Глава последняя Конец одного шулера

Глава последняя

Конец одного шулера

Однажды вечером в Экс-ле-Бэн вхожу я часам к одиннадцати в игорный зал, а в рукавах у меня полным-полно червонных, пиковых, трефовых и бубновых девяток.

Случилось это десятого июля 1924 года.

Роковой, незабывамый день!

За два дня до этого я «выиграл» в Эвиане пятьдесят тысяч франков и в тот вечер был исполнен решимости удвоить куш.

Народу — яблоку негде упасть. Духота, дышать нечем. Игроки возбуждены, на взводе, в воздухе будто грозой пахнет. Короче, обстановка лучше не придумаешь.

Слоняюсь с сигаретой в зубах от стола к столу, руки в брюки, ушки на макушке, вроде бы никуда не гляжу, но все вижу и ни на минуту не спускаю глаз с соглядатаев. На самом же деле пытаюсь высмотреть, где играют всерьез, на сумму, которая бы соответствовала моим честолюбивым замыслам.

Пару минут спустя слышу у себя за спиной:

— Банк тысячу двести луидоров!

Боком проскальзываю меж двух дородных дам и заявляю:

— Иду ва-банк.

— Ва-банк! — объявляет крупье.

Лицо человека, который метал банк, было скрыто от меня абажуром, однако я видел, что он сдавал карты левой рукой, как случается порой, когда правая занята каким-то другим делом. Прием, по правде сказать, чреватый весьма опасными последствиями.

«Похоже, мы тут среди своих», — подумал я про себя.

По-быстрому приготовил одну из своих девяток — потом наклонился и увидел долговязого мужчину, тощего, лет сорока от роду, кавалера ордена Почетного легиона, и к тому же однорукого.

— Шарбонье!

Тот самый человек, что спас мне жизнь семнадцатого апреля 1914-года!

Спроси меня кто-нибудь пятью минутами раньше: «Сможешь ли ты узнать в лицо Шарбонье?» — я бы ответил: «Да ни за что на свете». Я ведь и видел-то его всего раз, уж десять лет тому, и в сущности сам не знал, что черты его навсегда запечатлелись в моей памяти.

Стоило мне увидеть его лицо, эти выдающиеся скулы, этот острый, словно лезвие ножа, нос, мне показалось, что это вовсе не он, а скорее воспоминание о нем, которое вдруг возникло у меня перед глазами. Ведь согласитесь, бывают в жизни видения, которые кажутся куда правдоподобней, чем самая реальная действительность.

Кошмарный момент, жуткое мгновение!..

Это был он — никаких сомнений.

Он сегодняшний — и тот, каким был десять лет назад.

Да, передо мной был он, мой спаситель — а я уже успел передернуть карты. И теперь ничего не поделаешь: у меня в руках девятка, мне придется бить девяткой — и я бью девяткой.

— Игра!

У него тоже оказалась девятка.

Какое счастье!

— Вы по-прежнему настаиваете, что идете ва-банк? — спрашивает крупье.

— Нет-нет! — торопливо возражаю я.

Я сказал «нет-нет», повторив отрицание таким странным манером, и с такой поспешностью, что все сразу на меня уставились, а Шарбонье, тот даже наклонился, чтобы разглядеть меня поближе.

Ах, эти дивные светлые глаза, что вы устремили на меня тогда, сколько же зла они мне причинили!

Мне захотелось снова сквозь землю провалиться, — как это случилось со мной семнадцатого августа 1914 года — и я невольно взмахнул рукой. Уж не припомню, как именно. Какой-то жест, поспешный, которым, должно быть, я хотел еще раз подтвердить это «нет-нет».

Судя по всему, он не ожидал такого оборота событий, мое поведение явно удивило его и, похоже, даже показалось оскорбительным, ибо он поднял руку, встал и направился в мою сторону.

— Что означает этот жест, месье, и почему, интересно, вы отказались от банка?

— Потому что… вы случайно не месье Шарбонье?

— К вашим услугам, месье.

— Так вот, а я… я тот самый, кому вы спасли жизнь семнадцатого августа 1914-го, вынесли меня на своем горбу… и мысль, что я мог бы вас… у вас… выиграть… в общем, эта мысль была мне отвратительна… более того, просто нестерпима!

Объяснение мое, похоже, показалось ему вполне правдоподобным, а деликатность тронула до глубины души, ибо он протянул мне руку, свою единственную руку, и проговорил:

— Благодарю вас.

И добавил:

— Пойдемте выпьем что-нибудь.

Я почувствовал, как краснею, и впервые в жизни узнал, что такое стыд.

Да, мне было стыдно перед этим человеком — за то, что я был тем, кем стал. Мы с ним вошли в бар, и у меня было такое чувство, будто все глядели на нас с удивлением. Он рисковал ради меня жизнью, а я теперь компрометирую его своим обществом!

— Как ваше имя?.. Чем вы занимаетесь?.. Вы женаты?

Он буквально осыпал меня градом вопросов, которые следовали один за другим, я отвечал сбивчиво и невпопад, без конца моля его великодушно извинить мое замешательство, которое объяснял волнением от встречи с ним.

Была в нем какая-то неподдельная наивность, которая, и вправду, тронула меня до глубины души.

Он был очарователен, сердечен, прост — и в нем не было ни горечи, ни печали. Впрочем, он ведь и не был калекой. Инвалид войны никогда не чувствует себя калекой. Он не потерял руку — он подарил ее родине.

Единственной рукой, какая ему осталась, он действовал с завидной ловкостью. Мне хотелось бы помочь ему зажечь сигарету, поднести ко рту стакан с выпивкой, вытащить из кармана носовой платок — но он во мне не нуждался.

Он поведал мне о своей жизни — жизни монотонной и достойной, без особых взлетов и падений. Потом заговорил об игре, он говорил о ней долго, с явным воодушевлением.

Говорил как об одном из немногих удовольствий, единственном развлечении, каким может предаваться, не страдая от своего увечья.

— Это единственное место, где я не чувствую себя одноруким!

И я почувствовал, как во мне рождается нежность к этому человеку. Он понял, ему это было приятно, и он улыбнулся от всей души.

Потом вдруг предложил мне:

— А что если нам с вами объединиться?

— Объединиться?…

— Ну да, объединиться. Вы любите игру, я так просто обожаю это занятие, так почему бы нам не играть вместе?

Десять минут спустя мы уже бок о бок сидели за карточным столиком и были напарниками.

Он спас мне жизнь — и теперь ему предстояло вернуть меня к ней вновь!

Да-да, прожженный шулер объединился с порядочным человеком чтобы играть по-честному.

Инспектор из бригады по надзору за карточными играми, который засек меня полчаса назад, когда я делал ставку ва-банк — ибо волнение выдало меня с головой — и, последовав за нами в бар, теперь не спускал с нас глаз. Он был уверен, просто голову бы дал на отсечение, что мы замышляли что-то недоброе и противозаконное. И я испытывал острую, неведомую мне доныне радость, когда, смеясь ему в лицо, бил восьмерку или девятку.

Нам везло, и в тот вечер мы с Шарбонье выиграли на двоих 19 тысяч 800 франков. Согласитесь, неплохое начало для нашего союза! Пара десятков тысяч франков — прекрасный куш даже для самых заядлых жуликов!

Мы не расставались с ним вплоть до самого последнего дня. И каждый вечер играли сообща — всегда пополам.

Это продлилось семнадцать дней.

Выиграли мы или проиграли на семнадцатый день?

По правде говоря, уже не припомню — потому что в тот вечер произошло событие куда более важное, и оно затмило для меня все остальное.

Что же он сделал из меня, этот человек?

Честного человека?

Лучше того, хуже того: настоящего игрока!

Поначалу-то я и сам не поверил. Говорил про себя: «Чушь какая! Так, кратковременное увлечение, просто из-за того, что он рядом, и ничего больше. Стоит ему исчезнуть, и назавтра все снова будет как прежде».

Но ох, как жестоко я ошибался. Я был уже отравлен — и навсегда.

Невероятная история, такая неожиданная перемена, которая оказалась для меня одновременно и благотворной, и роковой — мой спаситель излечил меня от моего недуга, но взамен заразил своим!

Да-да, за одну ночь и какую-то пару-тройку дней я понял, что такое настоящая азартная игра, и влюбился в это занятие. Прежде я не понимал, что это за штука, презирал, считал позором, жил за ее счет и вот вдруг она предстала в моих глазах в совершенно ином свете. Я уловил ее радости, проникся удовольствием, почувствовал возбуждение и все деньги, что мне удалось сколотить за семь долгих лет шулерства, я просадил за пару-тройку месяцев, играя по-честному!

Мне скажут — просто возвращение к истокам.

Что ж, может, так оно и есть. Все мои автомобили, драгоценности, все картины, особняк — все пошло прахом.

Сегодня у меня уже не осталось ни гроша за душой, и я перебиваюсь с хлеба на воду, работая за тысячу двести франков в месяц — ну-ка угадайте, у кого, ни за что не угадаете — ах, вот уж ирония судьбы — у Гримо, фабриканта игральных карт! Я как раз занимаюсь тем, что запечатываю их в пакетики и раскладываю в порядке, принятом домом Гримо.

Так вот, в этом самом незыблемом — уж сколько лет! — порядке была одна особенность, которую собираюсь впервые предать гласности.

Возьмите колоду — совсем новенькую колоду — из пятидесяти двух карт. И предложите кому-нибудь сыграть партию в баккара. Разорвите у него на глазах гарантийную бумажку. Потом незаметно положите под низ две верхние карты. Поясняю: две верхние карты окажутся таким образом в самом низу. После чего, если вы банкомет, тотчас же начните играть по правилам: одна карта противнику, одна вам, одна ему, последняя вам — и выигрыш за вами до конца колоды, это уж будьте уверены!

Попробуйте сами!

Я пробовал, так, для забавы — раз сто! — но всегда в одиночестве, как раскладывают пасьянс.

Ибо жульничать, снова стать шулером — для меня теперь это исключено!

Конечно, такая идея приходила мне в голову — и я даже пробовал — но не смог.

И вовсе не из страха, как бы меня не схватили за руку. И не потому, что я стал такой честный. Нет: просто из любви к самой игре.

Если ты игрок, настоящий игрок, ты не можешь быть шулером, грешно тягаться с волей Случая.

Из тысячи двухсот франков своего месячного жалованья я регулярно откладываю три сотни на игру — благоразумно и благоговейно.