Глава пятнадцатая
Глава пятнадцатая
Свет не без добрых людей.
Поговорка
Я люблю вас, люди!
Итак, решение принято, но как тягостно его выполнять! Я поднял голову и посмотрел на темное, но уже прозвездившее небо, спокойное и молчаливое. Оно было таким же, каким я видел его ровно три года назад, в последнюю, позднюю августовскую ночь, когда прощался с родными на ступеньках крыльца, не зная о том, что долго не увижусь с ними, а затем медленно шел в окружении трех оперативников к ожидавшему за углом "черному ворону" — служебному автомобилю опричнины нашего времени…
Серпик луны рожками влево тогда стоял где-то выше и на другой стороне небосвода; та роковая ночь уже близилась к рассвету. Сегодня луна смотрела на меня так же безучастно, несмело поднявшись над горизонтом и как бы проверяя, давно ли потухла вечерняя заря. Что сулит мне эта ночь? Вот сейчас зайду в этот чужой дом, и какие-то незнакомые мне люди укажут путь до отделения милиции, а может быть, и отведут туда сами, чтобы я не успел передумать. А что тут можно еще придумать? Я, пожалуй, самый одинокий человек на всем белом свете! Даже посоветоваться не с кем.
Я медленно поднялся со скамейки и под тяжестью своего креста сделал несколько шагов к этому бревенчатому домику, стоящему на отшибе. Бесшумно поднявшись на крыльцо, я перевел дыхание и прислушался: в доме было тихо, как будто там никого и не было, хотя окна светились. Улица тоже была беззвучной и по-прежнему пустынной, только где-то над западной частью города виднелось зарево — отблеск освещенной товарной станции, и оттуда доносились приглушенные короткие гудки маневровых паровозов. Я толкнул незапертую дверь, вошел в прихожую, нашарил внутреннюю дверь и несмело постучал.
– Войдите, не заперто, — ответил спокойный мужской голос.
Я вошел и оказался в жилом, без переборок, помещении. Потускневшие неоклеенные стены просторной комнаты скрадывал свет неяркой лампочки, висевшей без абажура почти под самым потолком, обшитым вагонкой. У окна за столом сидел мужчина лет сорока в кителе железнодорожника с фонарем в руках. Он, видимо, чинил его. У противоположной от двери стены на топчане лежал второй мужчина в нижней сорочке и брюках. По казенной невзрачной обстановке я заключил, что попал в служебное помещение, что-то вроде дежурки.
– Добрый вечер, товарищи! — сиплым от волнения голосом сказал я и нерешительно опустил у ног свой баул.
– И вам так же, — повернув ко мне голову, ответил сидевший у стола, а второй лишь приподнял голову, мельком взглянув в мою сторону и что-то буркнув спросонья.
Я робко и растерянно переступил с ноги на ногу, удивленный такой встречей. Я думал, что каждый, кто меня увидит, сразу же заподозрит что-то неладное, — ведь этой всеобщей подозрительностью заражали наш народ в течение последнего пятилетия. Однако ничего подобного пока не было.
– А вы садитесь, в ногах правды нет, — продолжал между тем первый, подвигая ко мне ногой стоявшую рядом табуретку.
– Рассиживать мне у вас не придется, — ответил я, сделав робкий шаг к табуретке. — Я зашел лишь узнать, где тут у вас находится отделение милиции.
Первый уже более внимательно посмотрел на меня, повернувшись на табуретке в мою сторону и окидывая взглядом с головы до ног. Попробую нарисовать авто-, портрет. Перед ним стоял почти его ровесник выше среднего роста, с загорелым осунувшимся лицом, заросшим рыжеватой щетиной. На переносье — очки в темной оправе, из-за стекол смотрели настороженные глаза. Бушлат защитного цвета, темные брюки, пузырившиеся на коленках и обтерханные внизу, порыжевшие красноармейские ботинки… Видно, что человек пришел издалека и смертельно устал.
Но разве этим Сибирь удивишь? Всяких бродяг перевидела она и ко всему привыкла.
– Что же с вами случилось? — уже заинтересованнее спросил он, оставив в покое свой фонарь. — Может быть, вам нужен врач, а не милиция? Вы, наверное, нездешний? Откуда в столь позднее время?
– Я бежал из концлагеря и несколько дней пробирался по тайге, пока не набрел на Сковородимо… Ведь я попал в Сковородино? — не переводя дыхания, выпалил я.
Услышав такие слова, оба они встрепенулись. Тот, что лежал, живо приподнялся, сел, сбросив ноги с топчана, и зашарил рукой под подушкой. Нащупав папиросы и все еще удивленно глядя на меня, он закурил.
– Да, это Сковородино, — не торопясь сказал первый. В его голосе мне послышалось участие. — Зачем же вам милиция, если удалось вырваться? Курите?
Я кивнул головой.
– Что же вы стоите?! Садитесь, пожалуйста! — Он достал с края стола початую пачку "Звезды" и протянул мне.
– Спасибо вам, но от пшеничных я отвык, курю махорку. — И я зашарил в своих карманах. Наступила пауза, решавшая многое в наших отношениях. Я наконец сел на табуретку, уже не торопясь достал из кармана кисет и лепесток газетной бумаги, стал сворачивать махорочную сигарету. А они молча курили, усваивая услышанное… Рассказывать им обо всем или нет? Какой-то внутренний голос подсказывал мне: не таись, откройся, перед тобой честные рабочие люди, они не сделают тебе зла… И, как бы поощряя мою откровенность, второй сунул ноги в ботинки, встал и спросил:
– И долго вы там находились?
– А какое сегодня число? — спросил я.
– Двадцать девятое…
– Если с тюрьмой, то выходит три года с неделей. Арестован двадцать второго августа тридцать седьмого.
Они переглянулись. Второй, заметно волнуясь, подошел ближе и нерешительно спросил:
– Из "врагов народа", значит?
– Угадали…
– Рисковый и смелый, видать… Убегать, однако, мало кому удавалось оттуда, — почти восхищенно сказал он и, прихватив от своего топчана табуретку, сел рядом с нами.
– Мне только непонятно, к чему же в милицию переться, коль ушли благополучно из этого ада? — спросил с удивлением первый.
И тогда я торопливо, без особых подробностей, рассказал им о себе: об аресте и следствии, о приговоре анонимной "тройки" и о трех годах каторги, в течение которых я написал три безответные жалобы.
– С одним хорошим напарником мы задумали побег еще полгода назад, но судьба нас разлучила совсем неожиданно. Его освободили. Это было еще в лагере на станции Ерофей Павлович. А потом с небольшой группой меня перевели в лагерь Большой Невер. Вот тут и появился напарник Синицын, с которым мы и уговорились бежать. Но он меня предал в последнюю минуту. — И я рассказал им, как это все произошло. И о краже скопленных на дорогу денег.
Меня слушали, почти не дыша.
– Нет изводу подлецам и негодяям! — с сердцем воскликнул первый, когда я закончил. Он встал и заходил по комнате, густо дымя уже второй папиросой.
– Как же вы, неглупый по всему человек, могли связаться с таким пройдохой? — возмущался второй, раздавив окурок в крышке из-под леденцов, служившей взамен пепельницы.
– Видимо, от природной доверчивости к людям…
Но разве легко разгадать человека, его нутро, да еще в заключении, где каждый замкнут в самом себе! — оправдывался я, отмечая, как удивительно идет беседа и какой отклик рождает она у этих двух незнакомых мне людей.
– Да, правильно говорят: простота-то хуже воровства. Вперед наука, — покачал головой второй, потирая щетинистый подбородок широкой ладонью.
А первый между тем зашел в угол, отгороженный высоким дощатым щитом, как ширмой, и забряцал там чайником. Я услышал, как он черпал воду и лил ее в чайник, потом подкачал и зажег примус.
– Ладно, мужики, — сказал он, возвращаясь, — что случилось, того уж не исправить. Теперь надо обмозговать, как наладить вам дорогу дальше. Откуда сами-то?
– Из-под Ленинграда.
– Дорога дальняя, ничего не скажешь, — сокрушенно заметил он и задумался.
– А я так смекаю, что добираться ему нужно пока на порожняке, — заговорил второй. — Он идет отсюда ходко и задерживается только при сменах паровозных бригад или для пополнения воды. Другого не придумаешь…
– Порожняк порожняком, это подойдет, но без денег ему все равно не обойтись, — заметил первый, шаря по своим многочисленным карманам.
– А вы все же раздевайтесь, — обратился ко мне второй. — Чайком побалуемся, да и бороду вам поскоблить не помешает.
– Почти неделю не брился…
– Оно и видно, что не вчера… Раздевайтесь, теперь уж вам торопиться особенно незачем. — И он поднялся и пошел к висевшему на глухой стене шкафчику за чайной посудой, в то время как первый протянул мне красную тридцатирублевую кредитку:
– Возьмите вот, на первый случай, — смущенно сказал он. — И рад бы помочь побольше, да нечем, получка вот-вот…
Я взволнованно вскочил с места и запротестовал:
– Зачем же еще это! Ведь вы сами не богачи, не надо мне!
– Ладно, ладно! Мы все же близко от дома и перебьемся как-нибудь, а ваш путь далекий, и каждый рубль пригодится. — Он встал, поймал мою правую ладонь, положил в нее деньги и пожал ее с чувством. — Берите на счастье, не краденое, трудовое… А теперь скидывайте бушлат! Вон и чайник закипел, сейчас мы и чаек заварим. — И он быстро прошел за щит.
Второй в это время накрывал на стол: нарезал пшеничного хлеба, поставил песок и сливочное масло на блюдечке, очистил от кожуры несколько картошин и покрошил их в видавшую виды алюминиевую миску.
– Только огурца соленого и не хватает да чарки водки, — пошутил он, вытряхивая в картошку последние капли постного масла из бутылки.
А я, стянув наконец с плеч свой бушлат и повесив его на гвоздь у косяка двери, разбирался в своем бауле, выкладывая на край стола свои дорожные припасы. Вынул и лагерный хлеб, от одной из паек которого была выщипана добрая половина.
– А это зачем? — сказал второй, показывая глазами на мое продовольствие. — Думаете, не хватит того, что на столе?..
– Хватит-то хватит, но ведь я не в гости зван!..
– А вот сегодня как раз и будете нашим гостем, — подхватил первый, выходя из-за ширмы сразу с двумя чайниками и ставя их на стол один на другой. Заметив мой хлеб, он спросил:-Лагерной выпечки? За дорогу так и не съели?
– Аппетита не было… Ягодами подкармливался, как глухарь.
Показывая на непочатую, уже черствую горбушку, он спросил:
– Это ваша дневная норма? Сколько же она весит?
– Восемьсот граммов — стахановская пайка. Больше этой не бывает.
– Что ж, с хорошим приварком за глаза хватит… По сколько часов работали?
Я сказал, что по солнышку: от восхода до захода.
– Каторжанам на Сахалине в царские времена выдавали по три фунта на день и мяса до полфунта, — заметил он.
– Антона Павловича вспомнили? — сказал я, пристраиваясь к столу.
– Давненько читал, а вот как кормили тамошних арестантов, почему-то запомнилось… Не где-нибудь живем, а возле Бамлага, так кое-что о вас знаем. Наслышаны и о кормежке. Не густо… А теперь давайте чаевничать, пока заварка не проветрилась.
Когда я вместе с ними поел настоящей картошки и напился крепкого индийского чая, которых не пробовал, кажется, вечность, я как будто вновь ожил. О чем мы говорили, я уже не помню, но белый свет мне казался намного милее, а перспективы на ближайшее будущее не такими безнадежными…
Потом я сидел перед осколком зеркала, прислоненного к фонарю, и не торопясь скоблил безопасной многодневную щетину. А рядом два незнакомых мне и вместе с тем таких сердечных и близких человека непрестанно дымили и горячо, хотя и вполголоса, обсуждали занявший их головы вопрос: как лучше и побыстрее "протолкнуть" меня подальше за Байкал… На краю стола лежали так никем и не тронутые мои беглецкие припасы, в том числе несколько тонких колбасок со вздутиями шпига, почти полголовки сыра, галеты и банка топленого жира.
Мои друзья, видимо, давно работали вместе и знали друг друга хорошо. Во всяком случае, доверяли один другому полностью.
Обращаясь ко мне, первый сказал:
– Сейчас вы идите на товарную, ищите состав порожняка, стоящего паровозом на запад, забирайтесь в любой вагон — и с богом. А это, все, что выложили, забирайте в свой чемодан, пригодится. — И он решительно сдвинул к самому краю стола все мое продовольствие впридачу с хлебом, нарезанным к чаю.
– Пожалуй, лучше я его сам провожу, — сказал второй, — а то, не ровен час, еще заблудится.
Потом, что-то вспомнив, он сунул руку в карман брюк и протянул мне сложенный червонец:
– Возьмите, пригодится в дальней дороге. К сожалению, больше нет, кроме мелочи…
Я в "благородном негодовании" отстранился, закинул руки за спину и замотал головой:
– Не возьму, нет, нет…
– К чему вы жеманитесь, словно барышня! — сказал он, высматривая на мне место, куда бы засунуть свой червонец. — Вам не на цветы дают, а на жизнь. Берите! — И он всунул деньги в нагрудный карман моей поношенной армейской гимнастерки, списанной в Красной Армии и принятой лагерем для обмундирования зэков.
"Русская, добрая, распахнутая душа!"-растроганно подумал я и вновь раскрыл свой баул.
– Возьмите тогда хотя бы часть этого! Не могу я принять от вас деньги, не зная, куда и когда верну!
– Ну, к чему это мальчишество?! "Верну" — "не верну"! Мы же не кредиторы, а товарищи.
И все же я настоял на том, чтобы оставить у них банку с жиром.
– Ладно уж, оставь, упрямый ты человек, — вздохнул первый и отнес банку за ширму.
Сборы мои были минутными, и из дому мы вышли все вместе. На какое-то мгновение мы задержались на крыльце, на которое два часа назад я поднимался, как Христос на Голгофу. Синее небо все вызвездило. Ранняя ночь уже плотно окутала затихший городок, и лишь товарная станция вдали светилась и шумела.
Крепко стиснув мою руку выше локтя, первый тихо сказал:
– Прощай, брат, не унывай и будь смелее. Настойчивый и храбрый человек и шилом выкопает колодец! Ясно? Но и об осторожности не забывай…
Он стоял ступенькой выше, как бы охраняя нас, и, хлопнув меня на прощание по плечу, добавил:
– А подробностей о себе любому встречному говорить не следует. Лучше выдумывай побольше и поскладнее: вранье и похвальбу в наше смутное время любят больше, чем прямоту и правду. Ни пуха вам!
Он остался стоять на крыльце, прощально подняв руку, а мой спутник повел меня знакомыми ему переулками.
До товарной станции мы дошли минут за двадцать, Мой спутник ловко и умело перебегал по вагонным площадкам длинных товарных составов, легко нырял под вагоны, изредка остерегая меня словами "не ушибись". Я едва поспевал за ним. Когда перебрались через последний состав и перед глазами высветились просторы широкого путевого хозяйства с десятком пар сияющих рельсовых путей, мой провожатый приостановился и огляделся:
– Помешкай тут чуток, а я поищу, что нам надо. — И он торопливо пошел в сторону стоявшего под парами длинного товарного состава.
Я приставил баул к ноге, снял кепку и вытер ею вспотевшее лицо и шею. Бушлат чуть сдвинул с плеч. От меня шел пар.
Несколько минут спустя подвижная фигурка моего спутника показалась на фоне дальнего луча прожектора. Разглядев меня, он поманил к себе рукой.
– Нам здорово повезло, приятель, — заговорил он, когда я подбежал, — Этот порожняк — до Иркутска, мне сам машинист сказал. И будет останавливаться редко ненадолго, лишь для забора воды и при смене паровозных бригад. Порожняку на запад теперь дают зеленую улицу. Если все пойдет по расписанию, то меньше чем за трое суток отмахаете полторы тысячи верст с гаком, Недурнецки?!
Потом мы прощались, долго не разжимая сцепленных рук. Я вскарабкался с его помощью в вагон, а он еще раз помахал мне рукой.
– Старайтесь не выходить, не открывать дверей без надобности и не высовываться, особливо днем на разъездах и станциях. Воздуху там для одного с избытком… Счастливо до дому доехать! Желаю удачи!
– И вам счастья, здоровья и удачи во всем… За все вам спасибо, — говорил я, задвигая с его помощью тяжелую дверь. Потом, привалясь спиной к притвору, я едва сдерживался, чтобы не зареветь от нахлынувших чувств…
Через какое-то время пробуксовал паровоз, потом раздался негромкий свисток, и поезд плавно стронулся с места, перестукиваясь буферами, пошатываясь на стрелках и быстро набирая скорость… Я все стоял в темноте вагона, привалясь к двери и обтирая щеки ладонями от набегающих слез.
Шилка
Чувство опасности долго не покидало меня. Я все еще находился в районе лагерей и лагерного сыска, где число заключенных раз в десять превышало численность всего местного населения. Неудивительно, что весь остаток ночи я метался от одной щели к другой, чтобы определить, где едем. Я все забывал, что перегоны между станциями здесь тянутся часами. За остаток ночи поезд нигде не останавливался, и лишь по мельканию будок путевых обходчиков и скользящим по стенам вагона световым лучам я угадывал очередной разъезд. Значит, пройдено еще пятьдесят или более километров от того места, куда меня три года назад тайком везли в запертом арестантском вагоне. А теперь я тоже тайком мчусь назад.
Перед полуднем нервы мои настолько ослабли, а чувство бдительности настолько притупилось, что не помню, как, вытянувшись в грязном углу, я мертвецки уснул.
…Проснулся я оттого, что поезд почему-то стоял и вокруг была необычная тишина. Желтоватый луч предвечернего солнца мерцал на обшивке вагона. Не ощущая ломоты в онемевших суставах, я вскочил от какого-то необъяснимого предчувствия беды. Меня охватила смутная тревога, остро защемило в груди. Почему мы стоим и почему так тихо? Что это-станция, разъезд?
Но тишиной были полны лишь первые мгновения, потому что затем я услышал зловещие звуки, от которых по телу поползли мурашки, а сердце, как будто его толкнули, застучало чаще и тревожнее. Далеко в хвосте поезда кто-то проверял вагон за вагоном, отодвигая и задвигая тяжелые двери. Действовал, видимо, один человек, и, похоже, конник, так как время от времени слышалось: "Стой", "Тпру-у" или "Вперед!" Вполне возможно, что поезд был остановлен на каком-то глухом разъезде по особому указанию и машинист ждал, пока конный страж проверит весь состав…
Я мысленно считаю, сколько вагонов уже проверено; пятый, восьмой, десятый… Мой вагон ближе к паровозу, а всего их в составе не менее шестидесяти. Будет ли проверяться весь состав? Если да, то что мне делать? Двери во всех вагонах открываются только с одной стороны. Противоположные двери заперты щеколдой снаружи, завязаны проволокой, и через них выскочить нельзя. Как я об этом не подумал при посадке? Почему не догадался откинуть щеколду и с другой стороны вагона? Дубовый болван!
Но куда я денусь от меткого стрелка, если бы и удалось выскочить из вагона с этой стороны… Здесь какой-нибудь маленький разъезд среди необъятной тайги, где весь лес вырублен на широкой полосе, как зона отчуждения, и где и поезда-то никогда не останавливаются! А что, если дверь задержать с этой стороны? Будто ее заело. Неужели стрелок сильнее меня, и я не смогу противостоять его силе? Но это вызовет еще большее подозрение, и стрелок, естественно, захочет во что бы то ни стало открыть дверь…
А лязг дверей все ближе и ближе ко мне. Даже слышно, как звенят удила, как ступают копыта по гравию. Словно мышь, я мечусь по вагону, решаясь наконец открыть дверь, чтобы выпрыгнуть вон, нырнуть под вагон и стремительно бежать куда угодно, только подальше от этой ловушки!
И вдруг, будто над головой, раздается протяжный отходной гудок паровоза, и поезд разом трогается, рывками набирая скорость. Как видно, машинист отстоял положенное время, а лагерный охранник действовал не столь расторопно. И двери не в пример тяжелые, а от тяжелой работы он давно отвык. Он махнул машинисту рукой, дескать, трогай, и машинист с радостью ухватился за рычаги: он не мог не знать о своем пассажире…
Что бы там ни было, а судьба мне опять улыбнулась. Но этот случай так меня напугал, что я решил сойти с поезда на первой же крупной станции и ехать дальше только в пассажирском, любой ценой, но только с людьми!
Где же мы едем? Сколько километров осталось позади? Ответ я мог получить только на станции.
Выкурив подряд две цигарки крепчайшей махры и оправясь наконец от пережитого страха, я торопливо, как будто вот-вот будет станция, стал стаскивать с себя гимнастерку и лагерные брюки, достал из баула рубашку и костюм и довольно быстро преобразился. И как раз вовремя: приотодвинув немного дверь, я увидел на взгорье редкие домики и одиноких коз, подвязанных на веревках к кольям. Потом замелькали дома почаще, и поезд, виляя на стрелках, стал замедлять движение, втягиваясь на товарные пути.
Я отчетливо понимал, что, как бы ни была велика эта станция, на улицах мне появляться не следует. Значит, прежде всего необходимо узнать, когда прибывает с востока пассажирский, где-то временно переждать, а затем попасть на платформу к моменту его прибытия. И вместе с пассажирами из вагонов войти в вокзальное помещение. А там решать и действовать по обстоятельствам.
Как только мой товарняк остановился в узком промежутке между другими составами, я быстро спрыгнул, смело прошел к его голове и приветливо помахал машинисту кепкой. Теперь я не сомневался, что машинист знал о своем безбилетном пассажире еще в Сковородине, когда мой незабвенный друг справлялся у него, куда и когда он поведет свой порожняк. Усатый машинист, а из-за его спины и чумазый помощник заговорщически мне улыбнулись и как будто подмигнули. Еще через минуту я уже справлялся у стрелочника, когда прибывает пассажирский с востока.
– Курьерский около полуночи, а почтовый вот-вот должен подойти. Минут через десять ему и семафор откроют.
Спрашивать о названии станции я поостерегся.
Оставшееся время было посвящено постройке всеобщего пользования, куда и цари пешком ходили, и едва подошел поезд, как я уже влился в гомонящую толпу мчащихся к вокзальному буфету пассажиров, на ходу успев прочесть выцветшую вывеску: "Шилка".
"Вот она, прославленная в песнях знаменитая Шилка", — думал я, усаживаясь на широкую скамейку в зале ожидания. А в шумном вестибюле уже слышался предупреждающий голос дежурного по станции:
– Граждане пассажиры, поезд стоит всего семь минут! Стоянка поезда семь минут!!!
В голове возник рискованный план: едва уйдет поезд, я сразу же пойду в отделение милиции, но не для сдачи в плен, а с заявлением, что в этом поезде меня обокрали и я остался без билета, денег и основного имущества… Наступление — лучшая защита, вспомнилось мне. И вообще надо взять на вооружение хорошее правило, коим пользовались десятки людей, оказавшись в подобном положении: идти туда, где тебя не ждут, селиться и жить там, где по логике вещей тебя быть не должно. Не медля больше ни минуты, я встал в хвост очереди к буфету. Выпив без закуски сто граммов водки и взяв пачку дешевых папирос, я вышел с остатками пассажиров на перрон и спросил дежурного, где находится линейное отделение милиции.
– А вот как зайдете за вокзал, так прямо и идите по улице. В самом конце направо и будет милиция. По вывеске узнаете.
И я, как всякий вольный гражданин нашей счастливой Родины, смело зашагал по указанной улице. В теле разливалось тепло и какая-то удаль, а в голове — фантастическое нахальство. А вот и небольшой дом милиции, дверь которого я и открыл без страха и сомнения. Оставив чемоданчик и бушлат в приемной на глазах у дежурного милиционера, я смело подошел к двери в комнату начальника, предварительно узнав, свободен ли он. Войдя в кабинет, я увидел в углу за простеньким письменным столом явно скучавшего милицейского начальника с одной "шпалой" на петлицах. Подойдя к самому столу, я поздоровался и как можно естественнее сказал:
– Помогите в беде, товарищ капитан…
– В чем дело? Откуда и кто вы? — с напускной строгостью спросил он, присматриваясь, встречал ли меня в своих владениях или нет.
– Я ленинградец и ехал издалека, да вот случилось такое, что дальше и ехать нельзя.
– Не очень понятно. Говорите точнее.
– Коротко говоря, в этом поезде у меня вытащили бумажник со всем содержимым, включая и билет до Ленинграда…
– Как же это могло случиться среди бела дня?
– Признаюсь честно: перед обедом я выпил…
– Оно заметно: водкой от вас несет, как из бочонка, — с нарочитой строгостью заметил капитан.
– Если честно, я еще с утра выпил как следует, и перед Могочей укачало… От Хабаровска лежачих мест не было, и я почти не спал. А в Могоче освободилась багажная полочка… Проснулся в Нерчинске, хотел в буфете поправиться, хватился за пиджак, а от бумажника и след простыл…
Врал я вдохновенно, вспоминая все названия по чистому наитию, мгновенно. Впрочем, мы знали на память почти все станции от Читы до Благовещенска, потому что этот путь вспоминали часто…
– Откуда едете?
– Из Комсомольска. Я техник-строитель, отработал по вербовке два года без отпуска и вот наконец вырвался отдохнуть на целых три месяца. А теперь не знаю, как и добираться буду.
Начальник долго мерил меня взглядом и наконец строго сказал:
– У меня тут не собес и не касса взаимопомощи. Паспортов всем проезжим растяпам я тоже не выдаю. Но и находиться вам здесь, в Шилке, тоже не разрешаю… Почему не поехали до Читы? Там ведь областной центр, большой город.
– Побоялся, что ссадят раньше, где-нибудь в дыре. А тут все же хотя и небольшой, но город. Посоветуйте что-нибудь…
– Тут тоже не город, и в таких делах я не советчик. Даю вам двадцать четыре часа — и чтобы за это время вашего духу здесь не было.
– Но ведь у меня нет денег на дорогу! На тридцатку, которая затерялась в кармане, далеко не уедешь…
– А вот это уж меня не касается. Всего хорошего! Из кабинета я вышел еще более уверенно. Подмигнув заговорщицки дежурному, я не спеша перекинул бушлат на левую руку, а правой прихватил за ременную ручку баул. Я был окрылен: меня не приняли за беглого зэка или бродягу и даже не заподозрили. Это уже хорошо. Теперь нужно во что бы то ни стало добыть денег, чтобы ехать дальше. И обязательно с билетом. Настроение мое настолько поправилось, что на обратном пути к вокзалу я мысленно напевал:
Шилка и Нерчинск не страшны теперь,
Горная стража меня не поймала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка миновала…
Старинная арестантская песня была сложена словно бы для меня: почти все так — и Шилка, и стража, и таежный зверь. Все это было. Вот только стражник в меня еще ни разу не пулял. Но ведь и путь мой еще не окончен, далеко не окончен. А насчет "пулянья", так это могло случиться и сегодня утром… Держись, Иване! Жизнь лишь начинается, и впереди еще все те же семь тысяч километров…
Свободный труд
Семь с лишним тысяч километров — это даже не "за сто верст киселя хлебать", как говорится в народе! Тут на каждой версте можно засесть безвылазно. А чтобы не засесть, не нарваться на роковой случай, надо попасть в пассажирский поезд только с билетом, как и все граждане. А на билет нужны деньги. Что оставшаяся тридцатка, подаренная друзьями на хлеб? До Ленинграда потребуется, вероятно, не меньше пяти сотен, а где их взять? Я один-одинешенек, и помощи ждать неоткуда. Но и от людей прятаться мне нельзя, наоборот, только от них и можно получить помощь и поддержку.
К вокзалу я подходил уже без песен бродяг. Мое легкомыслие схлынуло, но оно было как разрядка, в которой я так нуждался. Я внимательно приглядывался, не видно ли поблизости каких-нибудь "вольных" строек, не осталось ли тут чего-нибудь недоделанного: сарая, двора для коз, какой-нибудь пристройки?
Вокруг вокзала было тихо и почти безлюдно. Впрочем, сам городок находился немного южнее, в долине реки Шилки, и там, очевидно, работа нашлась бы. Но в город идти было страшно и рискованно. Надо искать работу где-то тут, поблизости. И немедля!
В вестибюль вокзала я вошел со стороны улицы и снова заглянул в буфет. Буфетчица прибиралась в буфетной витрине и, взглянув на меня, признала: всего минут пятнадцать назад она наливала мне стопку водки, самому последнему в стоявшей очереди.
– А вы разве не уехали с поездом? Не успели? — удивленно спросила она.
– Уехать мне было не на что, вот и остался…
– Как так — не на что? А сюда как же приехали?
– Обворовали меня в этом поезде где-то между Могочей и Нерчинском, вот и остался на бобах…
– Да как же это так? Вот беда-то…
– Вот так. Заснул, видимо, крепко у висящего пиджачка, а проснулся перед Нерчинском, хватился за карман, а бумажника и нет. А в нем и дорожные деньги, и билет до Ленинграда.
Она обалдело слушала мою выдумку и сочувственно вздыхала, а я, достав папиросу и закурив, продолжал, мысленно прикидывая, что чем больше людей будут знать мою историю, тем лучше:
– Теперь ломаю голову, где бы заработать сотни две на билет хотя бы до Новосибирска… Не подскажете ли, где тут можно найти выгодную халтурку?
Она с минуту подумала, потом нерешительно сказала:
– Может быть, в нашей системе что-нибудь найдется. Слышала я, как однажды Степан Алексеевич, наш заведующий, жаловался, что он разорится на штрафах за какую-то несделанную дорогу… Но это, наверное, вам не подойдет? — Она подошла к окну и выглянула наружу. Увидев кого-то на платформе, она сказала: — Вон там на площадке с кем-то разговаривает начальник нашего торга. Спросите у него, может, он что и придумает.
Я поблагодарил ее и вышел. В пяти шагах от дверей спиной ко мне стоял солидный начальник и разговаривал с пожилым рабочим в спецовке. Потоптавшись возле него, пока он не обратил на меня внимания, я робко спросил, нет ли для меня какой-нибудь временной работы. Торговый начальник местного масштаба бегло посмотрел на меня и, будучи удовлетворен моим внешним видом, спросил:
– А что вы умеете делать?
– Строитель может делать многое. А я строитель по профессии…
– Постойте-ка, постойте, — он на мгновение задумался. — Кажется, что-то такое недоделанное у нас здесь есть… Надо узнать у заведующего буфетом… А вот, кстати, и он — легок на помине!
Откуда-то из-за моей спины появился человек в одежде военного образца. Он, видимо, слышал наш разговор, потому что, подойдя, сразу же подхватил его:
– Работенку я мог бы подбросить, если работяга не очень разборчив.
– Вот и отлично, и ладно, — сказал начальник торга. — Вы договоритесь с ним, Степан Алексеевич, а я пойду восвояси, и так подзадержался у вас.
Степан Алексеевич завел меня в свою конторку позади буфета и сел за стол, предложив мне место напротив. Назвал он себя Миловановым, и эта фамилия ему шла до чрезвычайности. Он действительно выглядел симпатичным и милым человеком моих лет, а его почти круглое, чистое, слегка курносое лицо как будто излучало доброту и напоминало веселый детский рисунок, изображающий улыбающееся солнце. На нем были диагоналевые синие галифе, заправленные в крепкие русские сапоги, суконная, защитного цвета гимнастерка под широким ремнем, один из карманов которой был набит деньгами. В этом я убедился, когда он через несколько дней рассчитывался со мной за выполненную работу. В этих карманах, как он говорил, находилась дневная выручка буфета перед сдачей ее инкассатору.
Оглядев меня еще раз, он сказал:
– Давайте знакомиться: кто вы, как здесь очутились, откуда и куда едете, почему в нужде?
Наверное, он перед встречей был в буфете и буфетчица успела кратко поведать обо мне: его вопросы как раз соответствовали моей легенде.
Не торопясь я повторил ему свою версию, которая все более и более расцветала подробностями. Под конец я сказал:
– Основные свои сбережения я перевел в Ленинград на свое имя, и поэтому там никому их не выдадут, кроме как мне лично. Вот и приходится часть отпуска потратить на заработок, иначе не выберешься из ваших прелестных мест.
Он засмеялся, потом нерешительно сказал:
– Работенка-то предстоит довольно пыльная. Не уверен, возьметесь ли за нее: кому ни предложу — все нос воротят… А делать позарез надо.
– Давайте любую, выбора у меня нет. Рабочий костюм у меня есть — вору он не потребовался, а грязь отмоется.
– Надо бы сходить на место и посмотреть, но сегодня уже поздно. Если сговоримся, то завтра поутру сходим.
– Вы все пугаете работой, а сути не говорите.
– А суть вот в чем. На окраине станционного поселка есть у нас свинарник, но к нему ни подойти, ни подъехать. Построили его когда-то без всякого раздумья на дурацком косогоре, и теперь этот косогор превратился в огромную и скользкую навозную кручу… Короче говоря, к свинарнику надо сделать подъезд хотя бы для телеги — дорогу метров двадцать длиной. Сможете? Силенка есть? — с надеждой вопросил он.
Выбора у меня не было, и мысленно я благодарил бога, что хоть такой заработок нашелся. А к грязной работе мне не привыкать, она мне не в новость. Прожив в деревне до восемнадцати лет, я знавал и выполнял всякие работы. В июньскую навозницу, бывало, напачкаешься и нанюхаешься в любом скотном дворе такого, от чего интеллигентного городского жителя стошнило бы сто раз.
Мои раздумья буфетчик воспринял, очевидно, как попытку найти повод для отказа. И он заговорил уже просительно:
– Да вы не беспокойтесь насчет заработка! Была бы работа сделана, а в оплате я не обижу, отблагодарю!
– Степан Алексеевич, выбирать мне не приходится. Дело в том, что задерживаться здесь я долго не могу, милиция не разрешает. — И я рассказал ему о свидании с начальником милиции.
Милованов хитровато улыбнулся и воскликнул:
– Вот и хорошо! Значит, мне не нужно докладывать ему о беспаспортном работнике… А за сколько дней вы справитесь с делом, роли не играет. Утром раненько я за вами зайду и провожу к "объекту".
– Ас ночевкой моей вы как решите? Все же несколько суток мне придется где-то жить…
– Вам нужен только ночлег. Ночевать будете здесь, в этой конторке… Правда, койки или дивана у меня здесь нет, но на столы или стулья можно подостлать подшивки газет. Надеюсь, несколько ночей как-нибудь перетерпите?
– Перетерплю как-нибудь, — в тон ему ответил я и уже более внимательно осмотрел помещение.
Небольшая комната имела одно окно и вторую дверь. Было тут два стола, конторский шкаф и полдюжины стульев. Милованов сказал:
– Дверь в буфет на ночь запирается. Запирается и наружная, но, поскольку вы здесь будете ночевать, запираться будете изнутри сами. Наш счетовод находится в отпуску, так что вы никому мешать не будете. Взаимно довольные, мы расстались до утра. Расположившись в первую ночь на жестких стульях (потом я спал на сдвинутых столах), я благодарил судьбу, пославшую мне и человеческое доверие, и работу, и крышу над головой.
Рано утром мы вышли за станционный поселок. Зеленых насаждений вокруг не примечалось, за поселком к югу до самого горизонта виднелась желтеющая даурская степь, и лишь где-то далеко-далеко за нею синела полоса хвойного леса. Прошагав вдоль путей метров двести, мы пересекли их и поднялись на небольшое плоскогорье. Горизонт расширился, и в километре к северу я заметил знакомые очертания сторожевых вышек.
– Теперь тут только один лагерь, — сказал Милованов. — А года три-четыре назад было несколько, когда велись работы на вторых путях. Теперь вот только этот и остался.
От одного вида этих вышек у меня замурашило по спине, и я понял, что всякие экскурсии, даже в районе станции, мне противопоказаны. И в часы прихода пассажирских поездов мне к ним и носа не следует показывать: переодетые оперативники наверняка высматривают тут "подозрительных" пассажиров.
– Вот мы и пришли, — сказал Милованов, показывая на пригорок, на котором стоял длинный приземистый свинарник. — Эти скоты, — кивнул он в сторону стада свиней, — совсем испортили местность, а главное — подъезда нет.
Большой свинарник, принадлежавший ОРСу железной дороги, был действительно построен не на месте, бездумно и второпях. Полевая дорога, подведенная сюда по кромке косогора, была заезжена и загажена. Тут действительно было ни пройти, ни проехать. Свинарник стоял посреди полевого участка гектара в три и был обнесен изгородью в три нитки колючей проволоки. Столбы изгороди кое-где накренились, поскольку поросята любят почесаться о них.
– Почему же его построили не на месте?
– Построен вроде бы на месте — вон рядом водоразборная колонка. А вот благоустроить не успели: дорогу и заборчик сделали на скорую руку, легонькие, как для телят, а не для этих хряков.
– Ладно, попробуем устроить вам подъезд к этому терему. Давайте шанцевый инструмент, — сказал я, снимая пиджак и выбирая за оградой место почище, где бы раздеться, а заодно и разуться, чтобы окончательно не загубить свои армейские ботинки. Ехать мне еще далеконько.
Степан Алексеевич принес лопату, кирку и лом.
– Ни пуха вам, ни пера.
– Да уж какие тут перо и пух. Он от души рассмеялся:
– Вот именно… Курите? — Он вынул из широченных галифе кожаный портсигар, открыл его и, ловко вытолкнув папиросу, протянул мне.
– Как правило, курю махрец, но и папиросы пользую, хотя и редко: наши амурские снабженцы не часто баловали нас папиросами, больше к махорке приучали, — отвечал я, беря папиросу.
Врал я смело и вдохновенно: откуда мне было знать, что в Комсомольске-на-Амуре торгуют махоркой чаще, чем папиросами? А может быть, наоборот. Не мог же я ему сказать, что за три года лагерной жизни я выкурил не больше десяти папиросных пачек.
– А как насчет пообедать? — спросил я.
– Там посмотрим. Приходите, с голоду у нас не умирают. Я сейчас же распоряжусь, чтобы для вас оставляли в буфете.
И он, мое солнышко, деловито зашагал к станции, попыхивая беломориной и иногда оглядываясь на меня.
Наметив трассу, я принялся за дело, знакомое до тонкостей. Работа моя была тяжелой и неприятной, грязной. Надо было перекопать и перебросить на другую сторону дороги не менее ста кубометров полунавоза-полугрунта. Но это был первый за три года некаторжный труд, без понуканий, без сосущей тоски по желанной свободе. На мое счастье, рабочий материал свободного труда легко поддавался, тем более что сбрасывать с лопаты приходилось под гору. Мои тощие мышцы меня не подвели, и гераклов труд по очистке авгиевых конюшен я выполнил дней за пять, работая от зари до зари по пятнадцать часов. Надобно было спешить — ни на минуту не забывал я предупреждения линейного начальника милиции о немедленной очистке Шилки от моего нечистого духа.
В середине дня я приходил на полчасика в буфет, где по указанию Милованова мне подавали сытные обеды, в то время уже нормируемые. Ко мне он заглядывал каждодневно и справлялся:
– Как дела, Леонид Сергеевич? (Так назвался я при знакомстве с ним).
– Как у Берта на заводе, Степан Алексеевич, только пожиже да труба пониже, — отвечал я ему так или еще какой-нибудь прибауткой.
Он присаживался на корточки на минуту, мы закуривали его папиросы. Дело двигалось значительно быстрее, чем он предполагал, и у него было хорошее настроение.
Вечерами, если у кухарок не оставалось ничего из вторых блюд, я брал в буфете хлеба и закусывал остатками продуктов из своего баула, запивая чуть теплым кипяточком из буфетного титана. И каждый раз в таких случаях я с благодарностью думал о своих сковородинских друзьях, так предусмотрительно сметавших со стола в баул мои продовольственные запасы. Потом устраивал себе ложе на столах, стелил две годовые подшивки "Читинской правды", клал под голову пиджак и кепку, накрывался бушлатом и засыпал как убитый.
На следующий день после окончания всех работ я случайно столкнулся с бдительным начальником милиции, обходившим свои владения. Он сразу меня узнал:
– Вы почему еще здесь? Где скрывались эти дни?
– Я не скрывался. Я зарабатывал деньги на дорогу, — без испуга отвечал я и, вынув из нагрудного кармана, показал ему четыре полусотенные банкноты, полученные вчера от Милованова.
Степан Алексеевич, на счастье оказавшийся тут же, авторитетно подтвердил:
– Этот товарищ работал у нас, привел в полный порядок известную вам дорогу к свинарнику.
Начальник, видимо, собирался сделать разнос и поначалу нахмурился, но, услышав, что не прописанный у него житель не бродяжничал, а принес социальную пользу, он помягчел. Однако потребовал:
– Выехать сегодня же! Нечего здесь прохлаждаться…
Прощаясь, мы с Миловановым долго и молча смотрели друг другу в глаза. Потом я отвернулся, а он тихо сказал:
– Счастливо доехать, Леонид Сергеевич!.. Всю прошедшую неделю он так меня и звал, хотя запомнил и "мою" довольно звучную фамилию Истомин. Но вчера вечером, когда он отсчитал деньги и ждал, пока я напишу ему расписку, я вдруг потерял контроль над собой и совершил ошибку: подписываясь, я по въевшейся привычке начал выводить фамилию Истомин с буквы "Е". И хотя я мгновенно исправился, выкрутив замысловатый вензель, он все же должен был заметить мой промах, заметить также и волну краски, проступившей сквозь мой загар, и то, как я инстинктивно сжался. Заподозрил ли он что-нибудь неладное? Вероятно, да. Потому что сразу как-то весь притих и ушел в себя. Разве можно забыть свою фамилию… И, прощаясь сегодня, он с затаенным значением опять назвал меня по имени и отчеству.
Милый мой Алексей Степанович! Я не мог тогда вести себя иначе, не мог открыться. Прости меня за обман.
Балашов и другие
Как и неделю назад, пассажиры из переполненного поезда хлынули к буфету, а я, единственный пассажир, садившийся на этой станции, опрометью кинулся к своему вагону с билетом до станции Боготол и, не обращая внимания на протесты пассажиров и крики проводницы "Местов нет!", бодро протолкался к его концу.
Эти поезда, носящие номера 71 и 72,- восточный и западный, первый на восток, второй на запад, в Москву, — иронически назывались "международными". В них ездил весь простой люд, кто не берег времени, но экономил деньги на скорости движения. Я тоже экономил, а скорость пассажирского не сравнима со скоростью порожняка. Заботы мои появятся позже, дня через три, а пока я был бесконечно рад тому, что снова среди людей, а не в добровольной одиночке пустого товарного вагона.
В Чите, после высадки многих пассажиров, я накрепко занял освободившуюся от вещей самую верхнюю полку, разостлал бушлат и, поставив в изголовье почти опустевший баул, почувствовал себя на верху блаженства. Окружающее казалось не реальной действительностью, а чудесным сном. Но коль скоро человек сравнительно легко привыкает к испытаниям и тяжелым лишениям, с хорошим он свыкается еще быстрее.
Новые пассажиры, мало-помалу пополнявшие вагон, считали меня уже старожилом, а те, что были в купе еще до меня, настолько ко мне привыкли, что запросто делились своими пищевыми запасами и тем настойчивее угощали, чем упорнее я отказывался есть чужой хлеб. Впрочем, я не так уж упорствовал, скорее, ради приличия: ведь харчей со мною уже никаких не было, да и купить их было затруднительно, так как на станциях я старался не выходить, боясь потерять полку.
Большинство моих спутников по вагону были пассажирами дальнего следования: отпускники с путевками в
Крым, запоздавшие студенты, командировочные "толкачи" на уральские заводы и им подобные. Меньшая часть, постоянно меняющаяся, была по преимуществу местными жителями, переезжающими в пределах области. Они, как правило, не зарились на лежачие места, сидели или стояли в проходах.
Мимо Байкала поезд проходил днем, и теперь я с иным чувством смотрел на это глубочайшее и красивейшее озеро, вспоминая просветительные лекции Малоземова и Городецкого и былинные междометия Кудимыча. Где они теперь, мои хорошие, незабываемые товарищи по несчастью?
Но вот и Байкал остался позади. До Боготола нужно проехать еще Иркутскую и всю Красноярскую область, то есть не одни сутки пути длиною около полутора тысяч километров. В Шилке я мог бы взять билет до Новосибирска, денег на билет у меня хватало, но тогда не оставалось бы ни рубля на хлеб насущный. Главное же было в другом: без документов и знакомых я в Новосибирске не имел бы пристанища, и неизвестно, как заработал бы на дальнейший путь. Там я мог оказаться в полном тупике. В Боготоле же я рассчитывал на Балашова. Я верил в него, как в самого себя!
На станцию Боготол поезд прибыл с рассветом. Сам город был в шести километрах к югу от станции, и, пока я добирался до него и разыскивал нужную мне улицу, прошло около двух часов. Однако я не спешил, чтобы не булгачить людей. Семью своего друга я застал за скромным завтраком. Не берусь описать нашу встречу. Я и сейчас, вспоминая о ней, начинаю волноваться. С первого взгляда мой друг понял, что я прибыл по собственному почину…
– Ждал я тебя, но не так скоро, — взволнованно говорил он, крепко обнимая. — Раздевайся и знакомься; вот моя отчаянная супруга Катя, которая о тебе все знает, а это наши потомки, — указывал он на ухоженных детей-погодков, сидевших у стола, мальчика и девочку, ходивших во второй и третий классы.
– Мойся, садись и закусывай, а потом отдыхай и молчи до вечера. Днем с ребятами покормишься, а разговаривать будем за ужином…
Вскоре все они ушли: старшие на работу, а дети в школу. Почти целый день я домовничал один в небольшой двухкомнатной квартире двухквартирного одноэтажного дома, вначале удивляясь необычности позабытой домашней обстановки, от которой я уже отвык, а потом все более проникаясь неизъяснимым уютом и домашним теплом. Здесь повсюду была видна заботливая рука хозяйки-матери, хлебнувшей немало горя и нужды, пока обреченный кормилец изводился за колючей проволокой ни за что ни про что…
Часов около трех пришли из школы Валя и Костя, помылись и сразу же сели за стол, разложив тетради и учебники.
– А обедать? — спросил я, наблюдая за их деловитостью.
– Мы же в школе на перерыве ели! А теперь сначала уроки, — сказала Валя, выдавая себя за взрослую. Потом спохватилась и спросила: — А вы сами-то покушали?
Я помотал головой.
– Зачем же голодать так долго? Папа с мамой когда еще придут. Я сейчас вам суп разогрею. — И она опрометью кинулась на кухню.
Я пошел за нею и стал накачивать примус. Отобрав у девочки кастрюлю с супом, я отправил ее к учебникам. Съев на кухне полную тарелку вкусного мясного супа, заправленного перловкой, вышел побродить. А вечером, когда за ужином собралась вся семья, я снова почувствовал, что меня здесь приняли как самого близкого человека. Михаил принес четвертинку и хорошую селедку, при взгляде на которую у меня засосало под ложечкой: ведь и эту "роскошь" я не пробовал очень давно. Хлопотливая Катя нарезала в большое блюдо свежих огурцов и сочных помидоров, обильно полила их подсолнечным маслом и поставила кастрюлю дымящейся паром разваристой картошки.
Когда Михаил откупорил четвертинку, Катя заметила:
Данный текст является ознакомительным фрагментом.