ГЛАВА 1. Как я сделался моряком.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 1.

Как я сделался моряком.

В самый разгар мировой войны, в 1010?1917 г.г. мне довелось быть командиром парусного военного корабля и вести на нем беспощадную «пиратскую войну с англичанами. Надо думать, что «Морской Чёрт», так окрестили наше судно, был последним парусным военным кораблем в мировой истории. В наш век дредноутов, подводных лодок и быстроходнейших крейсеров, защищенных прочнейшей броней и вооруженных могущественной артиллерией. «Морской Чёрт» ? деревянная, парусная шхуна с двумя пушчонками, бесстрашно бороздившая в течение года волны океана и наводившая ужас и трепет на все торговое судоходство союзников, являла действительно зрелище необычайное. Впоследствии все допытывались от меня, каким образом случилось, что именно на мою долю выпало такое невиданное дело. Постараюсь теперь ответить на этот вопрос и прежде, чем начать повествование о боевых похождениях «Морского Чёрта», познакомлю читателя с превратностями моей собственной жизни, которые создали из меня парусного моряка, жадного до приключений и готового ко всяким рискованным предприятиям.

Бегство из дома.

Придётся начать с третьего класса Дрезденской гимназии, в котором я уже сидел второй год. Несмотря на все мои обещания родителям, я и на третий год не был переведен в следующий класс. Дома отец мой рвал и метал. Бабушка была более мягкого нрава, она не одобряла крутых родительских расправ со мной и старалась применить другие способы воспитания. В один прекрасный день она решительно заявила отцу: «Я попробую воспитать мальчика любовью и лаской». «Ты еще больше испортишь этого балбеса, ? проворчал мой отец, ? впрочем, если хочешь, пробуй.»

Бабушка отвела меня в сторонку, взяла с меня обещание, что я буду прилежным, и объявила мне, что за каждое повышение в классе я буду получать от нее 50 пфеннигов.[1] Такое доверие наполнило меня гордостью, и я стал усердно учиться. Но отметки не улучшались. «Ничего, ничего, дитя моё, ? говорила бабушка, ? я замечаю, что твоё самолюбие растет». Наконец, в один прекрасный день я повысился на четыре места. «Видишь, ? сказала бабушка, ? вот и награда за твои старания». В результате я получил две марки. Затем я опять понизился на два места, но бабушка успокаивала меня и не вычла обратно подаренных денег. Я вскоре заметил, что таким способом могу выйти из всех моих денежных затруднений. У меня не было особой страсти к наживе, но меня привлекала спортивная сторона дела. При этом я хотел купить себе пару кроликов, чтобы заняться кролиководством. Они стоили 7 марок. Значит, мне нужно было перепрыгнуть, по крайней мере, через 14 учеников. И это мне удалось. Правда, только на словах. Жажда получить деньги вконец испортила меня. Прыжки вверх и вниз сделались все значительнее и смелее. Наконец, я таким способом сделался даже «первым учеником».

Бабушка наказала мне пока что ничего не говорить отцу. Но, встретив однажды директора гимназии, она не в силах была скрыть свою гордость и спросила его: «Ну, что скажете теперь о Феликсе? Мальчик, благодаря моему методу с этими пятьюдесятью пфеннигами, стал даже первым учеником. Я так счастлива». Директор был крайне удивлен: «Феликс ? первый ученик? Это, безусловно, недоразумение. Заведующий классом об этом ни разу не упоминал. Я думаю, что Феликс по-прежнему последний в классе».

Бабушка была вне себя. Придя домой, она сделала мне самые горькие упрёки и объявила, что «отныне между нами все кончено». Я оказался опять отвергнутым всеми в семье. Из такого негодяя не ожидали больше ничего порядочного. Перед пасхой мне объявили, что я должен покинуть школу. Мои родители были в отъезде, со мной оставался только студент-репетитор. У меня быстро созрел план бежать из дома и сделаться моряком. О морской жизни у меня было смутное представление, но существование на суше после всех моих мытарств в школе мне осточертело. Впервые мои морские фантазии разыгрались, когда мне, однажды, попалась в руки обеденная карточка пассажирского парохода «Князь Бисмарк». «Вот так вкусные вещи едят на море! Почему не сделаться мне капитаном такого корабля?» Приходилось мне также читать о заморских странствованиях хитроумного Одиссея, о приключениях Синдбада-морехода. Но эти великие предшественники едва ли могли дать мне ? неудачному третьекласснику, который не был ни греческим царем, ни арабским купцом, какие-либо полезные советы. Однако решение было так или иначе принято...

Я собрал все свои сбережения ? около 80 марок, прихватил также 40 марок из копилки брата, мысленно обещав их со временем ему отдать, уложил в сундучок все необходимые вещи ? охотничье платье отца, револьвер, кинжал и, в придачу, трубку. Потихоньку переправившись на вокзал, я забрался в вагон IV класса и отправился в Гамбург. На вокзале в Гамбурге мне бросилось в глаза большое объявление: «Ночлежный дом «Конкордия». Кровать 50?70 пфеннигов». Такой приют был мне по средствам. Сдав носильщику с тележкой мой сундук, я отправился через весь город в мое новое пристанище. Водоворот гамбургской городской жизни меня поразил. Каких национальностей здесь только не было. В особенности забавляли меня негры в ярких куртках, стоявшие для рекламы у входа в различные увеселительные заведения.

На следующее утро я осведомился, как наняться на корабль. Оказывается, нужно было сперва отправиться в какую-нибудь судовую контору. В первой же конторе меня постигло разочарование. Меня охотно соглашались принять, но требовали, чтобы я представил разрешение от моего отца, документ, удостоверяющий личность, и достаточную сумму денег для моей экипировки. То же повторяли мне и в других конторах. «Ну, ? думал я, ? остается самому пробраться на какой-нибудь корабль и попытать счастья». В той части гавани, где стояли парусные суда, высился целый лес высоких мачт. Но как теперь попасть на один из кораблей? Вопреки моим ожиданиям, они все стояли не у набережных, а в отдалении, на бочках. Мне объяснили, что в будке около пристани находится яличник, который сможет меня перевести. На мой стук в окно будки, вылезла фигура старого «морского волка» и узнав, что мне нужно, принялась отвязывать одни из находившихся у пристани яликов.

Мы вышли в гавань и подошли к одному из парусников. Вид высоких мачт вблизи и мысль, что придется лазать так высоко, меня испугала. Несколько успокаивала догадка, что, быть может, паруса подымаются с палубы, при помощи снастей. В сомнении я задал своему спутнику вопрос: должны ли матросы избираться по мачтам наверх? «Само собой разумеется, ? ответил он,? в гавани это не так страшно, но когда корабль в море, и его бросает и кренит из стороны в сторону, тогда дело другое». Тяжёлый камень лег мне на сердце; высокие мачты расхолодили мой пыл. Осмотрев со всех сторон парусное судно, я попросил старика доставить меня обратно на берег и решился тут же открыть ему свою душу. «Вот что, сынок, ? сказал он мне, выслушав мое признанье, ? брось ты все это! Я пробыл двадцать пять лет на море и больше не пойду, разве что капитаном на моем легком ялике. Кто твой отец?» Узнав, что мои родители состоятельные люди, он стал горячо советовать мне вернуться домой и просить прощения у отца. «Пусть он тебе наколотит целый горб на спине, а ты благодари его за каждый удар». Но я продолжал настаивать на своем решении стать моряком.

На следующий день я принес ему четверку жевательного табаку и весь день учился у него галанить[2] на ялике. Вскоре я настолько наловчился в этом деле, что смог самостоятельно перевозить пассажиров, пока мой старик варил себе кофе в будке. Через несколько дней мы окончательно с ним подружились. Но он продолжал отговаривать меня поступать на судно. «Меня зовут Педдер, говори мне «ты», я постараюсь помочь тебе. Но ты не должен идти в море. Оставайся здесь со мной». Он уверял, что меня не примут без разрешения отца и что требуется иметь, по крайней мере, 200?300 марок для экипировки. Но я оставался непреклонным. Наконец, на пятый день, утром, когда я к нему пришел, он уже издали махал мне рукой и радостно кричал: «Сынок, я нашел тебе корабль! Я перевозил русского капитана на его судно и спросил его ? не хочет ли он взять с собой толкового парня. Капитан согласился ? только ты не будешь получать жалованья. Теперь я отправлю тебя на русскую шхуну «Ниобея».

Русский капитан произвел на меня неважное впечатление. Он был некрасив, с жёлтым цветом лица, и своей козлиной бородкой напоминал не то Мефистофеля, не то Наполеона III. «Ты можешь идти с нами, ? сказал он на ломанном немецком языке,? будь завтра утром на судне».

Он мне определенно не понравился.

«Это все равно, дружок, ? сказал Педдер и похлопал меня по плечу. ? Будь то немецкое, английское или русское судно ? в этом разницы нет, морская лямка одна и та же повсюду. Теперь, сынок, пойдем в город и снарядим тебя в путь».

У меня оставалось ещё 90 марок. На них он купил мне все, что требовалось в море, ? тёплую одежду, дождевик, нож и длинную трубку с запасом табаку. Как я был горд! Но на морской сундук и кису (вещевой мешок) денег не хватило. «Я дам тебе свой сундук, с которым я плавал 20 лет по всему свету. Я с ним счастливо проплавал, пусть и тебе он принесет счастье».

Мы свернули в узкую, темную улицу в одном из старинных кварталов портовой части Гамбурга. Крутая деревянная лестница вела к жилищу Педдера. «Ну вот, сынок, теперь мы и дома, заходи, не бойся, ? сказал он, отворяя дверь. Первое, что мне бросилось в глаза в комнате, ? модель большого трехмачтового парусника. На потолке висело чучело летающей рыбы, на стене обрамленный кусок парусины с намалеванным кораблем, на комоде стояли различные китайские безделушки и другие памятки из путешествий. В углу стояла клетка с попугаем, который выглядел всклокоченным и столь же старым, как и сам Педдер. «Да, ? обратился Педдер ко мне,? его я привез из Бразилии, он говорит только по-испански»... Он вытащил затем на середину комнаты сундук, медленно выложил из него все вещи и пояснил мне, что сундук водонепроницаем и не тонет в воде. Мы уложили в него все мое добро и понесли ношу в гавань.

Весь остаток дня я провел безотлучно со стариком. Он отвез меня потом на судно, показал мне койку, в которой я должен был спать, постелил матрац и дал мне последнее напутствие: «Сынок, не забывай твоего старого Педдера и помни всегда следующее ? одна рука для корабля, другая для самого себя»[3]. Судно снялось с якоря, и буксир стал выводить его из портового бассейна. Старик Педдер продолжал держаться па своем ялике у борта до самого выхода судна из гавани. «Ну, сынок, дальше уж я не могу идти». И со слезами на глазах он прокричал мне напоследок: «Счастливый путь в Австралию! Сынок мой, я не увижу тебя больше, но ты мне близок, как родной».

Я хотел ему что-то ответить, но слёзы стали поперек горла. Я не ощущал разлуки с родиной, но тяжело было расставаться с моим старым честным моряком. Когда я потом раскрыл сундук, где все вещи были так заботливо им уложены, я заметил, что поверх всего лежала его фотография с на надписью; «Не забывай твоего Педдера». Нет, мой старый добрый Педдер, мне никогда не забыть тебя!

На паруснике.

Я ни звука не понимал из того, что говорили вокруг меня на судне. Капитан стал вскоре злобно смотреть на меня; я, конечно, выглядел очень беспомощным. Штурман, говоривший немного по-английски, спросил меня, кто был мой отец.

? Сельский хозяин, ? отвечал я.

? Ну, в таком случае мы тебя сейчас определим в обер-инспекторы, ступай за мной! ? Я с любопытством ждал объяснений, что это может быть за должность. Мы остановились у свиного стойла. «Ну, это-то я смогу делать»,? подумал я.

? А затем быть тебе еще директором аптек с обоих бортов. Этим названием обозначались, как я вскоре узнал, гальюны. Мне пришлось ознакомиться с отхожими местами и держать все в порядке. Свиней нельзя было выпускать на палубу, нужно было влезать в хлев, чтобы наводить там чистоту. Свиньи терлись об меня, а помои при уборке проникали в сапоги. Я вскоре стал выглядеть грязнее самих свиней. Мыло и воду приходилось экономить. Мои две пары брюк быстро пришли в плачевное состояние. Каждый при встрече отпихивал меня ногой, не делая различия между мной и свиньями. Вдобавок еще «аптека»! Я стал сам себе противен. По мачтам я не осмеливался лазать. Самое большее, на что я сначала мог решиться, это взобраться на марс. Судорожно цепляясь за вантины, я останавливался на каждой выбленке, и воображал, что нахожусь на головокружительной высоте. Один из матросов, увидев как-то мое неуклюжее лазанье, закричал мне: «Так лазают только старые кухарки». Мое самолюбие было оскорблено. Лучше, думал я, сыграть вниз, чем опять выслушать что-нибудь подобное. Мы стояли в это время на якоре в Куксхафене и ждали благоприятного ветра. Нужно было, во что бы то ни стало, использовать нашу стоянку и тихую погоду, чтобы освоиться с мачтами. Наконец, задул ветер, были поставлены паруса, и мы пошли в Австралию.

Нелегкая была жизнь на судне. Работать заставляли много, но кормили плохо. Вместо утреннего кофе давали водку, в которой размачивались сухари. Очень трудно было также привыкнуть к жесткой солонине.

Постепенно я свыкся с кораблем, освоился с работой матроса и научился немного говорить по-русски. Штурман мне покровительствовал, но капитан был моим злейшим врагом. Я задался целью, во что бы то ни стало, заслужить и его благоволение.

В один прекрасный день мы встретили сильный шторм в Атлантическом океане. Все верхние паруса были убраны. Штормовые паруса зарифлены, оставалось только убрать грот-марсель, чтобы судно спокойнее держалось на волне. У меня блеснула мысль показать капитану, как быстро я всё это проделаю, и я помчался наверх отдавать парус. Но тут как раз я и забыл слова старика Педдера: «Одна рука для корабля, другая для самого себя». Порывом ветра парус надуло, как воздушный шар, я потерял равновесие и полетел вниз. По дороге я попробовал было ухватиться за шкот, но снасть проскользнула у меня в руках, обожгла всю кожу, и я бухнулся в море у самого борта судна. Счастье еще, что я не размозжил себе голову о палубу. Судно шло со скоростью восьми узлов. Меня отнесло за корму и закрутило в кильватерной струе. Я только видел, как мне кинули спасательный буй, и услышал команду на корабле: «Человек за бортом!» После этого я погрузился в волны, и корабль исчез из моих глаз.

Через несколько минут, показавшихся мне вечностью, меня выбросило на гребень волны, и я снова увидел корабль уже в значительном отдалении. Попасть обратно на корабль нечего было и думать. Мелькнула единственная надежда, что, быть может, меня подберет другое судно. Как будто в безбрежном океане пароходы должны были проходить именно у того места, где я упал! Вокруг меня кружились альбатросы. Эти исполинские морские птицы полны уверенности, что все, что плавает на поверхности воды, предназначено им в пищу. Они стали набрасываться на меня, и одни альбатрос хватил клювом мою вытянутую руку. Я сделал в свою очередь отчаянную попытку захватить его за шею. Из боязни утонуть, стараешься уцепиться за все, хотя бы даже за птицу... Но альбатрос нанес мне клювом в руку глубокую рану, рубец от которой до сих пор служит мне воспоминанием об этом морском поединке.

Я сбросил сапоги и дождевик, но никак не мог отделаться от фуфайки, которая насквозь пропиталась водой. Тут вспомнились мне слова моей матери, сказанные ею однажды по поводу моих стремлений к морю: «Недурное будущее ты себе готовишь, добьешься ты того, что попадешь в пищу акулам». В ту минуту, как я вспомнил это пророчество, одна моя нога случайно задела другую. Кошмарный ужас обуял меня. Почудилось, что акула пытается схватить меня за ногу. Нервы мои не выдержали, я потерял сознание. Очнувшись, я увидел шлюпку, высоко вздымавшуюся передо мной на гребне волны. Она готова была уже проскользнуть мимо меня.

? Здесь, здесь! ? закричал я, насколько хватило сил. Это был наш штурман. Меня выволокли из воды в шлюпку. Матросы стали выгребать обратно к судну. Я был весь облит кровью из раны. Штурман, выслушав мой рассказ о поединке с альбатросом, объяснил мне, что птица спасла мне жизнь, так как указала им место, где меня искать.

Матросы были рады, что им удалось спасти меня, но я сильно тревожился, ? обрадуется ли капитан, получив меня снова к себе на судно. Он ходил взад и вперед на юте, преисполненный злости, и, заметив меня на шлюпке, заорал: «Проклятый немец, желал бы я, чтоб ты утонул! Посмотри в каком виде паруса из-за твоей никчемности».

Шлюпка подошла к борту, но тут-то и началась самая трудная задача ? поднять шлюпку на судно. Когда судно опускалось на волне, шлюпку высоко вздымало кверху и, наоборот когда корабль подымался, шлюпку затягивало вниз. Не было никакой возможности заложить тали. Я был в таком нервном возбуждении, что, когда шлюпка поравнялась с фальшбортом судна, я перепрыгнул на палубу и упал там без создания.

Шлюпку так и не удалось поднять наверх, ее разбило в щепы, команда спрыгнула в воду, и ее пришлось вытаскивать на концах.

Капитан взял бутылку водки, приставил ее мне к зубам и зарычал: «Пей, немецкая собака!» На следующее утро я еле пришел в себя. И до сих пор еще дрожь пробегает при воспоминании об этом ужасном дне.

Мне рассказывали потом, что, когда я упал за борт, штурман громко скомандовал: «Добровольцы, на шлюпку!» Но капитан не хотел и думать о моем спасении; он и не был к этому обязан, так как отправка шлюпки была связана с опасностью для ее гребцов. Вооружившись гарпуном, он стал грозить штурману, что распорет ему живот, если тот спустит шлюпку. «Попробуй, со мной идут добровольцы, ? ответил спокойно штурман и, спустив шлюпку, отвалил от борта. Капитан был вне себя от ярости.

Наш путь шел мимо мыса Доброй Надежды, и, наконец, мы пришли в Австралию. Мое первое плавание было закончено. Нелегко далось мне это начало. Вернуться обратно в школу? Нет. Раз уж стал бродягой, нужно присмотреться к жизни и постараться стать на ноги собственными силами.

В поисках подходящей профессии.

В Фримантле, порту в Австралии, где мы разгружались, я часто съезжал на берег, познакомился там с матросами немецкого парохода и разработал план бегства с корабля. Служить без жалованья и подвергаться издевательствам капитана я больше не хотел. Накануне ухода «Ниобеи» в море, я, с помощью двух товарищей-немцев, перевез свои вещи в город и был таков. Капитан не использовал своего права заявить полиции о моем побеге.

Мне удалось вначале устроиться судомойкой в гостинице. Но эта работа скоро опротивела. В праздники, по вечерам, мне случалось посещать собрания членов «армии спасения». Их хоровое пение и в особенности граммофон, которого я раньше никогда не видал, приводили меня в восторг. Я решил записаться в «армию спасения», дал обещание не пить алкоголя, и вскоре, бросив гостиницу, поступил туда на службу. Мне сначала поручили пересыпать нафталином старое платье, которое разные благотворители дарили «армии спасения». И в то же время мною пользовались для рекламы. На всех собраниях меня сажали на передней скамейке и громогласно объявляли: «Мы спасли немецкого моряка, он вначале пил виски, как рыба воду». Я быстро научился английскому языку, и мне вскоре дали мундир и поручили распространять печатные, воззвания. Но мало-помалу эта деятельность надоела. Меня потянуло опять к морю, и я заявил своим спасителям, что хочу снова стать моряком. Они не возражали, но уговорили меня, в виду моей молодости, не идти в матросы, а поступить помощником маячного сторожа в порту Августа.

Я был в восторге от моей новой должности. Мне отвели в домике около маяка опрятную комнату и объяснили обязанности. Они были несложны ? утром чистить стёкла и рефлекторы маяка, а ночью через каждые четыре часа перетягивать наверх гири от часового механизма маяка. Днем мне разрешали сменять сторожей, и оставаться наверху маяка. Откуда я мог в бинокль обозревать все море. Как дивно хорошо было там наверху, когда в море бушевала буря!

Все здесь было мне по душе. В особенности же дочка одного из сторожей. Ее звали Ева. Мы даже раз обменялись невинными поцелуями. Это было замечено её родителем. Позвав других сторожей, он стал ломиться ко мне в комнату, угрожая меня исколотить. Необходимо было быстрое решение ? открыть дверь и скорей ? вон! Сказано ? сделано. Моим бешеным натиском оскорбленный отец был сбит с ног, и я благополучно спасся бегством. Вечером, однако, я тайком пробрался к маяку и завладел одной из лошадей, взамен которой оставил всю мою одежду и остальные вещи. Водрузившись верхом на лошадь, я отправился искать себе счастья. Для начала я проработал две недели па лесопилке в окрестностях Порт-Огасты. Скопив небольшую сумму денег, я вернулся в город, чтобы оттуда на пароходе переправиться в какой-нибудь большой порт Австралии и там снова наняться на парусный корабль.

На пристани, где я ожидал парохода, рядом со мной сидел охотник, высокий норвежец, с карабином и бесчисленным количеством патронов. Он стал мне рассказывать, как он охотился на кенгуру и сколько он заработал на продаже шкурок. Во мне пробудилась страсть к бродячему образу жизни. Я уговорил eго продать мне ружьё и патроны, отдал ему все мои деньги, в придачу еще и часы, и отправился вглубь страны.

Но рассказы норвежца оказались преувеличенными. Где я только не бродил, ни один зверь не попадался мне навстречу. Прожив несколько дней к каком-то заброшенном лесном шалаше, я вернулся затем в Порт-Огасту и продал свой карабин.

В гавань только что пришел пароход и привез целый табор факиров. Они сразу возбудили мое любопытство. В свою очередь, узнав, что я «моряк», они решили пригласить меня для разбивки палаток, ухода за лошадьми и т. п. Они пояснили мне, что, собственно говоря, они тоже моряки, но только путешествуют по земле. Меня привлекла прелесть бродячей жизни, к тому же с ними следовало немало темноглазых индусских девушек. Это окончательно повлияло на мое решение сделаться учеником факиров, и я отправился с ними странствовать по всей Австралии.

Всякими хитростями пытался я постигнуть искусство факиров, но они держали свои знания в глубокой тайне. Мне ничего не удавалось узнать. В конце концов я решился достигнуть своей цели другими способами и сошелся с маленькой малайкой. Вначале она была очень сдержана, но по прошествии нескольких недель я от нее все же выпытал тайну кое-каких фокусов. Теперь мне становилось легче следить за работой самих факиров. Хотя я и был только конюхом, но все же постепенно приобретал как бы налет факира. Постигнуть наиболее трудные фокусы факиров для европейца почти невозможно. Старейшие мастера этого искусства привыкли, чтобы к ним относились с особым уважением и благоговением и, воображая себя сверхъестественными существами, держатся особняком от окружающих. Двое старейшин нашего табора с длинными бородами и вышколенной многолетними упражнениями силой воли производили большое впечатление.

Меня особенно поражал всегда следующий фокус. Кто-нибудь подходит к факиру, ? и тот его спрашивает: «Что это за кольцо у вас? Оно очень ценное, остерегайтесь, чтобы не потерять его. Да вы уже потеряли его! Смотрите, оно здесь, у меня!» И факир показывает кольцо на своей руке. Я часто видел этот фокус и напрасно ломал себе голову, ища его разгадки.

Я пространствовал с факирами через весь австралийский материк, и в Брисбене расстался с ними. Меня снова потянуло на корабль, захотелось вновь последовать своему призванию моряка. Удалось вскоре устроиться на английскую парусную лайбу. Как-то в воскресное утро я сидел на берегу и мыл свое белье. В это время ко мое подошли трое прилично одетых людей и, пристально рассмотрев мою мускулатуру, спросили сколько мне лет.

? Пятнадцать, ? ответил я.

? Хотите научиться боксу?

? О, да! Кто знаком с боксом, тот не так легко рискует быть поколоченным.

Итак, я отправился в школу бокса для испытания. Меня тщательно осмотрели и предложили мне даровое обучение боксу и шесть фунтов стерлингов (60 рублей), с условием, что во всех состязаниях я буду выступать, как представитель Квинсленда[4]. В Австралии тщательно ищут подходящих людей, чтобы выработать из них призовых боксёров. Меня окружили исключительным уходом, и всеми способами развивали мое тело. После трех месяцев такой подготовки меня стали учить приемам бокса. Но, прежде, чем научиться наносить удары, пришлось самому вынести их изрядное количество, чтобы закалить все части своего тела, в особенности грудь.

В школе я себя чувствовал превосходно. Вскоре меня должны были послать в Сан-Франциско для дальнейшего совершенствования. Но с меня было уже довольно моей боксёрской выучки, и я решил снова вернуться к морю. Где бы я ни был, какие бы обстоятельства не увлекали меня в сторону, тяготение к морю всегда возвращало меня обратно на корабль.

На этот раз я поступил на американскую четырёхмачтовую шхуну «Золотой берег», которая ходила из Сан-Франциско в Гонолулу с переменным грузом сахара и леса.

Это было идеальное время. Мне отлично платили ? 45 долларов (90 рублей) в месяц, и сразу приняли матросом I класса. Но в первый же мой приход в Гонолулу, верный моему всегдашнему стремлению к всё новым и новым исканиям, я вовлекся в авантюру, воспоминание о которой до сих пор не особенно приятно.

На судне я подружился с одним немцем-матросом. И вот, мы вдвоем задумали променять своё подначальное положение на корабле на более самостоятельную профессию. Жизнь рыбака казалась нам верхом блаженства. Нам не хватало только подходящего судна. Нужно было также ружье. Мы хотели день ловить рыбу; а день охотиться, Решено было привести план в исполнение, в Ванкувере[5], куда мы должны были зайти на возвратном пути в Сан-Франциско. Но приходе в Ванкувер , мы раздобыли карабин Винчестера и наметили украсть шлюпку из ближайшего рыбачьего поселка ? Модевиль. Мы провели там весь вечер и наблюдали, как туземцы сидели за кострами на берегу. Множество собак встретило нас ожесточенным лаем. Душа у меня готова была уже уйти и пятки.

С наступлением полной темноты удалось отвязать один из челноков на берегу, переправиться к ближайшему парусному судну и, тихо вскарабкавшись на него, поднять якорь. Паруса были разложены для просушки; нам не трудно было быстро их поставить и отойти от берега. Ветра почти не было; паруса еще только полоскало. С берега, однако, заметили наше движение и подумали, что судно с якорем дрейфует в море. Несколько туземцев сели и шлюпку и стали грести в нашу сторону. Что нам было делать? Наконец, судно наше вышло из под завесы высоких прибрежных скал, и ветер надул паруса. Мы сразу, как черти, рванулись в море. Туземцы пробовали стрелять с берега, но нам удалось благополучно проскочить мимо и выйти в бухту Ситтль. Здесь стоял немецкий парусник, производивший окраску наружного борта. Немецкие матросы дали нам хлеба, сухарей и свинцовых белил. Окрасив наше судно в белый цвет, мы стали заниматься рыбной ловлей.

Оставаться на одном месте нам было не по душе, ? мы были перелетными птицами. Рыболовство поэтому вскоре надоело и решено было тайком доставить судно обратно в Модевиль.

Но тут-то нас и накрыли и, как юных преступников, передали исправительному суду. К счастью, суд был снисходительный, и мы отделались несколькими неделями лишения свободы. Если бы англичане могли предполагать какой будущий талант таится в молодом пирате, они, наверно, продлили бы мое заточение до конца мировой войны.

Матросом вокруг света.

После всех этих неудачных приключений меня потянуло обратно на родину. Я нанялся на английский парусник «Пинмор» в на нем совершил самое длинное в моей жизни морское плавание ? 285 дней без берега ? от Сан-Франциско до Ливерпуля. Сначала мы без конца лежали в дрейфе из-за безветрия. У мыса Горна нам пришлось долго бороться со штормами. Самое неприятное было то, что продовольствия у нас имелось всего на 180 дней, в воде также был недостаток, да и, кроме того, вода пришла в негодность, так как волны залили водяные цистерны. В пути шесть человек умерли от цинги и сонной болезни. У всех распухли нижние части тела. Мы могли идти только под штормовыми парусами ? никто не в силах был работать на реях. Питаться приходилось впроголодь. Казалось, что сам дьявол поселился на нашем корабле. Ни одно судно не попадалось навстречу. Ни одно дождевое облако не слало нам дождя, все тучи проходили мимо. У островов Сцилли (юго-западная оконечность Англии) нам роздали последнюю порцию гороха. Когда, наконец, в канале к нам подошел буксир, мы встретили его общим криком: «Воды, воды!» Сколько мы ни пили теперь, все нам было мало. Жажда не утолялась, настолько иссушено было все тело.

После двухнедельного пребывания в госпитале, я расстался с судном и отправился в Гамбург. Я хорошо заработал и скопил больше тысячи марок. Полноправным матросом, гордо прогуливался я по городу. Был декабрь месяц, время Гамбургской ярмарки, когда устраиваются всякие народные увеселения. Тут был и чемпион-борец Линстулиан. 50 марок предлагалось тому, кто его победит.

Товарищи стали меня подзадоривать:

? Парень, не заставляй себе два раза повторять ? ты ведь подожмешь под себя этого типа.

? Нет, не стоит этого делать, мы ? в Гамбурге.

Но Линстулиан, услышав наш разговор, завопил:

? Ну, ты, захвати только с собой мешок, чтобы было в чем нести твои кости домой.

Этот выкрик я счел за оскорбление и поднялся на подмостки. Директор балагана радостно закричал:

? Пожалуйте, уважаемая публика, жертва нашлась!

Линстулиан, как бык, стал метаться из стороны в сторону. Мне дали одеть фуфайку с красно-белыми полосами и пояс. Палатка стала наполняться. Входную плату не замедлили тотчас же повысить.

Когда я вышел в новом одеянии на арену. Линстулиан посмотрел на мою мускулатуру и стал вести себя скромнее. Директор балагана продолжал свои выкрики.

Затем борьба началась. Вначале это была не правильная борьба, а просто проба сил. Он пытался было притянуть меня к себе и свалить еще до того, как был подан первый сигнал. Это привело меня в бешенство. Я стал наседать на него, но не мог его приподнять. Публика стала орать: «Ты ведь гамбуржец, ? ты должен справиться!» Какой-то боцман обещал мне 50 марок, если я выйду победителем. При третьем разе я поднял Линстулиана высоко над головой, перевернул его и бросил на землю. Балаганщик пытался уверять, что я не положил противника на обе лопатки, но публика в негодовании грозила разнести весь балаган. Мне заплатили деньги, правда, всего 20 марок, вместо обещанных пятидесяти, но я не хотел подымать скандала. Товарищи вынесли меня на руках в ближайшую пивную, где я, в качестве победителя, должен был приветствовать всех выпивкой.

После двух недель пребывания в Гамбурге я нанялся на парусную шхуну «Цезареа». Это было мое первое немецкое судно. Мы опять пошли в Австралию, на этот раз в Мельбурн. Капитан был толковый моряк, но скуп и мелочен донельзя. Он вместе с коком старался урезывать наш харч и всячески выгадывать на продовольствии. Как ни старался ему угождать в этом наш кок, но вскоре они поссорились из-за нескольких окороков, которые мы «отбуксировали» из кладовой. Капитан подозревал кока, что тот припрятал их для себя. В конце концов, кок кровно разобиделся и в Ньюкасле сбежал с корабля.

Таким образом, мы оказались без кока. Никто из команды не хотел занять его место. Наконец, капитан объявил, что если никто не желает добровольно взяться за камбуз, то он принужден назначить кока своей властью. Обратившись ко мне. Он спросил:

? Феликс, ты воду кипятить умеешь?

? Да, капитан.

? Ну, тогда шпарь в камбуз! И смотри, чтобы горох не пригорел.

Я был чрезвычайно рад назначению, надеясь добраться до всяких вкусных вещей в капитанской кладовой. Младший штурман показал мне. что и как приготовлять и где брать провизию. Я углубился в осмотр кладовой и набил себе полное брюхо сливами, сушеными яблоками, вареньем, опустошил также две банки пикулей, одним словом, подкормился на славу.

В первый день я сварил горох. Он удался, как нельзя лучше. Правда, я незаметно сунул туда кость от ветчины и влил бутылку красного вина из капитанских запасов. Капитан и команда не могли нахвалиться. «Вот так суп, Феликс, оставайся, брат, в камбузе, ты спец этого дела».

Похвала придала мне самоуверенности, но на следующий день горох пригорел. Мне приходилось слышать, что в этих случаях пускают в ход соду, но я не знал в каком количестве. Ну, думал я, чего её жалеть! Всыпал две полных пригоршни и добавил ещё лишнюю бутылку красного вина. Все опять были в восторге от супа: «Феликс, сегодня горох еще вкуснее, чем вчера, он как следует разварился. Как это тебе удаётся? Ты, Феликс, прирожденный повар».

Но... в шесть часов вечера сода подействовала. Капитан был три дня болен. Я вылетел из камбуза, и на мое место назначили другого.

Вскоре после этого происшествия капитан решил заготовить себе впрок колбасы. Нужно было зашить её в парусину и обсыпать известью. Дело это было поручено младшим матросам. Они вообще считаются более честными и менее испорченными. Такой жук, как я, неохотно подпускался к подобной работе. Но матросы получили издали некоторые таинственные указания. Была распилена палка от метлы. Затем от каждой колбасы отрезывался с обоих сторон кусок и, вместо него, зашивалась деревянная болвашка. Капитан вел строгий счет всем 160-ти колбасам, висевшим в кладовой, и, довольный, приговаривал: «Слава богу, ребята, что вы еще порядочные люди». Впоследствии он должен был разубедиться в этом.

В Мельбурне мы сдали свой груз и, приняв уголь, пошли в Калета-Буэна в Чили. Здесь нагрузились селитрой и взяли курс, чтобы идти в Плимут. В этом плавании я получил звание матроса I-го класса. В вахтенном журнале было написано, что я самостоятельно поставил фор-брамсель.

У Фолклендских островов нас встретил сильнейший циклон. Вначале нам удавалось уходить от ветра. Судно хорошо шло попутным штормом. Но, чем больше свирепел шторм и бушевало море, тем опаснее становилось идти по ветру. Мы рисковали лишиться возможности сделать поворот. При повороте на фордевинд, стоит только упустить момент, и судну грозит гибель. Волны с кормы хлынут на палубу и сметут все, что им попадется на пути.

Мы волей-неволей продолжали штормовать по ветру и переживали жуткие минуты. Исполинские, волны набегали сзади и обрушивались на корму. Каждое мгновенье можно было ждать, что волны зальют корабль. Все имевшиеся у нас перлиня и тросы были нагромождены на юте, чтобы волны разбивались о них и теряли силу напора.

Наше судно под четырьмя парусами шло со скоростью десяти узлов, не считая скорости движения самих волн, которые несли нас с собой. Наконец, мы вошли в центр циклона, который, как известно, продолжительное время вращается в определенном направлении. Здесь царствовала мертвая тишина, Небо было усеяно звездами, но в окружающей дали море со всех сторон бушевало и кипело, как в котле. Непосвященный думает, что в центре ураган всего сильнее. Отнюдь нет ? здесь полное безветрие, но опасность от этого только усиливается. Разбушевавшиеся волны гонят со всех сторон к центру всю массу воды, которая напирает на судно. Из-за отсутствия ветра судно теряет ход и становится игрушкой в водовороте волн. Единственное спасение ? это как можно скорее пройти через центр циклона.

То один, то другой борт судна зарывался в море, и весь вопрос был в том, как долго выдержит рангоут и такелаж это свирепое мотание из стороны в сторону. От бешеной бортовой качки мы потеряли все стеньги. После получасовой нечеловеческой борьбы, которая буквально вытравила из нас все силы, мы, наконец, прошли центр урагана.

Буря снова заревела с удвоенной силой и весь такелаж, все брам-реи и марса-реи грохнулись вниз, запутались о штурвал и повисли за бортом. Палуба была полна воды. Ветер вдруг повернул па восемь румбов. Нам удалось как раз вовремя обрасопить оставшиеся реи. Прямо каким-то чудом мы выскочили из циклона. На палубе все было сломано и стояло вверх дном, в трюмах было полно воды. На наше счастье, мы долго шли попутным штормом и, благодаря этому, прошли значительное число миль. Для корабля, возвращающегося домой, это имело громадное значение. День и ночь приходилось теперь работать ? поправлять такелаж, выстреливать фальшивые стеньги, выкачивать воду из трюмов и т. и.

После 120-дневного перехода мы, наконец, пришли в Плимут. Вся команда списалась на берег, и только я и ещё двое остались на корабле. Часть новых матросов нам прислали из Гамбурга, остальных мы навербовали в Англии. Но это всё были кочегары, которые никогда еще не плавали на паруснике. Получилась жалкая команда. В Плимуте мы приняли в качестве груза мел в бочках. Груз этот занял мало места, и вся средняя палуба оставалась свободной. Только в кормовой отсек был погружен мышьяк ? 300 тонн ? в маленьких бочонках. Они, в силу своей тяжести, также заняли малое пространство грузовой площади. В общем такое распределение груза должно было неблагоприятно отразиться на остойчивости, судна.

Капитан рассчитывал сделать срочный рейс в Нью-Йорк. Но штормы, одни за другим, продолжали нас преследовать, и мы медленно подвигались вперед. Кочегары не могли ни стоять на штурвале, ни справляться с парусами. Они получали жалованье больше нашего, а мы должны были делать за них всю работу. Мы были сильно возмущены и срывали на них нашу злобу. Даже юнги, в обязанность которых входило убирать жилые помещения, отказывались делать приборку в кубрике, где разместились эти «пароходные ослы».

Наконец, в канун рождества погода впервые разъяснилась, и подул попутный ветер. После долгого перерыва можно было опять поставить брамселя. Удивительно было иметь, наконец, палубу сухой. Капитан решил торжественно отпраздновать рождество. Была сооружена ёлка из метел и голиков. Её украсили разноцветной бумагой и всякой мишурой. Каждый получил в подарок фунт табаку. Вдобавок, капитан выставил нам окорок и ендову с джонкой. Когда были зажжены свечи, депутация от команды отправилась на ют к капитану поздравить его с праздником, пожелать ему счастливого плавания и пригласить прийти полюбоваться ёлкой. Капитан пошел к нам на бак, кок вынес джонку. Мы все стояли наготове с чарками, чтобы чокнуться с капитаном. В этот самый момент с носа неожиданно налетает на судно «белый» шквал.

Его называют «белым», так как приближение его незаметно. Он налетел прямо спереди. Судно получило задний ход, фор-стеньга полетела за борт, за ней грот-стеньга, на палубе полнейший разгром, уцелели только мачты. Мы кинулись к снастям. С обоих сторон, справа и слева, свисал такелаж. Капитан бросился к штурвалу, под ним лежал полумертвый рулевой, весь израненный. Он умер через два дня.

Началась отчаянная борьба со стихией. Топорами стали обрубать концы. Паруса на нижних реях, единственные которые уцелели, приходилось выносить на ветер, чтобы как-нибудь дать ход судну. После четырех часов мучительной работы мы достигли того, что корабль был в некоторой степени у нас в руках. Нужно считать чудом, что при этом никто не был убит или смыт волнами, перекатывавшимися через все судно, потерявшее способность управляться.

Нанятые в Плимуте матросы залезли в кубрики и спрятались там, как кроты; ярость против них была так велика, что они не решались больше выходить на палубу. Шторм стал усиливаться до степени урагана. Мы боролись всю ночь и весь следующий день. На третий день средняя палуба не выдержала тяжести груза и провалилась. Многие болты сдали, и судно дало течь. Все бросились перегружать бочонки с мышьяком, большинство из которых лопнуло. Мы совершенно не отдавали себе отчета какой опасности нас подвергала эта работа. Распылившийся мышьяк причинил жестокие воспаления всего тела. Через несколько дней вся кожа у нас распухла. В конце концов, бочки с мышьяком были убраны, и мы отдались опять всецело борьбе со стихией. Судно имело большой дифферент на нос. В носовом трюме было три фута воды. «Все к помпам!» ? командует капитан. Мы качаем изо всех сил, но вода продолжает прибывать, а шторм все усиливается. Для поддержания сил прибегли к запасам спирта. Справиться с течью было едва ли мыслимо, но мы продолжали, что было мочи, налегать на помпы.

Вдруг налетает через палубу гигантская волна и сносит весь камбуз. Кок варил в это время кофе для нас и, чтобы самому немного согреться, сидел у плиты, упершись ногами в колосники. Его смыло вместе с плитой, котлом, кастрюлями и ящиком с углем. В последнюю минуту он выкарабкался наружу, схватился за трубу камбуза и, по-видимому, взывал о помощи. В бушевавшей буре, .мы не могли расслышать его криков. О спасении его нечего было и думать. У меня до сих нор в ушах слова, которыми напутствовал его находившийся рядом со мной старый матрос: «Держись крепче! Угля, чтоб добраться к дьяволу, у тебя ведь хватит».

Сорок восемь часов проработали мы у насосов. Но не было заметно, чтобы вода шла на убыль. Наоборот, она все прибывала. Все окончательно выбились из сил. Водка доконала нас. Мы были конченные люди.

Капитан пытался, угрозами повлиять на нас: «Если вы бросите работу, я запущу в вас гарпуном!» В эту минуту с кормы раздался крик: «Полундра»[6]! Из-за насосов, мы не могли ничего видеть, но слышали рокот набегающей волны. Она с такой силой обрушилась на палубу, что шесть матросов, работавших у насосов, были подняты на воздух. Двое тотчас полетели за борт, один был прижат к вантам, потерял руку и был снесен в море. Одному размозжило череп, а тело другого с раздробленными костями перекатывалось взад и вперед по палубе. Несчастье не миновало и меня. Волна вклинила меня между сорвавшейся мачтой и маховым колесом насоса. Нога была сдавлена так, что кость переломилась. Выкачивать воду больше было некому. Судно трепало из стороны в сторону. Вода бурлила около меня, но заклиненная нога не позволяла встать. Я рисковал утонуть тут же, на палубе.

При помощи ломов матросы сдвинули упавшую мачту, освободили меня и перенесли в каюту капитана. Разрезав мой сапог и осмотрев ногу, капитан спокойно сказал: «Мы потеряли уже семь человек, больше мы не можем терять. Плотник, смотри теперь в оба». Он старательно обвязал мою ногу концом троса, провел другой его конец в блок, укрепил его в выдвижном ящике буфета и заставил штурмана и плотника осторожно тянуть за конец. Как опытный мастер, капитан наблюдал за процедурой и командовал: «Нажми сильнее! Еще немного... Еще разок... Вот так! Пожалуй, нога вправлена теперь на место». Боль была адская, по, благодаря этому «морскому хирургическому приёму», удалось избежать неправильного сращивания кости. «Теперь все в порядке, ? заключил капитан, ? плотник, выдолби сердцевину дерева, смерь икру и заложи ее в лубки». Два выдолбленных лубка, скрепленных винтами, отлично держали мне ногу. Я мог стоять и двигаться, не испытывая особой боли, так как точка опоры ноги была перенесена кверху.

Между тем, положение судна становилось все безнадежнее. Ничего не оставалось делать другого, как сесть в шлюпки. Одна шлюпка пошла со штурманом, другая с капитаном. Каждая шлюпка сбрасывалась за борт на длинных тросах, при чем в море выливали в это время масло, чтобы утишить волнение. Матросы обвязывались концом, прыгали в воду и доплывали до шлюпки. Следующие, держась за тот же конец, плыли им вслед. Когда все пересели в шлюпки, мы отвалили от судна и только табанили[7] вёслами, чтобы удержаться против волны. О том, чтобы грести вперед, ? нельзя было и думать. Приходилось табанить веслами день и ночь, пока продолжался шторм, так как иначе шлюпку перевернуло бы.

Несмотря на свою сломанную ногу, я не имел права рассчитывать на какое-нибудь снисхождение.

Из провианта у нас было только немного сухарей, подмоченных соленой водой, и незначительный запас пресной воды. Острый холод и ряд бессонных ночей до того изнурили нас, что все с облегчением думали о смерти. Четыре дня нам пришлось переносить эти страдания. Наконец, на четвертый день, показался пароход. Возникли радостные надежды. К веслу привязали пару штанов, чтобы нас, легче могли заметить. С напряжённым ожиданием стали мы смотреть на пароход. Видит он нас или нет? Мы уже готовы были вообразить, что он изменяет курс в нашу сторону, но после долгого ожидания наступило горькое разочарование. Пароход все более скрывался из виду.

Капитан, опытный моряк, старался придать нам бодрость: «Не отказывайтесь так легко от жизни. Смотрите на меня ? старого волка! Держитесь, ребята и не впадайте в уныние». Он удерживал нас нас от питья соленой воды, так как это только ускорило бы нашу гибель. Мы испытывали такую жажду, что сосали пальцы, лишь бы вызвать отделение слюны.

К счастью, ветер несколько утих. Часть людей получила возможность спать, хотя бы сидя. Недостаток в воде и все пережитые лишения настолько нас изнурили, что мы едва могли ворочать веслами. Мы знали, что, если помощь не придет в скором времени, мы все погибнем. Зарождалась мысль кинуть жребий, кого первым принести в жертву, чтобы утолить жажду его кровью. Каждый мысленно обдумывал эту идею, но никто не решался ее громко высказать. Удерживал страх, что жребий может пасть именно на самого тебя. Вплоть до вечера капитану удавалось влиять на нас словами убеждения. Но, наконец, нам стало невмоготу, и мы решили выпить сразу весь остаток пресной воды. Будь, что будет, нам было все равно!

На следующее утро показался опять пароход. Мы, насколько было сил, стали подавать сигналы. Наконец, пароход повернул на нас.