Уголек

Уголек

До сих пор я рассказывал главным образом о работе с леопардами, которые выдрессированы не мной. Но я знал, что когда-нибудь придется встретиться с «необразованны» зверем, которого не коснулась еще «цивилизация». И что из этого получится — будет зависеть только от меня. Когда я почувствовал, что накопил кое-какой опыт и научился разбираться в психологии хищного зверя, естественно, захотелось попробовать свои силы на дикаре.

Я сделал заявку и с большим нетерпением ждал, когда подыщут хороший экземпляр. И вот в начале июля сорок четвертого года, во время гастролей в Куйбышеве мне прислали из зверинца черную пантеру в возрасте четырех лет по кличке Принц.

Доставивший пантеру служитель сказал, что более страшного, свирепого и дикого животного он никогда не видал. В зверинце его все боялись и обслуживали с чрезвычайной осторожностью. Прощаясь, он добавил:

— Вы отдадите его обратно. Выдрессировать такого зверя невозможно.

Я же был доволен. Мне повезло: из дикарей попался самый что ни на есть дикий. Беспокоило только то, что с пантерами я еще не работал.

Собравшиеся вокруг артисты с любопытством и робостью наблюдали злобного зверя, метавшегося по клетке, рычащего, брызгавшего слюной. Видавшие виды сотрудники цирка советовали не рисковать. Поскольку у нас этими зверями никто не занимался и опыта никакого нет, они считали, и вполне, может быть, справедливо, вряд ли что получится из этой затеи.

Да, пантеру надо возвратить обратно в зверинец, и пускай она честно служит экспонатом, больше она ни на что не годится — такой приговор вынесли  мне и Принцу.

Я стоял и спокойно слушал. Впрочем, нет, не спокойно. Спорившие и не подозревали, как они меня подзадоривали. Да, пантерами никто не занимался — я первый. Да, опыта никакого, так я начну. Кто-то же должен начинать. Да, зверь страшный, яростный. Но с таким помериться силами разве не интересно?!

«Нет, Принц, не отправлю я тебя обратно. Не может быть, чтобы мы не подружились, уж очень ты мне нравишься! Ишь, какой ты черный, просто уголь».

Радостная картина рисовалась мне в перспективе. Ведь если все будет хорошо и мне удастся разгадать это «инкогнито» — я заполню многие пробелы в своей практике. Да что там, постигну вершины дрессировки! И решил не отступать.

Елизавета Павловна, тоже стоявшая в стороне, молчаливо наблюдала эту сцену, ожидала моего слова.

— Знаете что, друзья, зверя обратно не отошлю… Вот увидите, он станет знаменитым артистом. А если нет, значит, я  - плохой ремесленник и взялся не за свое дело.

Взглянул на Елизавету Павловну. Она удовлетворенно кивнула головой и со спокойной улыбкой пошла по своим делам.

— Отныне никакого Принца не существует. Все старое — кличку и характер — надо изменить. Будем звать его… — я задумался, — Уголек. Имя ласковое, приятное, и для такого жгучего брюнета — логичное.

Ну вот, с именем решили. С характером не так просто, в одну секунду не изменишь. Но, думаю, в ближайшее время что-то у нас наметится. Итак, решение принято и одобрено Елизаветой Павловной. Я рад. Хотя это первое знакомство, надо сознаться, кого угодно могло обескуражить.

На следующий день я пришел познакомиться с Угольком поближе. Все в нем радовало глаз. Он отвечал на любые вкусы. Рослый, гибкий, изумительно красивый. По экстерьеру и окраске меха, — это, так сказать, для художников. Злой, свирепый, хищный, кровожадный, — это уже для меня. Впрочем, для меня и то, что для художников. Теперь, Уголек, ты весь — для меня.

Для начала я, как всегда, обратился к книгам. Сведений было мало. Только у Е. А. Бихнера, старшего зоолога Зоологического музея Академии наук я нашел сообщение, что черные пантеры дрессировке не поддаются. Но, как потом оказалось, эти сведения не были верны, так как дрессировать пантеру никто до сих пор в русском цирке не пробовал.

Ну что ж, значит, ни традиций, ни предшественников нет. Зато есть огромное желание, кое-какой опыт и все прочие необходимые качества.

С самого начала мне было ясно, что характер зверя испорчен, и испорчен он людьми. Уголек находился в зверинце и, вероятно, много терпел от посетителей. А при его злобности и темпераменте не много надо было, чтобы привести его в ярость. Наверняка, бросали всякие предметы, кричали — вот он и стал нервный. Страх его был так огромен, что зверь потерял всякую связь с человеком. Его замкнутость, дикое упорство говорили о том, что с ним плохо обращались.

Самым трудным делом на первом этапе было победить этот страх. Иначе перевоспитание невозможно. Обычно, начиная дрессировать хищника, ему одновременно внушают и страх и доверие. Но в случае с Угольком надо было начинать сразу с доверия.

Перевоспитание Уголька началось с того, что я запретил всем без исключения подходить к его клетке. Подходить к нему мог только я. Обслуживающему персоналу было строжайше запрещено даже попадаться ему на глаза, не то что разговаривать с ним. А о приближении посторонних лиц не могло быть и речи. Как только кто-нибудь приближался к клетке, Уголек приходил в бешенство. С горящими глазами и огненной пастью кидался он на решетку, грыз прутья клыками, судорожно просовывал сквозь них лапы, стремясь схватить ненавистных людей. Сколько дикости и свирепости было в этой разбушевавшейся стихии!

Точно так же первое время встречал он и меня, еще не знал, что я — друг, что люблю его и хочу ему только добра. Он и во мне видел своего мучителя, гнев ослеплял его, он ненавидел и меня и тесную клетку, в которую его заперли.

Я начал с того, что поселил Уголька в более свободной «квартире» и на несколько дней оставил в полном одиночестве.

И опять моя жизнь потекла около клетки. Я следил за всеми его движениями и особенно за теми, что повторялись: именно они должны были стать основой будущих трюков.

Останавливаясь в отдалении, я видел, как Уголек лежит в спокойном состоянии. Это бывало редко; чего-то боясь, он постоянно был настороже. Однажды, когда он меня не видел, я уловил в его глазах, с грустью смотрящих вдаль, теплый искристый свет. Взгляд был осмысленным, понимающим, казалось, он просил о снисходительности и любви. Вот тогда я почувствовал, как нужна ему ласка и заботливость, и поверил, что он будет «артистом».

Я приближался к Угольку очень осторожно, без резких движений, с успокаивающей, ласковой интонацией. Он же моментально вскакивал, снова начинал свое неистовое метание, и мои попытки смягчить его ни к чему не приводили.

Как только он видел меня, его желтые глаза злобно следили за мной. Про сунутый на вилке кусок мяса Уголек с ненавистью сбивал и не прикасался к нему до тех пор, пока я не уходил.

Однажды я слишком близко подошел к клетке, он с грозным видом набросился на решетку, просунул сквозь нее свою лапу, и будь я на пять сантиметров ближе — пострадал бы не только костюм, но и кожа. Это, надо сказать, смутило меня и даже напугало. Мой расчет расстояния оказался ошибочным — длина и ловкость лап Уголька были удивительными.

Наблюдая все оттенки его негодования, злобных и яростных вспышек, способы нападения, я обдумывал систему обороны. Да, обороняться от такого зверя будет трудно.

Наши свидания происходили утром и вечером ежедневно. Я часами говорил ему о дружбе, о наших будущих успехах. В доказательство своей нежности я давал ему мясо, поил водой, убирал клетку, стелил свежую солому.

На первых порах мне надо было, чтобы он хорошо запомнил мой голос, мой облик и свою кличку и понял, что только я являюсь его другом. Но долгое время Уголек не хотел этого понимать.

«Ну что ж, не беда! Постоим за клеткой, подождем. Главное, как всегда, — время и терпение».

Он бывал так неожидан каждый раз, что я с большим трудом выявлял особенности его натуры. Как много было сомнений! Они не давали мне покоя. Весь свой досуг я тратил на сопоставления, анализы и догадки.

Спустя десять дней можно было заметить результат ежедневных визитов. Уголек очень неохотно, но все же начал сдаваться. Недоверие и враждебность исчезали, он становился спокойнее, покладистее. Сначала перестал бросаться на решетку, потом перестал злобно скалиться, исчезла пенистая слюна, и в один поистине прекрасный день он аккуратно снял с вилки мясо. Кажется, он начал понимать меня!

Дальше — больше. И однажды я заметил, что он как-то по-новому внимателен, не злобно, а с любопытством. Прислушивается к голосу и спокойно ходит по клетке. Что значит любовь, терпение, ну и, конечно, кусочек мяса! Никогда не перестану этому удивляться. Совсем не давно он ничего не хотел признавать, рвал и метал. И вот уже берет угощение с вилки без рывка, мягко и деликатно.

Теперь начинаю давать ему мясо маленькими кусочками, чтобы он мог глотать не разжевывая. Это очень важно. Если я на занятиях буду давать ему большие куски, он будет их жевать и отвлекаться от урока, будет забывать, ради чего дают ему мясо. Кроме того, большие куски он будет есть частями и, значит, остатки класть на манеж, а опилки на манеже чистотой не отличаются.

Может и заболеть. На воле звери, конечно, тоже не на белых скатертях едят, но там они сами занимаются профилактическим лечением, знают, когда и какую съесть травку. В неволе же профилактика — моя обязанность. Поэтому я так и приучаю: взял — проглотил, взял — проглотил.

Теперь, когда Уголек меня больше не боится, я могу наблюдать, как он ест и как пьет. Это тоже помогает изучить его характер, степень покорности и злости.

Есть звери, которые едят спокойно. Если в это время подойдешь к нему, он взглянет на тебя без раздражения и снова вернется к своему занятию. Но другой! Ты еще далеко от него, а он уже злится, рычит, мясо подбирает под себя. А когда подойдешь к нему, перестает есть, взгляд полон негодования и ненависти. Во время еды такой зверь рвет мясо с остервенением и подозрительно озирается по сторонам.

Если зверь злой, нужно выяснить причины этой злости. Проявляется ли она «просто так», без повода, как свойство характера или от жадности, от плохого настроения.

«Покажи мне, как ты ешь, и я скажу, какой ты» так может звучать популярное латинское изречение в применении к хищникам.

Мне также необходимо знать, как проявляется его постоянная злобность и раздраженность под влиянием минуты. Если он сейчас злится из-за пустяка, я пойду ему наперекор, а если это характер — отступлю и добьюсь своего другими средствами.

Есть звери, злящиеся и нападающие исподтишка, а есть натуры открытые, которые ничего не таят; шуму много, а результатов никаких. Иногда, чтобы выявить скрытые черты, приходится раздразнить зверя: подойти поближе, сделать вид, что отнимаешь добычу, чтобы посмотреть, как он поведет себя: бросится, испугается или отступит. То, что Уголек стал брать мясо деликатно, обнадеживало меня. Значит, перелом в характере наметился.

Новый этап — ознакомление с деревянной палкой. Всунув ее в клетку, я стремился погладить Уголька по спине, по бокам, по загривку. Видимо, такой палкой ему не раз попадало, потому что он с ненавистью набрасывался на нее и разгрызал на мелкие щепки. Я просовывал другую палку, и он расправлялся с нею подобным же образом. Наступил день, когда палки ему надоели и он перестал обращать на них внимание. Только этого момента я и ждал.

Сначала поглаживание палкой он отвергал категорически, но через некоторое время понял, что палка приносит не только боль, но и приятное ощущение. Зверь, хоть еще и с недоверием, но стал относиться к палке более терпимо.

И мясо, и палка, и мои заботы постепенно привели его к «мысли», что с человеком можно, пожалуй, заключить договор о дружбе. Между мной и Угольком возникла взаимная симпатия. Но я чувствовал, что до полного доверия пока еще дошло.

Итак, зверь примирился с палкой. Он остался бы непримиримым, если бы мог догадаться, что эта палка о двух концах и что когда-нибудь она повернется к нему другим, менее приятным концом, будет мне служить оружием против него.

Как только Уголек свыкся с палкой, я рискнул погладить его рукой. Он насторожился, а я моментально выдернул руку из клетки и стал ждать более удобного момента. Мягкая, теплая рука была ему более приятна, чем твердая палка, и он с охотой и радостью принимал мою ласку. А я не только ласкал его, но и осторожно прощупывал, какие его места особенно чувствительны к щекотке, ибо на манеже даже от случайного прикосновения к ним зверь может прийти в сильное возбуждение.

Теперь Уголек уже ждал моих посещений: ведь с ними приходят мясо и нежность. Для проверки его симпатии я становился где-нибудь за углом, чтобы он не видел меня, но отчетливо слышал голос. Заслышав меня Уголек вскакивал, подходил к решетке, поворачивал голову в мою сторону и со вниманием слушал. А когда я приближался к клетке, он приходил в радостное состояние и приветствовал меня своим «фыр-фыр». В такие минуты его глаза загорались, и он издавал призывные звуки, шедшие откуда-то из глубины его существа. Я подходил еще ближе, называл его по имени, шептал ему наши интимные слова, а он терся об решетку боками, головой и просил, чтобы я погладил его, подставлял мне уши — весь становился бодрым, быстрым, светился как искорка.

Но как только я собирался  уходить, Уголек начинал метаться по клетке, прыгал, смотрел тоскливыми глазами в мою сторону и шипел.

Примерно так же вели себя на первых порах и леопарды. Правда, более сдержанно. Но Уголек по своему темпераменту не мог быть сдержанным, он не знал золотой середины — он весь отдавался чувствам. Я был рад, что изменил его мнение о человеке. Мне даже думается, что он и любил меня за то, что я оказался не таким, как он ожидал.

Постепенно Уголек становился — я хотел сказать «уравновешенным», но это слово не очень подходит к его характеру, и лучше определить это свойство другим словом, — он становился вдумчивым, как-то особенно сосредоточено следил за моими движениями. Мне казалось, что и ему хотелось выведать мои слабые стороны. А что это именно так, я убеждался не раз.

Вот стою около него, смотрю и разговариваю с ним. Уголек отвечает мне на своем языке, который я уже хорошо научился понимать. Но стоит только повернуться к нему боком или спиной и сделать вид, что я совсем не слежу за ним, он тут же старается достать и схватить меня лапой и притянуть к себе, чтобы проверить, из чего я сделан. Но возможно, он просто хочет, чтобы я вновь обратил на него внимание: «Что это ты, дескать, отвернулся от приятеля». Если привлечь меня долго не удается, он становится нетерпеливым, воинственным и потом уже отвергает ласки. Наверно, он очень ревнив.

Наконец я приучил Уголька к ласковому тону разговора. Он его понимал и откликался нежным мурлыканьем. Теперь надо было приучить его к тону строгому и требовательному. Уголек должен различать особенности моей речи. Без этого его выдрессировать невозможно. Во многих случаях звери повинуются словам. И слова, которые я им повторяю десятки и сотни раз, они даже «понимают», то есть ассоциируют с определенными действиями. Например, слово «есть» не надо им повторять дважды. Речь — совсем не плохой помощник куску мяса.

Настал даже такой момент, когда мы научились раз говаривать друг с другом. Я говорил ему слова, а он отвечал мне мурлыканьем и какими-то странными стонами — фырканьем, понятным уже не только ему, но и мне. Оно означало нечто вроде: «Здравствуй, я рад, что ты пришел ко мне». Я даже научился имитировать его звуки, фыркал и мурлыкал, как он, и это приводило Уголька  в необыкновенно добродушное состояние.

Что ж, первые итоги уже можно было подвести: зверь, наводивший ужас на людей, теперь спокойно брал мясо из рук, радостно мурлыкал при моем появлении, давал себя свободно гладить. Я уж не говорю о том, что он знал мой голос и свою кличку. Самое главное — он вступил со мной в общение, и можно уже начать его учить. В послушную, почти домашнюю кошку я его превратил. Теперь надо было превратить его в ученого зверя, дать образование. И видя глаза Уголька постоянно радостными и приветливыми, я решил, что настало время обучать его цирковому искусству.

Старый К. Гагенбек считал, что для подчинения зверя человеческой воле нужно «немного музыки, немного сахара и много терпения». Всего этого у меня было в достаточном количестве, и я приступил к урокам.

Уже во время этих уроков я понял, что во мне самом как в учителе появилось что-то новое: все, что я проделал с Угольком, совершалось почти как по нотам. Я заранее знал, чего добиваться и как, когда и каких результатов ждать. Это совсем не было похоже на то блуждание ощупью и вслепую, когда я начинал с моими первыми леопардами.

Мне очень нравились манеры Уголька — резкие, ловкие и в то же время какие-то собранные, сосредоточенные. Он сразу реагировал на мои знаки, на мой разговор. Не зверь, а золото.

Можно было часами наблюдать его движения, так они были легки и грациозны. Когда он поворачивался в разные стороны, то извивался почти по-змеиному. В движениях Уголька было столько плавности, гармоничности, что их невольно хотелось назвать музыкальными. И при всей мягкости позы его были скульптурны: так крепко отлиты были его мускулы.

Он невольно сам подсказывал, чего можно от него требовать. Резкость и быстрота реакции — значит, будем тренировать прыжки, они должны получаться хорошо и красиво. И действительно, впоследствии Уголек прекрасно перепрыгивал с тумбы на тумбу, поставленные на предельно далекое расстояние. Стараясь достать мясо под самым потолком клетки, он правильно поднимался на задние лапы; значит, в трюках на «оф» он будет красив и строен.

Все эти качества применительно к трюкам меня радовали, но в то же время я понимал, что обороняться при его быстроте и подвижности, при длине прыжка будет особенно сложно. Значит, надо приобрести над Угольком такую власть и такую внушить любовь, чтобы его атаки на меня были очень редки, если уж нельзя без них обойтись. Поэтому я постарался, чтобы к ощущению моей власти над ним примешивалась некоторая доля страха, но не того страха, который лишает зверя внутренней связи с человеком, а того, что только увеличивает почтительность к хозяину.

Может быть, кого-нибудь смутит, что я заставляю зверей бояться меня. Скажут — не гуманно. Если бы звери меня не боялись, мой вход в клетку был бы равносилен подписанию смертного приговора самому себе. Но что зверей дрессируют страхом — это мнение ошибочное. То есть можно и страхом дрессировать, но тогда номер будет похож на тот, что я получил от Куна. Неужели лошадь, запряженная в телегу, везет только потому, что боится своего хозяина. Нет! Все дело в том, что лошадь «с детства» приучена к этому. У нее воспитана привычна. На закреплении нужных привычек и основана дрессировка.

В работе с Угольком я не торопился, старался не угнетать его зря, потому что одним неверным ходом можно было лишиться завоеванного доверия. Эта постепенность и неторопливость помогла мне накопить много интересных сведений. Я уже мог, пожалуй, считать, что выработал собственный метод дрессировки пантер.

В это время попалась мне книга К. Гагенбека «Люди и звери», в ней я нашел подтверждение многим своим мыслям. Но вот что он писал о дрессировке хищников: «Гораздо труднее обхождение с пойманными дикими хищниками, с большим трудом им можно привить известную полировку, но для дрессировки, как ее теперь понимают, взрослые пойманные хищники совсем не годятся. Если какой-нибудь укротитель будет утверждать, что он может выдрессировать дикого льва или тигра так, как дрессируют молодых животных, мягкой дрессировкой, то это будет чистейшее хвастовство. Такие животные только до известного предела привыкают к человеку…»[5]

Не очень ободряющее для меня высказывание! Но, да простит меня патриарх дрессировщиков, — оно мне показалось несколько старомодным. Однако категоричность заявления Гагенбека раззадорила меня. Мой-то Уголек был уже взрослым хищником, а первый курс своего университета окончил с хорошими показателями. Можно было переводить его на второй курс, самый ответственный.

«Лекции» и «практика» второго курса проводятся на манеже. Это означает непосредственную встречу студента и преподавателя. Носом к носу.

Мы могли быть довольны друг другом. За тридцать дней нашего знакомства я выполнил поставленную перед собой задачу, а Уголек обнаружил склонность к науке.

Сейчас нам предстояло самое большое испытание встреча без решетки. Не многие звери могут спокойно вынести такое свидание. Но это испытание нам обоим надо было пройти — от него во многом зависела наша дальнейшая работа.

И уже перед самой репетицией мне опять, словно для «ободрения», попалось на глаза утверждение французского исследователя цирка А. Тэтара, что кроме французского наездника Анри Мартэна, первым вошедшего в клетку к четырехлетнему бенгальскому тигру, остальных, повторивших этот смелый и рискованный эксперимент, можно пересчитать по пальцам.

Историю Мартэна я знал. Он был влюблен в дочь владельца зверинца. Но тот не хотел отдавать ее за бедняка. Тогда Мартэн решил доказать, что может разбогатеть. Ежедневно он приходил в зверинец и постепенно завоевал сердце бенгальского тигра. И однажды вошел в нему в клетку. Тигр бросился на него, но был усмирен ударом по носу. Визиты в клетку стали ежедневными. Через несколько недель Мартэн попросил сторожа позвать хозяина и встретил его, сидя верхом на тигре. С таким «сватом» хозяин спорить не мог, и свадьба состоялась. В дальнейшем Мартэн стал знаменитым дрессировщиком хищников.

Итак, подобных смельчаков считают по пальцам. Я, может быть, тоже был не прочь, что бы меня считали по пальцам… и готовился к tete а tete с Угольком. Готов был ко всему.

Не мог же я ручаться, что он не набросится на меня в «централке». Новая обстановка способна привести его в буйное состояние.

— А может быть, наоборот, он струсит? — сказал мой берейтор Плахотников.

— Это будет хуже всего! Но решено, завтра ночью начнем укрощение Уголька. Приготовьте всю технику безопасности. До репетиции пантеру не кормить. Приготовьте кусочки мяса и все наши инструменты. Еще раз проинструктируйте обслуживающий персонал. Позаботьтесь, чтобы в цирке не было посторонних людей. Постарайтесь, чтобы эта первая репетиция с пантерой осталась в тайне.

Как только за дверями цирка исчез последний зритель, на манеже началась бурная деятельность. Через несколько минут все было готово.

Но что такое? На зрительских местах оказалось много людей: артисты с семьями, администрация, технический персонал. Все, как всегда, в сборе. Нет, не умеет цирк хранить секреты!

Ну ладно, теперь это меня уже не удивляет, и я прошу только при любых обстоятельствах сохранять спокойствие.

— Открыть клетку!

Дверь распахнулась, и Уголек вихрем ворвался в «централку». В одно мгновение пересек манеж и ударился мордой о тросы сетки, которая в то время уже заменяла мне громоздкую клетку из железных прутьев. Отскочив от нее, Уголек бросился к боковому выходу — и опять удар о сетку.

Зверь стал с быстротой молнии метаться в клетке, ища выхода. Но сетка окружала его со всех сторон. Нос, губы, щеки Уголька были содраны, из них сочилась кровь. Оп обезумел и, несмотря на мой успокаивающий и решительный тон метался и метался из стороны в сторону.

Присутствующие со страхом смотрели на буйство зверя. Некоторые в ужасе вскочили со своих мест, думая, что пора спасаться, что пантера сейчас вырвется наружу — никакая клетка не устоит против такого натиска, а особенно сетка, которую едва видно.

Наконец Уголек устал и разлегся посредине манежа. Я снаружи подошел вплотную к клетке. Уголек вскочил, потом присел, угрожающе замахал хвостом, изогнувшись, прижался к земле; еще секунда — и он прыгнет на меня. Я это видел но стоял не шевелясь, в выжидательной позе, каждую секунду готовый отпрянуть назад. Он тоже медлил, только скалил свои такие белые в эту минуту клыки. Уголек узнал меня, и, видимо, его дружеские чувства были уже сильнее злобы и ярости. Но я также видел, что первая репетиция не состоится, и по моей вине, из-за моей ошибки.

Зверь, долгое время находившийся в тесной клетке, сразу выпущен в большую. Уголек почувствовал свободу и устремился к бегству, не заметив тонких тросов. От столкновения с преградой он пришел в ярость, а ранения обозлили его еще больше.

С тех пор своих новых зверей я выпускаю сначала в туннель в проходе зрительного зала и только потом, когда, вдоволь набегавшись по этому туннелю, они привыкают к большому пространству, выпускаю их в «централку». Поэтому знакомство с будущим местом работы проходит приятно и весело. Но тогда я до этого еще не додумался.

Видя Уголька в таком состоянии, я решил сегодня в клетку не входить. Не из страха перед разъяренным зверем, как говорили потом некоторые недоброжелатели. Я не хотел омрачать нашу первую встречу. А «мирной беседы» у нас не получилось бы — Уголек был слишком для нее возбужден. Пусть уж сначала привыкнет к новому месту, пусть все обнюхает, потрогает и успокоится после неожиданных огорчений. Действительно, он начал, шипя и скалясь, расхаживать по манежу, недоверчиво обнюхивать и трогать лапой каждый предмет реквизита. На это исследование у него ушло около двух часов.

Назавтра решили все повторить. Но Уголек наотрез отказался выходить. Забился в угол, и никакие уговоры не помогали. Пустили воду — не подействовало. Применили крайцеры — еще хуже, обозлился и лег, демонстративно всем своим видом показывая, что не двинется с места. Я решил применить метод физического воздействия, то есть просто выжать его из клетки. Между прутьями решетки мы просунули доски и, осторожно их передвигая, чтобы не причинить боли, буквально юзом выволокли Уголька сначала в туннель, а потом на манеж.

По всему было видно, что вчерашний ужас еще слишком свеж в его памяти, больные раны не давали ему забыть пережитое. Но именно сегодня я должен был победить его упорство, иначе назавтра могло повториться то же самое, а потом это вошло бы в привычку, и перед каждым выходом на манеж его приходилось бы подолгу упрашивать. Необходимо было не только доказать ему, что я сильнее, но и убедить в том, что, если вести себя спокойно, ничего плохого не произойдет.

Минут через двадцать Уголек успокоился, и я вошел к нему в клетку с мясом на вилке в одной руке и с палкой в другой. Эти предметы связывались у него с приятными ощущениями. Присутствующие — а они опять были — удивились моему решению войти в клетку и остолбенели в следующий момент…

Уголька как будто немного испугало мое появление, он растерянно, но ни на секунду не спуская с меня глаз, попятился назад. Я же ласковым разговором старался вернуть его на стезю отношений, установившихся между нами за кулисами. Но вчерашняя злоба вспыхнула в нем с новой силой. Он ощетинился, зашипел и с раскрытой пастью и выпущенными когтями прыгнул на меня, целясь прямо в горло. Но грудь его натолкнулась на вилку, он отступил, а я быстро отскочил в сторону, готовясь к отражению новой атаки.

Мысль лихорадочно работала. Что делать? Выйти из клетки или подождать? Я помнил незыблемое правило у дрессировщиков — если зверь хоть раз набросился, его дрессировка автоматически прекращается, и он передается в зверинец, где и обитает до конца дней своих в качестве экспоната.

Я думал быстро, но еще быстрее Уголек прыгнул на меня вторично. На этот раз он не «рассчитал» впопыхах расстояния и опустился на манеж в метре от меня. Он был совсем рядом, и малейшее промедление с моей стороны могло стоить мне и горла, и живота, а то и самой жизни. Я быстро ударил его палкой по носу — самое чувствительное и быстро действующее средство, которое я применяю всегда в крайних случаях, а сейчас случай был крайний — и сконфуженный Уголек отскочил назад.

Так он познакомился с другим свойством палки и меня узнал в новом качестве. Отрезвленный, он с недоумением смотрел на меня, на палку, фыркал и тер лапой нос.

На первый раз было вполне достаточно. Я не хотел доводить зверя своей защитой до полного отчаяния, но, главное, не хотел портить наши отношения. Они мне были не только необходимы для работы, но и просто по-человечески дороги.

Видя, что он все еще собран и готов к нападению, я держал себя, как при снятом предохранителе. Во мне не осталось места, где бы мог поместиться хоть гран страха.

В таком состоянии я вышел из клетки. Теперь, после того как нападение Уголька было отбито, можно было спокойно оставить его для «размышлений». Пусть «проанализирует» нашу встречу и «сделает» выводы. Впрочем, кавычек па этих двух словах можно было бы и не ставить. Ведь действительно каким-то своим способом и проанализирует и сделает выводы, иначе с ним никогда нельзя будет сработаться.

И сам я тоже отправился размышлять над своими по ступками и проверять, не сделал ли где ошибки. Жив, здоров — значит, защищался правильно. Ошибки по отношению к себе запечатлеваются на теле кровавыми рубцами. Ну, а по отношению к Угольку?

Редко можно встретить в цирке более ужасное зрелище, чем нападение пантеры или тигра на дрессировщика. При сравнительно малых размерах манежной клетки зверь быстро набирает силу и скорость прыжка. То, что нападение Уголька было для него не очень удачным — это только от ярости, которая застилала ему глаза. Конечно, и я ему вставлял палки в колеса. Когда я был в клетке, у меня мелькала мысль, не применить ли воду. Хорошо сделал, что не привел ее в исполнение. Для первого раза хватит и того, что Уголок уже получил.  Всякое «чересчур» только оттолкнуло бы от меня зверя.

И еще я похвалил себя за одно дело. Признаюсь, что во мне вспыхнуло желание померяться силами с пантерой. Но я подавил в себе это острое ощущение романтичности приключения, хотя почти так же, как Уголек, был ослеплен азартом; но в конце концов, разум взял верх над инстинктом, и я оставил Уголька одного.

Итак, сегодня я показал этому строптивому зверю свое полное господство над ним. Надеюсь, он понял, что только я его полновластный, неограниченный властелин и всякое неподчинение «Карается по закону». Сегодняшний день доставил мне удовольствие как никакой другой, я отбил нападение такого зверя и подавил вовремя собственный азарт. Что может быть еще трудней?

Назавтра в газете «Волжская коммуна» появилась статья писателя И. Рахилло «Воля и бесстрашие». Со свойственной журналистам эмоциональной преувеличенностью автор создал вокруг меня романтический ореол. Читать такое всегда приятно, но потом всю жизнь приходится поддерживать свою репутацию, а это хлопотно. Но я не из хвастовства упоминаю здесь статью Рахилло. Она имела для меня важное значение — натолкнула на мысль создать образ волевого укротителя, то есть поставить перед собой уже актерские задачи. Но об этом я расскажу в другой раз.

А сейчас вернемся к Угольку. На третий день он с большой неохотой покинул свою клетку и вышел на манеж. Вслед за ним вошел и я. Прежде всего предложил ему угощение. Но Уголек от мяса и от мира отказался. Он разлегся около тумбы и принялся рассматривать меня, время от времени злобно порыкивая. Чувствовалось, что он сердится за обманутое доверие. Хорошо еще, что я не научил его говорить, оп с полным правом мог назвать меня лицемерам. И то правда: ласкал-ласкал, шептал-шептал нежные слова, гладил и вдруг на тебе — палкой по носу. Дружбе конец.

 Так, видимо, рассуждал он про себя. Но вдруг — у леопардов и пантер это всегда вдруг — течение его мыслей изменилось. Он прижался животом к манежу и на полу согнутых лапах ринулся мне под ноги. Я тотчас раскусил его и ждал, чтобы его нос приблизился ко мне. И как только он приблизился, я его слегка щелкнул по носу палкой. Уголек отскочил назад решать очередную задачу с тремя неизвестными: прыгаешь на горло — получаешь по носу, бросаешься под ноги — получаешь по тому же месту, а не нападаешь — как хорошо: тебя ласкают и холят. Не заключить ли пакт о ненападении?

Решение Уголька было правильным. Он был умный парень и быстро разобрался, что к чему. Он умел не только молниеносно прыгать, но и делать быстрые и верные выводы из своих поступков. Хорошо работать с понимающими партнерами! В течение восьми лет нашей с ним работы он не напал на меня ни разу. Репетиции не в счет.

Конечно, мы померились не сразу. Обида в зверином сердце бушевала еще долго. Он выходил на манеж, разгуливал по нему или лежал, а мои заигрывания и подачки с негодованием отвергал. У ж как я старался вложить ему в рот лакомство, он отворачивался, словно ему предлагали отраву. А ведь он всегда выходил на манеж голодным.

Прошло уже двадцать дней нашей «игры», но вперед мы не продвинулись ни на шаг. Уголек хранил гордое презрение и совсем перестал обращать на меня внимание. Интересно, что сердился он только на манеже, за кулисами мы с ним по-прежнему были нежными друзьями.

Среди дрессировщиков существует мнение: если зверь не берет мясо с вилки, гуманным методом его не выдрессируешь. Но я не хотел прибегать к приемам дикой дрессуры, да еще по отношению к Угольку.

Нет! Еще немного терпения. Терпел больше, подожду еще… И действительно, однажды Уголек сам проделал трюк, который делают только собаки, а хищники очень редко. Я пробовал его потом с тиграми — не на что было смотреть — и я отказался от него, оставив как памятник Угольку, «изобретателю», первому и единственному среди хищников его исполнителю.

Что же сделал Уголек? Видя, что он и не собирается вставать со своего места около тумбы, я решил слегка тушировать его, чтобы вывести из олимпийского спокойствия. Он, видимо, не мог выносить никакой боли и сразу бросился мне под ноги, но я выставил вперед хорошо ему знакомую палку. Он сейчас же лег на живот. Я не мог податься назад — там у меня стояла тумба — и двинулся вбок. Уголек, следя за моим движением, мгновенно перевернулся через спину, сделав полный пируэт. Это было проделано так красиво, что понравилось не только мне, но и всем остальным. Вот он — первый его трюк. Но как закрепить его в памяти? Ведь сейчас зверь сделал его случайно, защищаясь от палки. Тогда я решил восстановить то критическое положение, которое привело его к этому пируэту. Зашел сзади, Уголек забеспокоился, лег, повернулся снова за палкой и опять сделал пируэт. Вот и ключ. Значит, можно репетировать. Я повторил свой заход несколько раз, и Уголек столько же раз прокрутил свой пируэт. Замечательно!

Интересно, что, проделав свой номер, он не взял ни одного кусочка мяса. Уголек работал просто из любви к искусству — он был молод и бескорыстен. Ну, раз у нас начались деловые отношения, значит, скоро мы совсем помиримся. Ничто не сближает друзей так, как общее дело. Ты только, друг Уголек, не стесняйся, проявляй свои таланты. Ты ведь натура одаренная!

Тридцать дней шла борьба за обладание волей Уголька. Тридцать репетиций прошло в неоднократных схватках со зверем.

Это своеобразное состязание человеческих нервов, хладнокровия, решительности со звериной дикостью, коварством и свирепостью, ежеминутное предельное напряжение мышц приводило меня к крайней усталости. Но, несмотря на это, я должен был быть таким же неутомимым, как Уголек. Другого выхода у меня не было.

Только на тридцать первый день он соблаговолил снять с вилки кусочек мяса и с удовольствием проглотить. А потом и еще кусочек, и еще… Победа! Ура! Теперь дело только во времени. А при способностях Уголька дела наши пошли быстро. Он был понятлив, азартен и все схватывал на лету.

Теперь самое трудное — ввести пантеру в группу к взрослым хищникам, они могли его не принять. Сводить в одну группу взрослых незнакомых хищников рискованно. Могут вспыхнуть жестокие смертельные драки. Но если хорошо знаешь зверей, осторожен и не торопишься, то удается сделать и это. Будем же осторожны, Уголек!

Его «выход в свет» прошел без осложнений. Звери его приняли, по крайней мере не набрасывались. Через месяц он уже дебютировал на манеже Московского цирка. Первая черная пантера в Москве.

Уголек выглядел в своем «черном костюме» элегантно и несколько загадочно. На фоне пестрых леопардов он был очень эффектен, мой черный горячий Уголек. А его темперамент, его шипение и прижатые уши, пена из пасти — все это придавало ему свирепый вид и способствовало успеху. Он сразу же затмил всех и по праву стал премьером нашей труппы.

Московские газеты, а впоследствии и газеты других городов посвящали ему одному целые очерки. Он стал солистом не только нашей группы, но и всех хищников, работавших в системе советского цирка.

Исполнение Уголька отличалось тем, что на мой условный сигнал он летел пулей, исполняя трюк со страстью, с наслаждением, темпераментно. И так же быстро, без принуждения уходил на свою тумбу. Усевшись на ней, с гордостью осматривался по сторонам, как бы желая увериться, что все им восхищены, что он всем понравился. Казалось он любовался собой и всем видом спрашивал: «Не ужели еще кто-нибудь не понимает, какой я артист?»

Уголек исполнял много трюков. В пирамиде на лестнице он занимал центральное положение, словно царил на до всеми. Делал пируэты по манежу в темпе, то есть непрерывно восемь-десять оборотов, он венчал симметричную пирамиду на «оф», находясь на верху пьедестала, и делал изумительно красивый прыжок с тумбы на тумбу: на дистанции семи-восьми метров вытягивался в «ласточку». Но перед этим прыжком он должен был пококетничать перед зрителем своим свирепым капризом. В этом прыжке никто не мог с ним состязаться. Он, может быть, даже чувствовал свое превосходство над другими зверями по тому шквалу аплодисментов, который раздавался каждый раз после любого его трюка. И по многим признакам я понимал, что реакция зрителей ему приятна.

Единственно, что иногда портило наши выступления, это неуживчивость сидящей рядом пестрой дамы по имени Мерси, которая недолюбливала Уголька — такого-то красавца! — и всегда старалась затеять с ним драку, после которой Уголек становился невменяемым и не особенно подчинялся моим приказам.

Заметив, что Мерси готовится прыгнуть сбоку на Уголька, а готовилась она иногда сравнительно долго, я тушировкой гасил надвигающийся скандал. Но иногда она срабатывала так быстро, что я не успевал переключить ее внимание на себя.

Уголек был одиноким зверенышем: Он ни с кем не дружил, не играл и не дрался. Всегда был такой аккуратный в своем «наряде», что мне казалось порой — это он для меня так постарался, дожидаясь моего прихода. На мое доброе отношение он отвечал добром, терся боками о решетку, мурлыкал и на его морде появлялась блаженная улыбка любви и довольства.

Успешное завершение дрессировки Уголька было поворотным моментом в моей профессиональной биографии. Я знал, что теперь не растеряюсь перед любым зверем.

В голове у меня уже роились всякие замыслы, но в 1952 году я тяжело заболел. Мои звери были отправлены в Воронеж, в зверинец. Во время перегонки зверей из клетки в клетку по халатности служителя к Угольку ворвалась пантера Парис и задушила его. Какая нелепая, обидная смерть!

Потеря Уголька для меня была огромным горем. Я любил его, как ни одного зверя до этого. Я положил на него иного труда и из-за этого он был мне еще дороже. И сей час не могу без боли и слез вспоминать милого, славного Уголька, моего горячего Уголька, моего любимого, талантливого зверюгу….