорит:

— Я не выношу его, потому что он восстанавливает против меня интеллигенцию!

Интеллигенцию же Папа не любит и подавно. Он произносит это слово совсем особенно. Когда Папа говорит «интеллигенция», у небо бывает такая физиономия, какая бывала у моего мужа, когда он говорил «сифилис».

Он всегда произносил это слово отчетливо, в голосе его был страх и какая-то особенная брезгливость.

Почему Папа боится интеллигенции? Не понимаю этого!

Непостижимо, отчего оба они так не любят Витте. Теперь, когда он не у дел, это уж совершенно непонятно.

2 декабря.

Когда, бывало, в 190(?) и 1904 году вокруг меня кричали, я уходила: я была спокойна, потому что знала, что как бы Мама и Витте ни старались отвлечь Папу, война все-таки будет, будет. Иначе ему придется еще хуже. Кстати, я заметила, что Папа большой сторонник войны.

Он говорит:

— Война хороша, потому что всех увлекает. Во время войны никто не думает о мятеже, и она все выясняет. Кроме того, она приносит славу и создает имя в династии…

Мама не может успокоиться, что война проиграна. Она считает, что (в этом) виновны те, кто желал перемен: Гневная, Витте, Муравьев, Коковцев…[53].

Революция должна была совершиться до войны. Потому-то русская армия и не могла победить.

Барон Нольде[54] говорит, что нельзя помышлять о войне, когда, царя не любят и не знают и когда царские генералы слывут ворами. Папа примирился о неудачной кампанией легче, потому что эта война научила, как надо бороться с внутренним врагом. Это не так. Папа искренно думает, что это он усмирил революцию. Нет, это сделала Мама. Её оскорбленное чувство. Её болезнь потерять трон. Между прочим, она говорит — напрасно Папа думает, что довольно удалить двух-трех левых министров — и революция будет побеждена. Мама всегда боится новой вспышки и всегда стоит на страже. А Папа всегда все скоро забывает.

Извольский[55] ведет определенную линию: он хочет проложить через мои уши путь к Маминому письменному столу. О, лисица! Не понимаешь того, что проложить-то его я проложу, но прибавлю кое-что и от себя.

11 мая.

Вчера Папа опять поучал меня, чего ждет от меня Россия. Удивительно, как он совершенно не понимает, что я только человек… И еще спрашивал, люблю ли я Россию? Ну, разумеется! Всякий любит то, что приносит ему пользу, или то, что ему выгодно. Что была бы я без России!

13 мая.

Опять Извольский! Когда он мне что-нибудь говорит, он думает: «Как бы эта дура (это я) чего не напутала!» Он не понимает того, что я на всех кобелей плюю — с ног до головы. Все они — глина с кизяком, самая настоящая глина; я видела такую, когда ездила в Полтавскую губернию, где бабы обмазывают ею свои хаты. Но он думает, что он благороден, что он мрамор. Так он говорит о себе.

9 июня.

Мама говорит:

— Извольский — что медная копейка: выдохся! Но его надо еще подержать, так как он здесь еще нужен: англо-русское соглашение[56]. Дурак, думает — я ему верю… Эта Дарданеллы[57] — это дело наших врагов, Милюковых[58] и других!

17 июня.

События, события!.. Нет проходу от этих дур! Вчера была Извольская[59]. Она точно чирий: если придавить — завоняет. Пищала:

— Ах, Аннет, если бы… если бы помочь… если бы…

Я не хочу. Я слушаю их только по необходимости. Слушаю и думаю:

— Ну, выкладывай, дура, с чем пришла!

Но она кудахчет, как курица над просом:

— Маме, — говорит она, — неизвестно, что народ её не знает… и не любит… И придворные дамы тоже её не любят… Она или горда, или застенчива… Это очень плохо; с помощью придворных дам она могла бы сделать много хорошего, так как погоду делают дамы!

И потом просила устроить молодого Родзянко. Всем известно, что он для неё не только кузен, но и еще кое-что.

10 июля.

Когда, я рассказывала, Маме о том, как к ней относятся придворные дамы, она засмеялась:

— Не любят?.. И народ тоже? Ну, это еще не беда! Надо, чтоб боялись. А заставить бояться — это я сумею.

Да, это Мама умеет.

11 апреля 8-го.

— Убийство великого князя Сергея Александровича. — рассказывает Мама, — произвело на меня такое впечатление, что у меня сделался припадок.

Это потому, что она боялась Не анархистов, но тех, кто их[60] не понимал. Тех не укрывают левые министры. Они могут погубить всю династию. Папа тоже не боится анархистов. Не верит в революцию. Он боится только своих. Но несмотря на этот страх, сходится и сближается легко. Легко соглашается. И много обещает. Гр. Воронцов-Дашков[61] говорит:

— Молодой царь отталкивает честных дворян не отказами, но обещаниями.

Никто не имеет стольких врагов, как Папа. Как среди тех, кому он покровительствует, так и среди тех, кто впал в немилость. Вероятно потому, что он всегда действует под давлением. Его приказания бывают иногда путанными. Мама отвергает то, что предлагает Гневная, даже если и согласна с ней. Она не допускает, чтобы царь думал, что там ведут правильную линию.

11 марта.

Мама опять больна, и потому мы много бываем вместе.

Она рассказала мне о тех двух периодах, относительно которых ходит столько сплетен. Мама не любит вспоминать о них. Мы говорили об Орлове[62]. При дворе по поводу этого много лгали. Мама сказала:

— Я такая же женщина, как и все, начиная с Гневной и кончая Аришей-прачкой (молочная сестра великой княгини Ольги[63], любимица Мамы). Все другие могут любить. Я же не смею. Когда я была еще очень юной, я любила Г…[64]. Но мы знали, что это невозможно. Это было очень тяжело и очень оскорбительно… Папу я вначале только переносила. А потом пришла нежность и постоянная боязнь за него. За каждый час… Это слишком утомительно… А он, Орлов, был первый, кто увлек меня. С ним было бы очень легко… Но я никогда не была его любовницей. Потому что я должна была рожать детей и всегда думала, что наследовать царский трон или взойти на него должен царский сын. Поэтому я никогда не могла иметь любовника. Я боялась еще и того, что если бы у меня был ребенок от другого, он был бы сильнее, чем дети царя, и от этого всем было бы плохо. Поэтому наша — любовь была печальна, как и все… Я любила беседовать с ним и петь ему…

Действительно, Мама становится очень красива, когда поет.

— Он не любил говорить со мной о политике, потому что моя судьба казалась ему очень страшной. И он боялся, что Гневная и великие князья окажутся сильнее меня.

Мама рассказывала, что он никогда ни о чем не просил ее.

— Я бы ему не отказала. Он не любил Агинушку….[65] удалить эту сову от меня, чтоб он её не видел.

Та не любила его и подавно. Может быть потому, что Мама чувствовала себя с ним хорошо и не слишком в ней нуждалась.

— Утрата Орлова была для меня таким тяжким горем, что я боялась потерять рассудок, и только ожидание Маленького — я опасалась за него — спасло меня… Папа сказал однажды, что он ничего не потерпит, как муж и царь. Но я ему сказала — и он мне поверил — что я его никогда не обману. Я могу иметь детей только от моего мужа и царя…

Это верно. Я знаю. Мама верит в Бога. Если ей кажется, что это от Бога — она не обманет ни за что. Кстати, это удивительно: когда она говорит, ей нельзя не верить; это не то, что Папа.

5 октября 10.

Между прочим, я слышала случайно, что Орлов, который никогда не вмешивался в политику, склонял Маму к тому, чтобы она держалась левого крыла, потому что придворные обманут. С придворными трудно ладить, так как они сильны. И потому они будут вертеть и увлекут в болото. Если бы он не ушел так рано, может быть, все было бы по-другому. Мама признает это и говорит, что на то была воля Божья… Чтобы спасти династию, надо было потерять его… Мама верит, что придворные верны трону, так как они поддерживают и защищают его интересы, как помещики и дворяне. Но я думаю, что это не так: Милюков и Родичев[66] и даже Витте — такие же помещики и дворяне.

23 мая.

С ужасом рассказывает Мама о двух страшных ночах: о ночи 9-го января, после Гапона[67], и о ночи подписания акта 17 октября[68], акта конституции. Виновниками этих событий считают Витте и Мирского[69]. По поводу 9 января Мама рассказывает:

— Накануне у Витте была депутация рабочих и предъявила свои условия. И от него зависело ликвидировать дело с самого начала. Он этого не сделал, рассчитывая насильно ускорить развязку. И расчет его был верен.

9-е января показало Маме еще кое-что — что ей не на кого надеяться… что от министров попахивает чесноком.

И самым ужасным было то, что вопрос войны и мирной конференции был уже решен Папой. И когда, она об этом узнала, было уже поздно. Она убедилась теперь во влиянии министров на Папу. Все они знали, что согласие у Папы нужно вырвать раньше, чем она что-либо проведает. И, когда 9 января гроза разразилась, Мама говорила:

— Левые рвут Россию на части, прикрываясь народом… Но и правые готовы оставить царя; за это они жестоко поплатятся.

Поэтому нужно удержать Папу, а сделать это может только она. И с этого момента она вплотную подошла к делам правления.

Когда Мама узнала, что акт уже подписан, с ней сделался припадок. Она стала просить Папу изменить свое решение, но Папа ответил:

— Я — царь…

И Мама возразила ему:

— Царю все можно!

В этом участвовала Гневная — сам он на это не решился бы. Он боялся за свою жизнь и за трон.

— Всю ночь, — рассказывая Мама, — великие князья убеждали Папу. Но было уже поздно.

Тогда Мама решила отомстить стране за то, что она силой вырвала у него конституцию.

— Я заставлю ее проклясть этот день… и смыть это пятно кровью!

Мама сама повела контр-атаку против либералов.

В это время она получила письмо от императора Вильгельма, в котором он писал, что для неё явилась теперь возможность показать себя царицей, и советовал принять меры предосторожности: ни левое, ни правое крыло — только центр, благоразумный центр может помочь ей. Особенно же советовал не верить правым.

Мама считала, что он не прав: он не знал России. Держать ее можно только кулаком.

Другой неприятной вещью, о которой Мама не любила говорить, было ожидание наследника и вся грязь вокруг этого.

— Ты знаешь, как мы оба любим детей…[70]. Я должна признаться, что рожденье первой девочки нас разочаровало, рожденье второй — огорчило, а следующих наших девочек мы встречали с раздражением, — бедные малютки! И все это происходило потому, что рядом шипела Гневная. В её унылом гнезде уже называли наследника, в особенности — после смерти С. А.[71].

Мама помнила два случая, когда Витте и Воронцов-Дашков и, особенно, в. к. Николай Николаевич намекали относительно возможного наследника. Это было в 1900 г. Во время выставки Витте уехал в Париж, он был также и в Копенгагене, у короля Христиана[72], где в это время находилась Гневная. Говорили о в. к. Михаиле Александровиче, как о возможном наследнике. Витте указывал, что Михаил Александрович более подходит для трона, так как от отца он унаследовал необходимые для управления государством идеи, а от матери — ум и дипломатические способности[73]. Эти толки дошли до армии.

Другой случай произошел во время болезни Папы[74], еще до рождения Маленького. Опять всплыл Михаил Александрович. Куропаткин[75] рассказал все это Маме. Эти слухи убивали ее окончательно.

В это время, по совету в. кн. Милицы, были привезены из Киева четыре слепые монахини. Они привезли с собой четыре свечи и четыре бутылки с Вифлеемской водой. Они зажгли свечи, окропили водой царское ложе и предсказали рожденье наследника после того, как солнце обернется четыре раза. Когда же после этого родилась в. кн. Анастасия[76], их отослали обратно в Киев. Так предсказали они рождение наследника. Мама была в полном отчаянии. Она опять видела черный крест перед собой. Она впала в тоску и ничего уже не замечала. Как-то одна из девушек, А-ва, застигла их ночью с Папой в молельной. Об этом узнали, и после этого девушка заболела и была сослана в дальний монастырь. Тогда черногорская княгиня привлекла ко двору, через Прот…[77] Митю[78]. Этот юродивый говорил только то, что ему открывалось свыше. Первые дни он пугал Маму тем, что предсказывал всякие ужасы. Мама просила его помолиться о рождении наследника. Он помолился, потом причастил всех. Причастие он давал изо рта. Тут случилась большая неприятность. Когда он давал из своего рта причастие в. княжне, ее стало тошнить, и она его выплюнула, сказав, что оно дурно пахнет. Она вообще очень капризна. Ее увели. Но Мама боялась Божьего гнева. После этого у великой княжны появилась сыпь. Заговорили о заражении. Митя был удален.

Затем появился француз Филипп[79]. О нем ходило много сплетен. Но он излечил Маму от припадков, успокоил нервы; она стала лучше спать и окрепла. Столик Мудро (столик для спиритических сеансов) предсказал, что у неё будет сын, и так как она чувствовала себя лучше, то подумала, что это беременность. Врач подтвердил это. Потом, когда доктор уехал, Мама опять стала горевать: было определено, что это опухоль. Профессор отменил лекарство Филиппа, так как оно действовало плохо. Все издевались над ними, и Мама это знала.

— После этого, — рассказывала Мама, — я видела страшный сон, и я уже знала, что у меня родится сын. Это было в ночь под мои именины. Я спала. Вдруг над моим изголовьем я вижу точно отверстие в потолке, и оттуда — легкий ветерок, приятный такой. Я вдыхаю его с радостью. Внезапно оттуда спускается как бы белая косынка, или крылья, и около меня, перед моей кроватью — какой то человек: босой, в белой рубашке, подпоясанный веревкой; он спокойно осеняет меня крестным знамением и что-то шепчет. Я хочу разбудить Папу, но он все шепчет, хочу что-то спросить, но он тихо удаляется. Говорю: «Кто ты, скажи!», а сама не могу отвести от него глаз. «Алексей — человек Божий!», — шепчет он и исчезает… Я стала тихо плакать. Когда Папа проснулся, я сказала ему, что у нас будет сын Алексей. И с того момента я ждала и надеялась.

В это время Плеве, знавший, о чем молились царь и царица, убедил их помолиться у монахов святого Серафима Саровского[80], молитвенника за царскую семью. Все Романовы признавали это. Папа и Мама отправились туда.

— Одно меня удивило при посещении мощей, — рассказывает Мама. — Я ожидала увидеть спокойный и светлый лик, но увидала что-то темное… страшное… Священники объяснили нам, что, вероятно, среди молящихся присутствуют бунтари и богохульники. И после стало известно, что, действительно, в одном ресторане пили и кутили молодые люди, и князь Хилков …[81], и в. к. Константин Константинович[82] изображали святого в непристойном виде. Были произведены аресты. Кн. Хилков был через две недели переведен в один из сибирских полков.

— После, — говорит Мама, — мы омылись у мощей святой водой и стали ждать рождения наследника.

9 июня.

Надо сказать — Мама большего ожидала от Саровских реликвий.

— На меня все производит исключительное впечатление… И я слишком готовилась… А для Папы Серафим — наш всегдашний святой. Для него он связан с рождением Маленького.

Маму очень поразила Паша-молельщица[83], или, как ее еще называют, матушка-Прасковья.

Мама говорит — она несомненно святая. У неё вид ребенка. Ясное и доброе лицо, с детскими или ангельскими глазами.

Она благословила Папу, дала поцеловать руку, сказала:

— Будет маленький!

С Мамой же случилась странная вещь. Мама не любит вспоминать об этом. Паша не захотела ее благословить. Хотела оттолкнуть руками.

Мама ушла грустная и обиженная. Потом объяснилось, что она боится черного. А на Маме было что-то черное.

Когда Мама пришла после обедни, на ней была пестрая шаль. И Паша погладила ее по лицу, дала руку и сказала, показывая красную куклу (она играет в куклы) и красную ленту:

— Много будет, много!

И все время размахивала красной лентой.

Маме объяснили потом, что она сказала, — с маленьким придет много крови.

Это значит, что великие князья замечают вместе с Витте наследника. Они хотят дворцового переворота.

7 сентября.

Боже мой, Боже мой! Как гадка жизнь! Рома рассказывает:

— Вчера в одном из салонов (вероятно, Лили) был Папа…. веселый… И, когда Лили вышла, он укусил ее. Показалась кровь. Тогда в. к. Николай Николаевич сказал:

— Попроси царя, чтобы он записал тебя в святые мученики. Он это может.

И потом устроили пакостную церемонию пострижения. Папа уже уехал.

Гадости, мерзости! Если бы Мама это знала!

11 ноября 01.

Мне от него не надо ласк, это мне отвратительно, а мне говорят:

— Папа приходит к тебе не просто так.

После его ласк я два дня не могу двинуться. Никто не знал, какие они дикие и зловонные. Я думаю, если бы он был просто…. ни одна женщина не отдалась бы ему по любви. Такие как он, кидаются на женщину только пьяными. Он в это время бывает отвратителен. Он сам говорил мне:

— Кода я не пьян, я не могу… Особенно с Мамой.

В нем много тоски. Когда он печален, глаза у него жалостные, он точно мученик. Тогда я смотрю на него и говорю:

— Уходи… уходи… уходи! Ты не сумеешь довести дела до конца!… Уходи… уходи… уходи!

Говорю это — и знаю, что ему некуда уйти: живого царя не отпустят.

Он это понимает.

Когда он бывает у меня, говорит:

— Одну я любил… Одну ласкал по-настоящему — мою канарейку (так называет он Кшесинскую), а другие — что? Другие все одинаковы… Брыкаются, как суки.

Он говорит:

— К тебе хожу, потому что с тобой могу говорить, как со стеной!

Много гадкого и много страшного рассказывает Папа. Я знаю — говорят, что он очень жесток, но он не жесток, он скорее сумасшедший, и то не всегда — временами. Он может, например, искренно огорчиться, побледнеть, если в его присутствии пихнуть ногой котенка (что любит проделывать Рома), это его взволнует. И тут же может спокойно сказать (если заговорят о лицах, которые ему неприятны):

— Этих надо расстрелять!

И, когда говорит «расстрелять!» — кажется, что убивает словами. И когда слышит о горе впавших в немилость, он счастлив и весел. Он говорит с огорчением:

— Отчего я этого не вижу!?

В ней много непонятной жестокости. Точно хищный зверь. Он и с женщиной обращается, как дикий зверь.

17 с.

Между прочим, я присутствовала однажды при случке кабана с молодой свиньей. Это было на фабрике Ко-ва. Мы спрятались с Шуркой и смотрели. И когда кабан вскочил на нее и стал ее мять, и когда она была вся в крови, металась — и стонала, он пыхтел… пена… дрожал…

Я рассказала ему об этом. Он очень смеялся. Так смеялся, что слезы выступили на глазах. Это значило — он очень доволен.

23 октября.

Я говорю, что Папа может убить словом. Этот случай не дает мне покою. Он думал, я этого не знаю, но я видела как он может быть жесток. Как он расправляется с теми, кто перед ним провинится. И если он это задумает — это не шутка. Уже при одной мысли об этом я сжимаюсь в комок. Это страшно. Жутко. Зачем пришлось мне это узнать!.. И он хитрый. Злой и хитрый.

Вот что было.

У няни Агинушки есть внук (крестник). Все его знают как Петрушу. Он работал в гараже. Известный гимнаст. Дети его любят. Великий князь Дмитрий[84] и Владя[85] также.

Однажды, когда мы сидели за маленьким столиком, Мудро показывал что-то ужасное. Между прочим, в отношении мамы и Орлова. Их имена все время переплетались и руки тоже. И Мама была очень испугана. Особенно, когда увидела тень мертвого Орлова. И Папа оскорбился и ушел. Приревновал к тени. При этом верчении Мудро, кроме меня и Роббки[86], не было никого. Агинушка слышала об этом и передала Петруше. Папа отнесся к этому серьезно. Ночью он был у меня. Он впал в тоску. Утром убил Виру (маленькую собачку Мамы). Часто ходил к Гневной.

О чем там говорили, не знаю.

Мама мне потом рассказывала, он ночью так сжал….. что пришлось положить компресс. Мама оставалась на другой день в своей комнате. Маленького к ней не приносили. Папа был оскорблен, что руки их переплетались во время предсказанья.

20 ноября.

Приехала новая гадалка Гриппа[87]. Ей 30 лет. Она очень хороша, очень ловка. Обжигает, как печь. Папа говорит про нее:

— В одну ночь она может принять три поколения царской семьи, а потом пить свой шоколад в кровати.

К ней льнут все кобели. Все её боятся, особенно её предсказаний. У неё странная манера гадать. Она берет своей … [88]. На груди у неё длинная черная блестящая лента. Один конец она дает тому, кому гадает. Велит держать правой рукой. Другой конец прикреплен у неё на груди (черным скарабеем-жемчужиной). Закрывает глаза, и тот, кому она гадает, тоже. И потом потихоньку начинает говорить тихим голосом. Но так верно, что кажется — это не она говорит, но ты говоришь сама.

Когда она мне гадала, у меня было такое чувство, словно боюсь заговорить сама. Мне казалось, я слышу собственный голос. В этом было что-то приятное. Испытываешь трепет, закрываешь глаза и впадаешь в дремоту. Чрезвычайно сладостное ощущение. Она говорит невероятные вещи. Никого не боится и этим берет. Мне кажется, она смеется над Папой.

Но Маму она боится.

Папа говорит:

— Никакая опытная женщина[89], никакое желание не дают такого трепета, как её шопот…

Она гадает с глазу на глаз. Она сказала мне раз по поводу Мамы:

— Аннет, ты не боишься, что она тебя задушит?

Я сказала, что не думаю об этом.

— Так подумай!… И помни, если Маму не задушат, она задушит своими тонкими пальцами и Папу и тебя… Папу за то, что он может помешать, тебя — за то, что ты будешь знать… Она такая злая!.. И, если ее не уберут, она сойдет с ума!. У Мамы будет горе… А тебе надо остерегаться!

Странно, я верю Гриппе, я знаю, что она видит далеко, но я не думала об этом. Это так страшно!

23 сентября.

Я видела такую жестокость по отношению к Петруше, что просто не могу писать: мне страшно! Но скрываться перед собой я тоже не могу… Это было так ужасно, так страшно!

Когда Агинушка рассказала ему про маленький столик, его постигло несчастие. А случилось это потому, что он был очень красивый мальчик; ему не было и 18-ти лет.

Великий князь Дмитрий и Владя очень любили играть с ним в кегли. Великий князь Владимир[90] говорит, что он красив, как грек, и хитер как еврейский бог. Но в. к. Мария[91] часто звала его к себе чинить машину, и вот несчастный мальчик рассказал ей, что говорил маленький столик, и как руки Орлова и Мамы переплетались, — рассказал все.

Как и от кого проведал об этом Папа, положительно не знаю. Думаю — от Ромы, ведь он продал и глаза и уши, все. Папа повел розыск через Игната[92]. Он пришел ко мне вечером в таком раздражении, что мне впервые стало страшно царского гнева.

— Гаденыша!.. Гаденыша! — кричал он.

Я тотчас же поняла, о ком он говорит.

— Того, что царских б…. (это было его любимое слово) тешит!

Я поняла. Я знала, что так он называл Петрушу. Войдя, мальчик бросился перед ним на колени и побледнел.

Он уже был полумертв.

Папа спросил:

— Был ты у б….?

— Был…

— И рассказал?…

— Да…

— Все, что слышал от Совы (так называют Агинушку)?

В тут царь ударил его по лицу каким-то очень острым железный предметом… Кровь — и половина подбородка у него отвисла… И опять кровь…

Никакого ответа… Удары… кровь…

Я бросилась к дверям.

— Стой! Смотри и помни!

Я не шевелилась больше.

Потом пришел Игнат и унес его в мешке.

13 декабря.

Гриппа исчезла.

18 декабря.

О Гриппе не говорят. В последние дни Папа виделся с ней очень часто. Но она над ним издевалась. Вероятно, победила его.

Я знаю об этом от Мамы. Папа рассказал ей, что она называла его «прислужником цариц» и еще «футляром для приказов».

Зачем он рассказал это Маме?

Ничего не понимаю. Мама тоже на нее рассержена.

— Ники, — говорит она, — бросает мой хлеб этой собаке.. Пускай! Я не ревнива! Ему нужны всякие гадости… Иначе он меня погубит…

Так, Мама говорит, что после Папы у неё вся спина в синяках и кровь. Это я знаю и по себе.

За несколько дней до исчезновения Гриппы Мама сказала Папе:

— Нехорошо, что Гриппа хочет завладеть царской короной для своей….

Папа очень смеялся, смеялся до слез, потом сказал:

— Я подрежу ей язычок, даром, что он и острее и сладострастнее, нежели у всех великокняжеских б…, собирающихся у Бекеркиной.

Ну, она и исчезла…

18 мая.

У Бекеркиной были все, и Николай Николаевич сказал, что Папа заблуждается, думая, что Витте удовольствуется титулом «сиятельства». Нет, ему захочется сделаться «величеством» с левой руки. И это так и будет, потому что русская корона опирается одним концом на….[93] Романовых, а другим — на безмозглую Гессенскую муху.

7 июня.

Я выслушивала все, что Мама говорила об Орлове. Любила? Что ж, конечно, она его любила. Но зачем она рассказывала об этом мне? Странно.

9-го.

Я понимаю — когда Мама говорит о Соловушке (так она называла Орлова), она хочет показать мне, что он любил только ее. Или, может быть, она думает, что его любовь ко мне была таким пустяком, о котором не стоит и говорить. Странно.

Но о Соловушке мне хотелось бы рассказать все. Я не думаю, чтобы кто-нибудь, когда-нибудь, прочел то, что я написала. А если даже и прочтет, то это будет уже после моей смерти и, вероятно, после смерти тех, о ком я пишу.

Если бы у меня была дочь, я дала бы ей прочесть мои тетради, чтобы спасти ее от возможности или от стремления сблизиться с царями. Это такая грусть! Точно тебя погребают заживо. Все желания, все чувства, все радости — все это принадлежит уже не тебе, но им. И ты сама уже не принадлежишь себе. Из всех подданных, я (свободная и любимая Мамой) более, чем кто-либо другой, лишена досуга (или свободы). Мама грустит — я должна быть с нею, Мама весела — конечно, мне приходится оставаться с нею, больна — она меня зовет; чувствует себя хорошо — не отпускает меня от себя.

Я не имею и не должна иметь привязанностей.

Я выслушиваю все, но сама не смею говорить. Кому и что скажешь?

Вот только записывать — это мой отдых. Это удается редко.

В субботу я вернулась раньше, налилась своего любимого чаю с медом и начала писать… За мной пришли. Мама была больна, посылали за доктором. Она должна была лечь… И смешно и грустно! Право же, это обидно: взять здорового, нормального человека и сделать из него игрушку!

23-го.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.