ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Всякой жизни предшествует долгая-долгая, бесконечная история. А моя история, быть может, станет началом чьей-нибудь жизни. Кто знает?

Всю жизнь я смотрел в зеркало, а думал: это окно. Теперь зеркало раз-би-лось. Но я не разбился. Даже держу граненый стакан. Но что толку, если стакан пустой. Гис, Немке, гис! И спой любимую песенку третьей роты. Ида не скажет: «Веня, я вас умоляю!» Только не упади со стула. Прочихайся, прокашляйся. И – раз! – «с любовью – и до седла!», по присловью старого казака Меняйло, торговавшего на пристани в Чярнухах самогоном и самосадом. Для духовитости, мягкости примешивал дед Киприан в свою продукцию сухие желтые цветочки буркуна. «Пан не желает травничка?» И не поймешь, что тебе предлагается: курево или горилка. Я то и другое брал, и ничего лучше того травничка не пил, не курил. Добрый был казак! И сыны были добрыми. Только младший Меняйло оказался поганым.

К черту всякую погань! Снова, и – раз! – как тогда, после футбола. Идл играл на расческе, ты свистел на травинке (я – на травинке?!), Дрыгва заложил кольцом пальцы в рот по-разбойничьи, мальчишки несли по очереди наш партизанский мяч, как тряпичного поросенка, и тоже горланили:

Идл мит ден фидл,

Берл мит ден бас.

Шпильт мир а лидл

Ин митн дер гас[Идл со скрипкой, / Берл с контрабасом. / Сыграйте мне песенку/ Посреди улицы (идиш).].

Интересно, почему старики такие сердитые, капризные и обидчивые? Я не за себя спрашиваю. В этом смысле я спокоен; чувствую: жизнь покидает насиженное место, и смешно обижаться на самого себя. Тем более в день рожденья. Чокнемся, фарфоровый паяц. Выпьем за... только не за то, что мне стукнуло девяносто. Выпьем за то, что мне когда-то был всего один год. Он был золотым, как солнце. Помню, мы лежим в доме, на полу. А поляки обложили дом соломой, облили керосином и подожгли. И все равно жизнь начиналась замечательно.

И последнее.

Тот парашютист… Или не знаю кто… может, родственник Сталина, или племянник Гитлера, или наш разведчик Николай Кузнецов, переодетый в обер-лейтенанта Зиберта, или настоящий Пауль Зиберт, а может, английский диверсант, польский, хоть какой… закричал «кайн». Kein.

Я и Цесарского спросил, есть такое слово? Есть, но должно быть продолжение. А так бессмыслица: «никто, ни один, никакой». И после войны спрашивал. То же самое говорили: что-то оборвано.

Конечно, оборвано. Жизнь. А смысл в крике был! Просто до меня только сейчас дошло: Kein – это не кайн, а Кain, имя того, кто его убил. Вот что кричал тот фашист.

А фиолетовое «А» в верхнем углу офицерской книжки – инициал его имени, скорее всего – Abel. Авель. Выходит, я Каин? А он, выходит, Авель! Но почему? По какому праву? Так говорил Заратустра? Так ему приказал Гитлер? По какому такому большому счету, что даже мне, математику не понять?

Ты, старик, спятил. Счет здесь ни при чем. Счет здесь не действует. Цифры отменены. Разум сожжен в крематории. Судью – на мыло? Неужели так трудно понять. Война.

Просто война.

2009 – 2010

Данный текст является ознакомительным фрагментом.